нирвана

      День у Сугуру не задаётся с самого утра. С трудом разлепив глаза, первые секунды он пытается сориентироваться в пространстве. Ведёт взглядом по разлетевшимся бумагам, крепче сжимает в ладони забытую ручку. Широко зевает, а после непонятливо сводит брови к переносице. Безбожно ноет, грозится ещё напомнить о себе, шейный отдел позвоночника, скрюченная спина. Поздней ночью он не заметил, как вместо постели, почти что не уступающей письменному столу в удобстве, заснул прямо на месте, разгребая неоплаченные счета, школьные тетради и накопившийся в почтовом ящике мусор. Он тонко ощущает, как его тело посылает ему смертельные угрозы, пока пытается вновь почувствовать себя человеком, медленно разгибаясь. Из-за неудобной позы онемели ноги и левая рука, спасительно заменяющая подушку. Каждой фиброй чувствуется, как пережатые во время сна сосуды стараются спасти его бренное тело и вернуть ему работоспособность. Сугуру проверяет пальцы на мелкую моторику, что мгновенно сопровождается покалыванием, и недовольно шипит. Выспаться не удалось. Совсем.       Двадцать пятое число отзывалось где-то внутри особой неприязнью. Это был день, когда приходилось подолгу пялиться на впечатанные бумажные цифры, поражаясь увиденному. Помимо арендной платы за компактную двухкомнатную квартиру, Сугуру скрепя сердцем отдавал заработанные деньги, оплачивая газ, электричество и Интернет. А, ещё девочкам нужны были новые учебники.       Переход в среднюю школу дался ему с трудом. И дело было даже не в дополнительных статьях расходов, которые не удавалось игнорировать, отказываясь признавать их существование. Хотя и это тоже. В последнее время некстати совпадали рабочие дни на двух подработках. Приходилось сразу же бежать на ночную смену в магазин, одаривая окружающих возможностью лицезреть свою помятую физиономию после восьми часов на стройке. Всё чаще ныли уставшие мышцы, всё меньше улыбалась удача. То в одиночку разгребаешь большие поставки, несоразмерные крохотному ассортименту магазина, то извиняешься за заклинившую кассу, больше напоминающую бесполезный, местами поцарапанный временем и неосторожностью, кусок металла, расплачиваешься с покупателями своими деньгами из-за невозможности дать сдачу ввиду неисправности.       Пустеющий кошелёк крайне пугал Сугуру. Как и бедность. Он постоянно чувствовал на себе груз ответственности за воспитание детей, которые и без того много пережили. Константный стресс совсем не мотивировал выходить на неравный бой против этого мира. На импровизированном ринге всегда присутствовало неминуемое ощущение близкого проигрыша. Казалось, что следующий удар точно отправит в нокаут. А нужно подняться, выстоять. Потому что не один. Потому что девочки любят тосты на завтрак, вишнёвый отборный чай, мечтательно засматриваются на популярную блинную на Такешиде. Сугуру к сладкому был равнодушен, часто обходил места из категории «Последний ужин диабетика» стороной. Взбитые сливки, слоями уложенные на тонкое основание блина, спелая сочность яркой клубники, аккуратно нарезанный банан, карамельный или шоколадный топпинг, ровные шарики мороженного, вызывающие бурный девичий восторг, казались Сугуру приторными и неаппетитными. По правде говоря, подобная роскошь, приблизительно равняющаяся половине ежемесячной стоимости их квартплаты, была ему не по карману. Однако он редко отказывал себе в удовольствии порадовать детей. Образ взрослого человека уже ассоциировался у них с предательством, жестокостью и сумасбродством. Оттого так важно было увести их жизни подальше от безобразия, творившегося на улицах Санъю. Даже если это стоит ему пары тысяч йен. Он знал, что когда-нибудь они обязательно встретятся лицом к лицу с реальностью. Но не мог найти в себе силы забрать у них детство. Едва ли выстроенное, хрупкое, неустойчиво отстоявшее своё право на существование благодаря бесконечным попыткам его защитить и спасти.       С горем пополам поднявшись, Сугуру путается в собственных движениях, плохо стоит на ногах и слегка шатается из стороны в сторону. На полу в тотальном беспорядке разбросаны вещи: недельной давности футболка, спортивные штаны, три пары носков, бьющих антисанитарную тревогу. Мужчина то и дело цепляется босыми ступнями за тряпичный хаос, чуть ли не сокрушается, когда задевает скудные остатки своего гардероба, и чудом успевает восстановить равновесие, не проронив ни одного бранного слова. В не зашторенном окне постепенно расцветает новый день. Солнце балует его угрюмую фигуру своими первыми лучами. За пределами их обители туманно. Теряется в погодной неясности квартирный комплекс напротив. Деревянная рама тайком пропускает наружную прохладу, отчего Сугуру невольно сжимается и стряхивает мелкую дрожь, неспешно продвигаясь к комнатной двери.       