нирвана

      Сатору не был брюнетом. Или на крайний случай шатеном. У него не было аккуратной родинки справа, чуть ниже ресниц. Внушительных синяков под глазами, чернющих таких. Хотя это виделось ему скорее плюсом. Не было тонких губ, покрытых прозрачным бальзамом. Широких, слегка опущенных, глаз шоколадного оттенка. Он не подводил их тёмными тенями, усугубляя внешнее ощущение, будто там не явные следы недосыпа, а целые области, гравитационное притяжение которых настолько велико, что покинуть их не могут даже объекты, движущиеся со скоростью света. Была какая-никакая талия. Назвать её тонкой не повернулся бы язык. Сатору постарался напрячь грудные мышцы, чтобы оценить, вдруг найдётся то, за что можно ухватиться. По итогу лишь больше разочаровался. В зеркале старался искать и сходства. Они заканчивались на худобе. Там же и начинались.       Итак, от идеала Сугуру его отделяли цвет волос, цвет глаз, идиотская родинка, которую тот наверняка находил очень милой. А, да, ещё отсутствие груди и болтающийся между ног член. Но об этом он подумал в последнюю очередь. Гето не казался человеком, полным предрассудков. Либо был слишком вежлив, тут одно из двух. Сатору вроде как позаботился о том, чтобы это выяснить, заранее.       Тут же прекратив заниматься самообманом, мужчина позорно сдался собственному отражению и признал, что не имеет ни малейшего понятия. Не знает он, блять, заинтересован ли Сугуру исключительно в женщинах, может быть изредка позволяет себе мужчин. Вдруг он вообще ненавидит любовь? Нет, навряд ли. Это не подходило его образу.       Мысли о предпочтениях Гето лишь разозлили Годжо сильнее. Они непременно перекрывались событиями последней встречи. Он тоже, знаете ли, выглядит недурно. Да, не совсем вписывается в чужой типаж. Но он не был бы Годжо Сатору, если бы не ломал привычные шаблонные трафареты.       Когда забирается обратно в постель, быстро печатает на телефоне сообщение:       «Купи по дороге бальзам для губ»       И спустя мгновение добавляет:       «Клубничный»       Ближе к обеду шторы в его спальне распахнулись, пропуская дневной свет. Он неудачно приземляется прямиком на спокойное лицо Сатору, заставляя проснуться. Мужчина недовольно мычит, переворачиваясь на другой бок, и глубже прячется в постельные недра.       — Ты феноменально спишь. Совсем не замечаешь ничего вокруг. — Нанами возвышается над одеяльным коконом и выжидающе скрещивает руки на груди. — А если бы я хотел тебя убить?       — Так ты и хочешь. Сначала ослепить, потом добить нотациями. — Быстро осознав, что какое-то время Кенто придётся отвечать и, наверное, при этом не мешало бы глядеть ему в глаза, Сатору наощупь старается найти очки на прикроватной тумбе.       — С тебя тысяча триста. И приберись, смотреть невозможно. — Мужчина неосторожно кидает упаковку с бальзамом прямо на голые колени Сатору, пока тот широко зевает, не удосуживаясь прикрыть рот рукой, зачем-то жмурит один глаз. За тёмными стёклами этого не разглядеть.       — Как скажешь, мам.       Кенто по-хозяйски проходит на кухню, проверяет пустующий холодильник. Морщится, когда рассматривает не выброшенные картонные коробки из доставки. Сатору следует за ним по пятам, перебирая в голове разные оправдания своей безалаберности. Встречается лишь с посторонним, очень показательно недовольным, но слишком знакомым, молчанием. В принципе, Нанами было сложно удивить отсутствием у Сатору базового набора навыков для выживания. Поначалу, он, конечно, пытался что-то с этим сделать. Бросил где-то на раз пятый.       — Я забронировал клининг на четыре. Вечером привезу ужин. — Чужое довольное лицо не встретило ответных чувств. — Будь добр, хотя бы окна открой.       — Куда-то собрался? — Скользнув взглядом по спортивной сумке, которую Кенто оставил у самого входа в квартиру, поинтересовался Годжо.       — Тебе забыл отчитаться.       