Минуя небольшую гостиную, компактно совмещённую с кухней, он три раза ударяет о деревянную дверь и даёт себе пару секунд прислушаться. Отсутствие привычного утреннего возмущения с обратной стороны подсказывает, что девочки всё ещё видят красочные сны, презирая всякую попытку вторгнуться в приятную бессознательность. Он не был против. Безусловно, дисциплина занимала не последнее место в списке вещей, которым ему лишь предстояло их обучить, однако намного забавнее было видеть ставшие родными заспанные лица, то, как Мимико сонно приподнимается, выпускает ноги из нагретой постели и ёжится, ощущая холодный пол, приводящий её в чувство. Она имела особую привычку сразу же вставать по любому поводу: будь то монотонный звук будильника или поторапливающий голос Сугуру. Как только вырывалась из остатков дрёмы тут же принимала вертикальное положение, точно солдат.       Нанако подобным рвением не отличалась. По утрам её сон был особенно глубоким, прочно цеплялся за подсознательность, не желая отпускать в унылую реальность. От стремления урвать последние крупицы сновидений не спасали тонкие пальцы Мимико, которые быстрым перебором щекотали ей выбившуюся из-под одеяла ступню, зажатый нос, и уж точно осторожные попытки растормошить недовольного подростка. Она просыпалась тогда, когда сама того хотела. А после обязательно сметала всё на своём пути, ураганом мечась по комнатам. Одной рукой придерживала утренние тосты, которые периодически откусывала и неосторожно пережевывала, другой подкрашивала левый глаз, замирая прямо с открытым ртом, полным еды, пока ровно подводила тёмными тенями слизистую. Она кое-как собирала блондинистые волосы наверх, подражая причёске Сугуру, непременно останавливалась перед зеркалом, расположенным возле входной двери, подмигивала своему отражению и весело брала под руку заждавшуюся снаружи Мимико.       Дожидаясь ответа, он бросает взгляд на настенные часы, которые прискорбно отбивают десять. Десять? Сугуру интенсивнее стучится, в конце концов не выдерживая значительного опоздания. Проклинает сначала одну подработку, за ней сразу же вторую, а напоследок свою пустую голову.       ― Я вхожу. ― Предупредительно говорит мужчина, медленно опуская ручку и потупляя взгляд вниз в случае непредвиденной женской неожиданности. Растить двух девушек было сложно. Он понимал тонкости их формирования лишь в общих чертах, а, когда просил Иери дать совет, стабильно слышал: «Нашёл у кого спросить. Забыл, где мы выросли?»       И правда. Была в её словах определённая доля здравого смысла. Об этом Гето и сам нередко задумывался. Могут ли такие, как они, хоть что-нибудь знать о правильном взращивании нового поколения? По-хорошему, у них вообще не должно быть детей, чтобы не продолжать этот бесконечный круг сомнительного образа жизни и отсутствия ценностей. И пусть Сугуру убеждался в том, что делает всё возможное, ― он правда старался ― но никак не мог уберечь двух подростков от себя самого. Было удобно найти оправдание в тяжёлом детстве, постоянном наличии неудачных поведенческих примеров вокруг. Никто ведь не идеален. Тем не менее, он слабо мирился с редкими необоснованными всплесками эмоций. Винил себя за каждый яростный удар по кухонной столешнице, повышенный тон, от которого девочки, смотря на него снизу вверх полными ужаса глазами, близко вжимались друг в друга, неосознанно отступая подальше в попытке найти спасение, и готовились бежать. Нанако неизменно становилась чуть вперёд, прикрывая собой сестру. Она без проблем приняла бы удар на себя, если бы такой случился. К счастью, Сугуру быстро брал себя в руки. Их опасливые взгляды где-то на грани боязни и обиды мгновенно приводили его в чувство.       Пока он долго извинялся, близнецы старались заверить мужчину, что всё в порядке. Ничего, мол, страшного.       Однако страшно было.       И ему, и им.       Это прослеживалось в дрожащих ладонях Мимико, сильно цепляющихся за Нанако, в ответном гневе пары глаз напротив, в сжатых девичьих кулаках. Гето видел, как с каждой такой ссорой, предпринимая попытку приблизиться, они отдалялись. Сначала на полшага, потом на целый, далее на два. Всякая несдержанность, адресованная девочкам, селилась в них сомнительным чувством небезопасности. А Сугуру очень хотел подарить им дом. Уверенность в завтрашнем дне, в себе, в том, что никогда не обидит. Перепалки, особенно словесные, он переносил крайне трудно. Хотелось, как в детстве, зарыться с головой в подушки, пока из-за двери доносятся остервенелые крики родителей. Оттого так странно было находить себя на их месте, изредка враждуя с Нанако.       Пустая комната сбивает с толку. Мужчина наверняка протирает глаза, убеждаясь, что опрятно заправленные постели стоят в одиночестве. Школьные сумки не разбросаны где попало, исчезли с зарядных устройств телефоны. Шума воды в ванной комнате не было слышно, но он на всякий случай вслушивается с другой стороны двери. И замечает на кухне оставленную записку:       «Завтрак на плите, двери закрыты, мы в школе».       Гето не любил называть себя отцом, да и быть родителем тринадцатилеток в свои двадцать семь казалось странным. Однако подобными поступками он выигрывал любые конкурсы и бесспорно заслуживал звание «Отец года». Мужчина обчистил сковородку с остывшей, местами сырой, яичницей, нехотя помыл за собой посуду вместо того, чтобы сгрузить её в раковину, и жалостливо посмотрел на незаполненные декларации, опрометчиво оставленные на столе. Бумажки над ним не смиловались, поэтому пришлось вернуться туда, где остановился.       Выходных у Сугуру как правило не было. В свободные от подработок дни всё время занимала работа по дому: стирка, готовка, уборка, еженедельное пополнение продуктовых запасов. В конце таких дней он непременно оставался с пустыми карманами. К своей привычке вести журнал расходов вручную он относился двояко. С одной стороны, подобная медитация наводила порядок не только в финансах, но и в голове. Пока скрупулёзно раскладываешь полученные чеки, вписываешь в нужную ячейку правильную цифру, уверенно просчитываешь в уме каждый итог, абстрагируешься от остальных дел и переживаний, создавая некое подобие продуктивности. В общем, создаёшь для себя самого оправдание, что был долго занят важными расчётами вместо того, чтобы браться за действительно существенные вещи. С другой стороны, всякая вычтенная купюра заставляла тревожиться ещё больше. Как будто, не потрать ты ту самую копейку, обязательно хватило бы на лишнюю порцию говядины. И не спасала тридцатипроцентная корпоративная скидка, смешная надбавка, которую хозяин магазина гордо называл премией, заслуженный статус «Работника месяца». Таких званий Сугуру хватило бы на целых три жизни вперёд. Ведь конкурентов у него не было.       Работа уж больно походила на сезонную. Она особенно подходила учащимся старших классов, решившим подзаработать на летних каникулах, совсем потерянным душам, к коим Гето свободно мог причислить и себя, и редких путешественников, долго не задерживающихся на одном месте. Она была приятная, в большинстве своём не напряжная. Казалась совсем простой после восьмичасового рабочего дня на стройке. Сугуру как сторожила личного уважаемого поста часто обучал новичков работать с кассой, проводить инвентаризацию, принимать поставки. К несчастью, выученную наизусть инструкцию, которую, кстати говоря, он сам и придумал, повторять приходилось чаще, чем хотелось бы. Но эта данность смущала его самую малость. В какой-то момент ему показалось, что чем чаще сменяются лица сослуживцев, тем интереснее становится работать. У каждого была своя история, своя причина забраться подальше от главных улиц Токио, в совсем забытый магазинчик, мерцающий зелёной вывеской и яркими цифрами «2» и «4». Перед ним проносились в ускоренной перемотке расплывчатые силуэты людей, имена и лица которых он бы уже и не вспомнил. Лишь Сугуру в этом непрекращающемся потоке человеческих судеб оставался константой. Столпом, взвалившим на свои сильные плечи прошлое, настоящее и будущее этой лавчонки. Такие мысли проскакивали в голове в минуты особой скуки. Когда не заглядывали редкие посетители, не бродили меж стеллажами, присматриваясь к однотипному ассортименту. Вся боль Гето во время тихих ночных смен сводилась к шумному треску цикад, буйным пьяницам, с чего-то решившим, что в два часа ночи ему есть дело до их унылых жизней, и пустым пачкам сигарет, магическим образом пополняющихся, стоит приблизиться к прилавку.       Грех жаловаться.       Пока он удобнее усаживался на невысокий порог, отделяющий наружность от привычной духоты помещения, сладкое спокойствие расслабляло его тело. В летние ночи приятно было забыться в исключительных проблесках звёзд, бестолковом наблюдении за мошкарой, летящей на свет. Они усердно колотились о неон, добиваясь чего-то своего. Ломали хрупкие крылья, гнули торчащие усики, но вновь старались разбиться. Невыносимо им что ли было жить такой жизнью? В последние моменты, перед самым падением, Сугуру отводил глаза, концентрируясь на чём-либо другом. Но воображение всё равно вырисовывало момент, как маленькое тельце в финальный раз обжигается спрятанным за цветным стеклом светом и устремляется вниз, погибая в холоде уличной каменной кладки.       Ближе к обеду нужно было собираться в зал. Гето убедился, что взял всё необходимое, и прочно захлопнул за собой двери. Предстояла долгая дорога прямиком в другой конец города. Но срочно нужны были деньги, потому ничего не оставалось, кроме как прибегнуть к боям. Каждый раз томясь в монотонной тишине вагона, даже не прерывающейся ударами колёс о рельсы, он размышлял о том, что не смог сдержать школьное обещание. Хотя с момента почти забытой юности прошло уже много лет, приятные воспоминания, связанные с бойцовским клубом, местами омрачённые, отдавались в душе особым трепетом и важностью. Сугуру старался хранить эту память, пусть так и не встретился со своими школьными товарищами вновь, местами запамятовал их отличительные особенности: ровность или корявость носов, разрезы глаз и шрамы. Подобные мелочи неминуемо стирались из его воспоминаний.       Почему-то думалось о Сатору. С момента их последней встречи особенно часто. Чересчур. Пытаясь дать ему хоть какую-то характеристику, Гето тотчас терялся. Какой он, этот Сатору?       Казалось, Сатору ― сплошное противоречие. У него непередаваемый спектр эмоций, какой редко встречается на улицах Токио. Он сбивает с толку своим молчанием, а после оглушает неподдельной радостью, стоит Нанами-сану появиться в поле зрения. Он невероятно начитан и образован либо напрочь лишён функции освобождения памяти от ненужной информации. Сатору контрастный во всех смыслах этого слова. Он одновременно холоден и до безобразия горяч. Светлый, будто ясный день, но взгляд у него порой темнее безлунной ночи.       По внешним признакам далёк от обыденных японских натурщиков. Напротив, его внешняя оболочка вызывает резонанс и создаёт впечатление, будто бы всего этого человека неумело отобразили в негативе, перепутав чёрное и окрасив его с ног до головы в белое. В то же время Сатору казался невозможно однозначным. Любое его движение выражало чёткое намерение, он легко завоёвывал пространство и время, выверяя каждый шаг. Такие люди, как правило, дольше всех молчали, ― хотя Сатору почти что не затыкался ― но во время ожесточённого спора все непременно обратились бы к нему, предоставляя финальное слово.       Сугуру был далёк от психологии, редко брался анализировать людей. Однако подлинное, слишком осязаемое ощущение одиночества, витающее с ним рядом, не заметил бы только мёртвый. Приблизившись, наверняка можно было столкнуться с невидимой бронёй, окружившей его с ног до головы. Он не скрывал за этим чувством неуверенность. Нет. Он будто бы находился в безустанном, непрекращающемся поиске достойного оппонента. Как мастерский игрок в сёги. А пока не нашёл, играл за условно «чёрных» и условно «белых» одновременно.       Подобно игре, свою роль в этом мире он определял фуригомой ― ритуальным подбрасыванием пешек на доску. Иногда подолгу грел их в ладонях, задумавшись, не стоит ли взять судьбу в свои руки и начать принимать решения самостоятельно. Но тут же отбрасывал эту мысль, всецело полагаясь на волю случая. Когда большинство фигур выпадало лицевой стороной вверх, считалось, что планета Земля спасена и все вокруг могут с облегчением выдохнуть. Сегодня Сатору вытянул счастливый билет. Когда сантэ проигрывалось, и на воображаемой доске преобладали токины… Подобные дни омрачались увесистой стопкой новых дел на полицейском столе. В лучшем случае.       Чужому безоговорочному превосходству Сугуру не доверял. Тут же старался отыскать малейший изъян, едва заметную слабость, чтобы убедиться в том, что перед ним человек. Люди без слабых мест его настораживали. От таких верно стоило ждать беды. Как и от людей чрезмерно открытых, выворачивающих собственные души наизнанку. Или буйных, разорванных беспечностью и радостью бытия. По удивительному стечению обстоятельств, Сатору совмещал в себе все эти качества. Однако делал это настолько естественно, что внешняя безбашенность не отталкивала, а притягивала, наполняла бессознательным желанием быть ближе и разгадать тайну по имени Годжо Сатору.       Мужчина намеренно выходит на две остановки раньше, поправляет наушники, чтобы сидели поудобнее, и медленно выдыхает, подготавливая организм к грядущей прогулке. Многие ошибочно считали, что суть боёв сводилась к одному дню. Ты приезжаешь на место к заранее оговоренному времени, пару раз ударяешь противника, рассчитываешься с боссом и отправляешься домой. На деле, съеденная утром яичница неприятностью отдавалась в мыслях. За полтора месяца до назначенного поединка обязательно нужно было следить за питанием, не перегружать желудок сладкой и жирной пищей, регулярно спарринговаться, чтобы не терять форму, и обязательно зазубрить тактическую часть, досконально изучив соперника. В теории так оно и было. Все строго по внутренним правилам. Подпольные бои, в которых Гето принимал участие, как раз славились отсутствием этих самых правил. То есть, конечно, они мало чем отличались от официальных шоу по типу UFC или MMA. Но если там твой выигрыш на семьдесят процентов зависел от посторонних, за тобой по пятам бегали нутрициологи, врачи и тренеры, организуя не команду поддержки, а какую-то лабораторию, где боец оказывался подопытным объектом номер тысяча триста восемьдесят пять, то здесь ответственность за собственную сохранность ― и нередко жизнь ― полностью лежала на твоих плечах.       Зал встречает Сугуру грохотом сильных, размеренных ударов по боксёрской груше. Фушигуро лениво попадает по ней левой, ещё раз, добивает невидимого противника серией локтевых ударов и напоследок пробивает лоу-кик.       ― Пришёл наконец.       Старший мужчина недовольно бурчит, на секунду отрывая прикованный к цели взгляд, чтобы глазами встретиться в зеркале напротив с Сугуру. Гето едва ли усмехается, привыкший к чужому неудовлетворению. Он сбрасывает спортивную сумку, запускает пальцы в свои длинные локоны, проводит меж ними и собирает в пучок, который никогда не получался у него осторожным. Кроме них в помещении никого. Первое время Сугуру ещё интересовался, не нужно ли Тоджи на работу, на что получал злое «Отъебись, сопляк» и терял всякое желание спрашивать об этом снова. Казалось, Фушигуро и вовсе не покидал пределы тренировочного зала. Он зачастую встречался Гето спящим, кое-как вмещающимся своей грузной фигурой на маленьком диване. Обедающим, ужинающим и порой даже завтракающим в душных четырёх стенах. Будто скованный проклятием. Или бездомный. Об этом, кстати говоря, Сугуру тоже больше не спрашивает. Одного доходчиво сломанного носа было вполне достаточно, чтобы уяснить: нет, он не бездомный.       А ещё Тоджи не отличался красноречием. По крайней мере во время тренировок. Его исключительные реплики были короткими и чаще всего по делу. Даже замечания, которые получал Гето касательно техники выполнения ударов, состояли из двух-трёх слов, находясь в диапазоне от «Норм» до «Ты идиот?». И потом сам догадывайся, что он хотел этим сказать.       Любая тренировка начиналась с разминки. Причём этот этап Тоджи считал особенно важным. Объясняя Сугуру анатомическую теорию, простейшие, базовые знания о связках и мускулах, ― бля, он точно считал его слабоумным ― безустанно акцентировал внимание на том, что во время боя работают абсолютно все мышцы. И чтобы не убить себя повреждёнными коленями к тридцати годам, Сугуру лучше бы постараться во время растяжки. Поэтому на неё стабильно уходило полчаса. Час на интенсивную тренировку, час на динамическую тренировку, час на силовую. Привычные прогулки до спортивного зала нужны были Сугуру, в частности, для того, чтобы морально подготовиться и отдать свой выходной садисту по имени Фушигуро Тоджи.       Он удивлялся, как в свои двадцать семь уступает старшему в координации и выносливости, уступает по всем физическим параметрам, если быть предельно честным. Тело Тоджи, будто бы не из плоти и крови, а из самой прочной стали, не знало, что такое сон, вода и еда, пока не будет выполнен запланированный комплекс. Приходилось соответствовать ему через «Не хочу» и «Не могу». Усталость мышц не была страшнее его молчаливого осуждения.       Как только раздался спасительный звон телефонного таймера, Сугуру моментом распластался на полу. Футболка прилипчиво тянулась к телу, разлетелись непослушные пряди. Их хоть тысячу раз поправь, не будет толку. Тоджи опустился рядом и, противно растянув обрамлённые шрамом губы, тихо злорадствовал, потешаясь нанесённому ущербу. Разумеется, это было не так. Но обиженная издевательствами подсознательность Сугуру принимала всё близко к сердцу.       ― Как ребятишки? ― Раздалось сверху. Из-под закрытых век Сугуру не мог определить, насколько близко находится собеседник. Его голос звучал по-домашнему расслабленно, как будто не было трёх с половиной часов беспощадных тренировок. И это лишь в присутствии Гето. Кто знал, сколько времени до этого он убил на бедную грушу.       ― Терпимо. ― Бормочет в ответ мужчина. Говорить совсем не хотелось. Мысленно он даже не был тут. Он был в тёплой кровати и довольно потягивался, вдыхая поглубже аромат чистого постельного белья. Как и должно быть в выходной.       ― Нанако не буянит? ― Сугуру вновь усмехается, пока сознание вырисовывает в мыслях образ девчонки. Не буянит. Она старается найти в этом мире себя, прощупать опекунские границы, посмотреть, насколько далеко позволит ей зайти мужчина в стремлении отстоять своё «Я».       ― В этом возрасте я тоже жутко не хотел быть похожим на своих родителей. Всё давал себе обещания, что вырвусь из бедности, что мои собственные дети никогда не будут знать той жизни, в которой я рос.       Тоджи хохотнул, наверняка размышляя о том, насколько наивно звучала эта мысль.       ― Правда, меня никто и не держал. Не было у моих родителей того, за что я хотел бы зацепиться. Они не пытались взрастить меня по собственному подобию, ничего такого. Каждый в нашей семье был бы счастлив, стань я отдельным организмом как можно раньше.       ― Мой пацан пусть только попробует не стать таким, как я. Какой-то слабак не достоин носить фамилию Фушигуро. ― Шутливо завёлся старший. Они оба знали, что Мегуми с самого рождения не был похож на отца. Пусть Сугуру и не наблюдал за ним с детства, увидеть мальчишку один раз было достаточно. Тоджи тоже это замечал. Мальчик получился невероятно нежным и чутким. Его внутренний мир был умело сокрыт под толстым налётом жизни, проведённой бок о бок с отцом. Сын часто не примечал за собой заботы, ― правда, выборочной, ― трепета, с коим относился к животным и людям. Это выдавало в нём доброе сердце. Особенно любил собак. Лабрадоров, самоедов, овчарок, волкодавов, гончих, младшего отпрыска Итадори.       ― Тебе бы у него поучиться. Доброте там, вежливости. ― Тоджи был единственным из старших, к кому Сугуру обращался неформально. Во-первых, потому, что формальности никак не вписывались в общее представление о Фушигуро. Во-вторых, потому, что за короткое время их знакомства они сумели перешагнуть этикетную любезность и учтивость. По нему никогда и не скажешь, что он любитель в перерывах поболтать о детях, о воспитании и о сложности подросткового возраста. Однако это сильно сближало двух самопровозглашённых отцов-одиночек. Приятно было перекинуться мыслями с человеком, который тебя наверняка поймёт. Хотя мнения по поводу воспитания подрастающего поколения у них сильно разнились ― Тоджи в большинстве своём безучастно наблюдал за усердными попытками своего чада стать человеком, в то время как Сугуру, сохраняя внешнее спокойствие, внутри чуть ли не трясся от переживаний, боялся сделать неверный шаг ― оба желали обсудить успехи и неудачи своих детей. «За девчонок всегда больше переживаешь, забей» ― однажды поделился мудростью Тоджи. Другой философской мысли у него не нашлось до сих пор.       ― Быстро поднялся, сопляк. А то я вижу, ты совсем оборзел. ― Мужчина вскочил на ноги под тихий смех Сугуру, больно пиная того ногой и стягивая с себя мокрую футболку.       Ближе к вечеру начинается балаган. Возвращаются со школы Юджи и Мегуми. Младший Итадори врывается в тёмную подпольность ярким солнечным светом, другой парень тенью следует за ним, пронырливо огибая комнатные углы и прячется. Неприметно забирается подальше, как будто боится сгореть рядом с жарким темпераментом друга. Тоджи обращает на него внимание и нарушает личное пространство. Тяжёлой ладонью треплет по голове, усугубляя беспорядок среди непослушных локонов. Мегуми от этого только морщится до мелких складочек на аккуратном вздёрнутом носу, но руку не убирает. Терпеливо ждёт, пока отец сделает это сам.       В то время Юджи нараспашку открывает все двери в помещении, проникая всё глубже, не удосуживаясь стучать или соблюдать минимальные нормы приличия. Он спешит поделиться своей радостью со всем миром, который сводился к его старшему брату, однако не преуспевает в своих поисках. В недоумении отсматривает всё ещё раз: заглядывает в бойцовскую раздевалку, проверяет на всякий душевую и обе уборные, ныряет в тёмную кладовку, безобразно дёргает не поддающиеся ручки. Пока не оказывается грубо одёрнут Тоджи, раздражённым подобными бесполезными действиями.       ― Нет тут твоего брата, детёныш. Угомонись.       ― Он обещал скоро быть, Юджи-кун. Не переживай. ― Стремится исправить ситуацию Сугуру.       Любезным собеседником Тоджи не назовёшь. Поэтому Гето старался разболтать этот неприятный осадок, остающийся после всякого с ним общения. Особенно остро на это реагировал Юджи. Он почему-то сразу же считал себя виноватым, низко склонял голову, понуро пялясь в одну точку и наверняка просчитывая миллиард вариантов, где мог ошибиться или сказать что-то не так. Ему слабо давалось осознание, что экспрессивность своего характера вовсе не было нужды скрывать. Зачастую она заряжала безрадостные взрослые души. Когда весь мир сводится к знакомому пути от работы до дома, хочется выбрать маршрут подлиннее, ведь там, в квадратной коробке, ждут незаполненные декларации, непроверенные тетради, голодные рты и тяжёлый груз невыполненной в течение дня работы. Чужая беззаботность, юношеский знойный пыл, наверняка откликались и в душе Тоджи. Ему особенно неприятно было смотреть на таких пёстрых мальчишек как Юджи. Он знал, что они ломались быстрее, ломались сильнее, чем другие. Они долго терпели, прежде чем окончательно развалиться на мелкие осколки беспечной праздности, огромной веры в человечество, и до последнего убеждали себя в том, что существуют ещё не прогнившие сердца. В том, что их большинство.       Мегуми сразу же делался недовольным. Как будто их настроения стопроцентно зависели друг от друга. Когда становилось неприятно Юджи, Мегуми обязательно проглядывал сквозь выдуманную маску и сжимал кулаки, готовый разделаться с любым его обидчиком. Когда злость застилала Мегуми глаза, а юношеская челюсть сильно сжималась, Юджи катализировал его спокойствие, заслоняя худощавую фигуру своей широкой спиной. Они идеально закрывали недостатки друг друга, становясь одним непобедимым механизмом, без труда улавливая обманчивые улыбки другого и надоедливые «Всё хорошо». Эти слова оба жутко презирали, цепляя на них запретные замки.       От боёв Мегуми был далёк, хоть и умел за себя постоять. Он тянулся к знаниям под едкие смешки отца о неизбежности его офисного будущего, «протёртости брюк на жопе и гоблиновской спине, скорченной монотонным сидением за бумажной волокитой». Хотя сын реагировал на это болезненно, нередко обижался на подобные высказывания, взрослые знали, что старший Фушигуро гордился своим отпрыском до невозможности. Но почему-то никогда не говорил ему об этом лично.       Юджи напротив был ограждён от боёв чуть ли не насильно, несмотря на то что непрерывно тренировался. Как он изъяснялся перед братом: «Для поддержания физической формы, если придётся убегать от полиции». После таких заявлений убегать ему приходилось только от Сукуны и его подзатыльников. Сугуру чувствовал себя удивительно живым, наблюдая за подобными семейными перепалками. Украдкой и со стороны, как будто смотрит фильм.       О близком родстве Сукуны и Юджи свидетельствовало неповторимое умение эффектно появляться. Старший брат разрушает устоявшуюся идиллию широко отворяющейся дверью. Неожиданное вторжение заставляет Гето вздрогнуть и пропустить удар. Молодой человек молча продвигается вглубь помещения, игнорируя обеспокоенные, непонимающие взгляды присутствующих. Он слабо ковыляет, вздрагивая при каждом шаге. Боль отдаётся на лице злостью, ненавистью к обидчику. Краем глаза Сугуру замечает, как дёргается Мегуми, будто бы неосознанно стремится прийти на помощь, но вовремя себя останавливает. Алеют пальцы, плотно прижатые к ране. Чёрная рубашка на чужом теле не даёт оценить весь масштаб катастрофы. Хотя и без того понятно, что дело плохо. В такие моменты никто не решался подойти к Сукуне. Даже Юджи. Они были научены его нелюдимостью и животной агрессией. Подобное Сугуру видел только в телепередачах о мире животных.       «Волк чувствует страх лучше всех хищников, поэтому при встрече с ним в первую очередь надо не забывать о сохранении спокойствия. Ни в коем случае не поворачивайтесь к волку спиной: он расценит это как повод для нападения. Зверь нападает первым, если он ранен и разъярён: в такой ситуации лучше не попадаться ему на глаза».       Когда двери его кабинета глухо закрылись следом, дышать стало заметно легче. Первым к своим делам вернулся Мегуми. Он упорно смотрел в тетрадь с домашней работой, но за ручку так и не взялся. Юджи разочарованно удалился из зала. Выдерживать скверный характер брата ему удавалось с трудом. Сперва он пытался помочь. Однако раз за разом убеждался в бесполезности своих действий. Благие намерения расценивались как признание слабости. А слабость неизменно означала смерть. Поэтому Сукуна отказывался воспринимать любую неосторожную ассоциацию подобной мерзости со своей личностью. Защищался по-своему: грубо, ядовито. Защищался словами, за которые непременно приходилось извиняться после, редко кулаками. Тонко изучив младшего, он знал, что одно горькое слово заденет Юджи сильнее, чем тысяча мощных ударов. Поэтому использовал это знание против него, «бил» чётко, на поражение. Он чувствовал себя свободнее, переживая собственные невзгоды в гордом одиночестве, запираясь в тёмных комнатах, где не увидят огнестрельных ранений. Следов немощности, поражающих идиотскую человеческую оболочку осколками, пулями, дробью. Своё тело ему претило. Ненависть закрадывалась внутри, захватывая помутнённое сознание. Хотелось стать лучше, сильнее. Нет, не так. Нужно было стать лучше и сильнее. Чтобы защитить Юджи. И, может быть, себя, если останутся силы. В конце концов, виновником всех бед являлся он и никто другой. Сукуна умел брать ответственность за свои решения. Потому с последствиями ошибок и неверных выборов мирился молча.       Таких дней было немного. Старший Итадори редко оказывался побит, не то, что ранен. Тем не менее, они случались. И всякий раз окружающие застывали, пребывая в абсолютном ступоре. Захочешь помочь ― прогонит. Оставишь как есть ― замучает совесть. Пусть никто не решался заговорить, думали они об одном и том же. Хотя бездействие терзало преимущественно Гето и раздосадованного Юджи.       Представители семейства Фушигуро отличались ровной непричастностью. Тоджи мало кого уважал настолько, чтобы впутывать себя в посторонние проблемы. Вернее, он в принципе не проникался состраданием и уважением к любому из ныне живущих. Оттого никак не реагировал на драматичные появления Сукуны. Мегуми, напротив, втихую захлёбывался чрезмерностью чувств и ощущений. Гето казалось, что в своей молчаливой неприязни к Сукуне они с отцом солидарны. Потому как такой особой, невиданной холодности с его стороны удосуживался лишь он.       Часы пробили десять вечера. Разложив по местам использованный инвентарь, Сугуру постеснялся задерживаться в зале. Хотелось принять душ, расслабить саднящие мышцы горячей водой, смыть с себя пот и грязь, прежде чем провести грядущий час в поезде. Однако это казалось неправильным и неуместным. Хозяин обители предельно ясно требовал покоя и одиночества. В обременяющей тишине была слышна отборная застенная брань, ворчание и шипение. Пару раз шумно падали какие-то вещи, задетые неповоротливостью, вполне объяснимой для сложившейся ситуации. На выходе Сугуру распрощался с Тоджи и Мегуми и устало побрёл в сторону станции.       Юджи нигде не было видно. Юный Фушигуро твёрдо заявил о своём намерении остаться до возвращения друга. Его отец, поражаясь такой глупости, не стал с ним долго спорить ― знал, что бесполезно ― достал из портмоне несколько купюр, предварительно пересчитал их и, убедившись, что хватит на «Комфорт +», завёл двигатель своей машины.       ― Позвони мне.       ― Хорошо.       ― Нет, лучше напиши.       ― Хорошо.       ― Пиши мне каждые десять минут, а когда домой соберёшься, то позвони.       ― Пап, езжай уже.       Раздражённо цыкнув, Тоджи включил передачу, напоследок окинул Мегуми взглядом, предупредительным таким, чтобы точно не забыл набрать, и выехал с парковки в сторону дома. Потеряв отца из поля зрения, юноша обречённо закинул голову назад, шумно выдыхая скопившееся напряжение в ночное небо.       Пустой зал, лишённый комнатного света, поначалу дезориентировал. Мегуми медленно пробирался сквозь тёмные пространства, пытаясь не наткнуться на что-то большое и болезненное, не спугнуть затаившегося в глубинах зверя.       Когда это началось? Он точно не знает. Момент осознания был бесповоротно упущен и потерян в ретроспективных обрывках его памяти.       Рёмен сидит в собственном кресле. Фушигуро не решается подойти, застревая в дверном проёме. Он едва ли различает его силуэт во мраке кабинета. От Сукуны веет смертью. У него тяжёлая, пугающая аура, которая невероятным образом старается материализоваться и затащить юношу ближе. Будто магнитом тянет к себе. Воображение делало чужую пару глаз алой. Такой же как кровь на его рубашке, на бинтах и салфетках, на брюках, лице, предплечьях. Мегуми разрешал себе находиться рядом только в подобные моменты. Когда был совсем пиздец. Когда случался тотальный коллапс. Требовалось лично удостовериться, что молодой человек не помер там ещё в своей каморке, проиграв схватку с высокомерием, надменностью и тщеславием. Отрицательные качества Рёмена он мог перечислять вечность. О положительных думать не хотел. Боялся, что они перевесят всё плохое, в чём успел убедить своё подсознание Фушигуро. Пока юноша робко мнётся у самой двери, Сукуна вяло приподнимает уголки губ. Вести достойную беседу или ― как чаще всего случалось между ними ― ссориться не было ни сил, ни желания. Ожидает действий, привычной злой ругани, тирад об осторожности и «Ты вообще подумал, каково Юджи?»       Но ни одна из его худших фантазий не становится реальностью.       Вместо этого, Мегуми, тысячу раз пожалев о том, что не сел в отцовскую машину, безмолвно опускается перед ним на колени. Рёмен расставляет ноги пошире, давая юноше удобно разместиться, и с интересом наблюдает за тонкими, гневно сведёнными бровями. Рассмотреть невозможно, но он точно знает, что у подростка краснеют уши, пока он осторожно копошится в поисках нужных предметов.       ― Идиот. ― Бурчит Мегуми, едва ли ощутимо касаясь оголённой кожи.       ― Следи за языком. ― На удивление спокойно отвечают сверху.       Фушигуро подальше убирает расстёгнутую рубашку, думая о том, что лучше умрёт, чем попросит её снять. Рана находится точно на боку, и Сукуна знает: чтобы обработать и зашить её в таком положении, ему непременно следует раздеться. Но ждёт. Растягивает своё удовольствие, искусно мучая пацана.       У Мегуми невозможно красивое …       Всё, если быть честным.       Его внимательный взгляд заставляет старшего секундно забыться, потеряться в аккуратных чертах лица, почти не различимых в слабом комнатном освещении. Подобное внимание подростка его веселит. Более того, оно ему льстит. Он, как будто сам совсем школьник, цепляется за редкие проявления заботы. Такие нетипичные для чужого поведения. Нехотя тянется, чтобы включить настольную лампу, приставляя её поближе к краю рабочего стола. Делает это с трудом, с недовольством. Мегуми сталкивается с ним испепеляющим взглядом, и Рёмен в очередной раз сдаётся. Никогда не умел отказывать глубокой паре синих глаз. Особенно когда они смотрят так требовательно.       Первый прокол иглой попадает за пределы раневого отверстия. После её выхода на неповреждённом участке кожи, Мегуми ловко заворачивает фиксирующий узел. И ещё два, на всякий случай. Обрезает начало нити. Под быстрые айканья поддевает края раны пинцетом, оттягивает в сторону и начинает проводить диагональные стяжки над её поверхностью и по прямой линии под самим отверстием. Когда Сукуна жалостливо стонет, тот затягивает нити особенно сильно. Издевается. Под конец картина перестаёт быть настолько страшной, и молодой человек даже увлекается однотипными движениями длинных пальцев, их быстротой и уверенностью, опрятностью швов.       ― И что, даже не поцелуешь, чтобы быстрее заживало?       ― Иди нахуй.       Такой Мегуми нравится ему больше всего. Он злится не на Сукуну, он злится, что не было рядом, что вовремя не помог. Переживает, пугается, безмолвно охраняет чужую жизнь, словно свою собственную. Будто ему не всё равно. Огрызается, скалится, показывает клыки. Но никогда не кусает. Рёмен чувствует острую необходимость попросить его остаться, когда видит, как тот вытирает влажными салфетками кровь с рук и тянется за школьной сумкой. И молчит. Мегуми напоследок оглядывается. Неужели ждёт приглашения? Пронзает взглядом в самое сердце и уходит, не попрощавшись. Сукуна не держит. Знает, что его мальчик непременно вернётся к нему вновь.