Сатору повеселел от чужой резкости. Субординацию Кенто сохранял исключительно, когда они были на людях. В остальных случаях игнорировал ключевое правило старшинства, отступая от принятых этических норм, и «тыкал» направо и налево. Мужчина ещё раз напомнил: клининг в четыре — в переводе с нанаминовского это означало «Потеряйся на пару часов, чтобы не раздражать персонал», ужин в семь — «Наконец-то покормлю тебя нормальной едой, а не дрянью из доставки». В типичном холостяцком раю Кенто не любил задерживаться.       То, что в рядах якудза он больше не числился, не являлось для Нанами причиной прекращать тренироваться. Хотя в свободные от работы дни выезжать за пределы дома ему крайне не нравилось, приходилось мириться с неоспоримым фактом: он бесплатно подрабатывает нянькой Годжо Сатору. От этой работы скрыться никогда не удавалось, к тому же она была круглосуточной и обязательной. И каждый раз, когда на телефон приходило очередное уведомление, он вполне серьёзно задумывался о том, чтобы просто заблокировать его номер.       — Нанами-сан! — Юджи резво подбегает к мужчине и низко кланяется.       Все, кто был с ним знаком, сразу же вносили его в список самых дивных людей, которых им довелось повстречать. Абсолютно заслужено, кстати. Было нечто особенное в его ауре. Что располагало к себе за считанные секунды. Отсутствие высоких интеллектуальных показателей он успешно нивелировал безграничной эмпатией, состраданием к чужой судьбе. О нём самом Кенто знал немного. Рос в детском доме вместе со старшим братом, постоянно окружённый взрослыми. С друзьями не особо везло. Была парочка, кажется, Сэтсуко и Игучи, но их пути быстро разминулись. Он утверждал, что там не было плохо. Но говорил об этом неохотно, старался поменьше ностальгировать и никогда не убирал улыбку с лица. Кенто не терзал расспросами.       — Как школа? — Оставляя сумку на полу, Нанами быстро снимает верхнюю одежду и достаёт из заднего кармана ключи от машины. Бросает их к спортивной сумке.       — Пойдёт, — отмахивается Итадори, — у меня почти получился тот тройной, который Вы мне показывали!       — Проверим?       Юджи быстро встаёт в стойку, пока Нанами обходит его и располагается впереди. Настроение внутри комнаты вдруг изменилось. От по-детски горящих глаз и щенячьего восторга не осталось ни следа. На смену этим будоражащим чувствам пришло размеренное спокойствие. Юджи приготовил своё тело, пробежался взглядом по цели, которая сейчас была тёплой и живой. Могла уворачиваться, блокировать удары и свободно схватить за ногу, повалив на землю. Неожиданно засомневался. Сможет ли? Но тут же одёрнул себя, решив, что если не попробует, то никогда не узнает. Нанами принимает оборонительную позицию. И напрягается, готовый отразить удар.       — Стойте-стойте, я так не могу.       Парень возвращается в исходное положение, встряхивает всем телом. Кенто расслабляется следом. Почему Итадори передумал, он не понимал. Но решил не слишком на него давить. Юджи по привычке излишне боялся взрослых. Точнее, боялся ударить в грязь лицом. Нетрудно было ощутить, с каким уважением к нему относится мальчишка. Казалось, скажи ты ему спрыгнуть с крыши, он лишь закивает головой и тут же побежит это делать.       Юджи был не огранён, как на него ни посмотри. Сил Сукуны хватало лишь на то, чтобы тот не умер от голода и холода, получил хоть какое-то образование, в общем, чтобы сохранить ему жизнь. Правильное воспитание и хорошие поведенческие паттерны в стандартный пакет не входили. Но Юджи самостоятельно научился отличать условно «хорошее» от условно «плохого», кое-как понял, что брат скорее является воплощением того, как делать не стоит. Сукуна думает, что если он страдал, то все остальные тоже должны. За компанию. Младший знает, что пройти семь кругов ада сможет не каждый. Братом, конечно же, восхищается, но сам стремится оградить как можно больше людей от этого условного «плохого».       Становиться чьим-то примером для подражания Кенто не хотелось. Он не считал себя достаточно подходящим на эту роль. Но всё само как-то к этому подводило. За отсутствием собственного отца, в детстве он тоже получал больше отрицательных примеров. В этом они были похожи.       — Давай, Юджи. — Пробует ободрить Нанами.       — Не могу. — Парень мнётся, теряет былую уверенность. С манекеном было проще. Его пластиковое тело не чувствовало боли, на нём не оставалось синяков. Нанами выглядел крепким. И достаточно живым, чтобы ощущать мощные атаки. Наносить другим физические увечья Юджи не решался. Даже в самом сильном порыве гнева. Его злость часто пряталась внутри, отражалась на поверхности молчанием. Вполне красноречивым. Когда заносил руку для удара, непременно не мог довести дело до конца. Как будто держали. Невидимой силой не давали закончить начатое. И становилось стыдно. Юноша тотчас чувствовал себя виноватым за несдержанность и начинал надумывать. В таком состоянии ему редко помогали чужие слова. Растерянное выражение лица обескураживало даже Мегуми в особенно горячие моменты спора.       — Хочешь, вместе попробуем?       Юджи робеет, но плечи расправляет. Неуверенно поднимает голову. Мужчина тут же улыбается, ловя на себе его взгляд исподлобья. Чуть-чуть сгибается, чтобы получше рассмотреть стеснительное выражение лица подопечного. От этого парень стремительно краснеет. Но останавливает свои мыслительные процессы, которые по неопределённой причине всегда приводили его к выводу, что он недостаточно хорош. Эта его черта не изменилась с тех самых пор, как Нанами начал тренироваться в зале. Тогда основные приёмы тхэквондо пугали его сильнее, чем финальные тесты по математике. Тело отказывалось слушаться, присутствовал ощутимый страх.       Нанами знал: в боевых искусствах страх — это абсолютно нормально. Он придает человеку сил, позволяет в самый нужный момент взять под контроль своё тело. Страх — это инстинкт. И более сильный соперник перед глазами явно не способствует снижению нарастающей тревоги. Мозг автоматически оценивает и сопоставляет физические показатели. А мозг Юджи наверняка добавляет что-то про то, что у него заведомо нет шансов. Поэтому Нанами давал ему время. Никогда не делал поспешных заключений и не строил ожиданий. С врачебной точки зрения, желание Юджи увеличить нагрузку на свою формирующуюся нервную систему, выбрав в качестве хобби единоборство, требующее превосходного самообладания, не вызывало у мужчины восторга. Но путь младшего Итадори он понимал. И принимал. Если подобный побег от реальности спасёт, то останавливать его не было смысла.       — Послушай, я знаю, что тебе страшно. И это нормально. Помнишь, как ты переживал, когда мы только начинали заниматься? А сейчас спокойно по груше лупишь тройным. Ты преодолел тот страх, я думаю, что справишься и с этим. Но решать тебе.       Свой профессионализм мужчина часто оставлял в пределах кабинета. Он хорошо отделял рабочее от личного. Поэтому давал советы исключительно как старший товарищ.       — Мне тоже бывает страшно. Довольно часто, вообще-то. А чем старше ты становишься, тем больше появляется у тебя страхов. Твой коронный «Манджи» у меня до сих пор не выходит.       Выслушав Кенто, Итадори разгладил складочку между бровей и неспешно начал приходить в чувство. Признание своего страха было для Юджи настоящей пыткой. Казалось, что Нанами можно довериться. Он всегда находил верные слова, поддерживал непоколебимой верой и принятием чужих опасений. Раз за разом. Рядом с ним Итадори нередко чувствовал себя всемогущим.       Это как уколы. Их Юджи тоже не любил. Но Рёмен неизменно усаживал его на стул, сам брал маленькие ручонки в свои широкие ладони, сжимал их покрепче, опускался на колени и на манер Нанами заглядывал в заплаканные детские глаза:       — Я знаю, что укол — это та ещё заноза в заднице. Не совсем, конечно, приятная. И чуть-чуть больновато будет. Но я всё время буду рядом, подержу тебя за ручку, как маленького, если хочешь. Подую, поцелую, поглажу по головке и стащу для тебя мороженное после. Пойдёт?       От расстроенных чувств его душевный монолог не спасал. Но Юджи знал, что его чувства понимают. Он ощущал, что его видят. И с каждым разом становился спокойнее, потому что знал: да, укол — это та ещё заноза в заднице, не совсем приятная, и после него очень даже больно. Но его старший брат рядом. Он подует на ранку, потянется к ней языком, напугает, что напускает туда всяких бактерий, но вечером обязательно вернётся с тремя разными видами мороженного, потому что не знал, какое Юджи захочет больше.       — Нанами-сан, давно хотел узнать про Ваш протез.       Кенто сдерживает улыбку. Юноша жадно глотает воду, до хруста сжимая пластиковую бутылку, вытирает мокрые губы рукой и с интересом рассматривает левую ладонь мужчины. Иногда у Итадори напрочь исчезал такт. Когда дело касалось других, для него не существовало запретных тем. Тонко улавливая настроение, он верно подмечал всякие попытки увести разговор в другое русло. Однако сдавался не сразу, брал прямолинейностью и без проблем вводил в ступор. Признаться честно, своего протеза Нанами стеснялся до сих пор. Казалось, в первую очередь замечают его, а уже после обращают внимание на владельца всего остального тела. Кенто прятал ладони в карманах, его часто можно было застать со скрещенными руками, когда пальцы теряются где-то в районе подмышек, скрываются за предплечьями, огибая рёбра. Протез имел вполне человекоподобный вид, но всё равно выбивался из общей картины. И особенно внимательные глаза, осязаемые единицы, всегда цеплялись за декоративную штуку на последнем пальце.       — Слышал когда-нибудь историю, почему самураи лишались в первую очередь последнего пальца?       Юджи отрицательно качнул головой, опёрся на маты руками и свободно вытянул ноги вперёд.       — Когда они держали катану, вот эти три пальца, — мужчина демонстрирует правую кисть, выделяя средний, безымянный и мизинец, — сжимали меч слабо, а большой и указательный — сильно. По этой причине ампутация фаланг всегда начиналась с последнего пальца, с самого слабого. Это способ расплатиться за свою ошибку. Соответственно, чем больше просчётов совершал самурай, тем слабее становился захват ладонью меча и, как следствие, сражаться он не мог. Философия древних японцев заключалась в том, что такой человек будет преимущественно полагаться на своих товарищей. Считай, средневековый тим билдинг.       Годжо-сама был уверен: старая-добрая дисциплина обязательно укротит страстный мужской пыл. Оттого держал «сыновей» на коротком поводке. Здесь его непреклонность и жестокость могли разыграться по полной. Смешивая понятия, он старался выдать пытки за благие намерения. Точно родители, которые говорят: «Я же хочу как лучше». Пока дети глотают горькие слёзы. Помимо строгой религиозной приверженности, взращивал в подчинённых уважение к традициям. То, что концепты давно изжили себя и отнюдь не вписываются в современную действительность, его мало волновало. Ведь якудза существовали вне времени. И секундные ограничения не были им страшны.       Обряды посвящения и выхода из рядов борёкудан добровольными не являлись. Напротив, выполнялись в соответствии со строжайшими правилами, наверняка выцарапанными в какой-то доисторической пещере. В то время Кенто не задумывался об абсурдности ситуации. Из благодарности за сохранённую жизнь, крышу над головой, возможность получать образование и за то, что не приходится голодать в какой-то подворотне, обворовывая карманы встречных прохожих, — на улицах Киото подобные случаи не были редкостью — стремился найти оправдание, логическое объяснение, даже самым нелепым на его взгляд вещам.       Вместе с тем церемониальные правила были довольно примитивными и не отличались оригинальностью. К примеру, во время обряда посвящения желающий стать членом клана должен был проколоть себе палец, пролив кровь на святой лик, после чего в руках кандидата фотография поджигалась. Огонь сопровождался клятвой верности клану. С этим Кенто столкнулся в шестнадцать. Как раз в возрасте Юджи.

***

      Мама осторожно проглядывает сквозь приоткрытую дверь, глазами пытается найти сына. Кенто, обвивая руками колени, спрятался в комнатных потёмках, затаившись в самом углу. На нём традиционное вафуку. Неизвестный гость не заставляет его оторвать лба от колен.       Юноше тяжело давались разногласия внутри семьи Годжо. Хотелось оглушить этого глупого Сатору, тысячу раз повторить, что он не выбирал становиться якудза. Но тот бы всё равно не поверил, правда? Скандалы между Годжо-сама и его сыном не были редкостью. Им дай только повод. Тем не менее, душа Нанами в подобные дни была особенно неспокойна. Да и Сатору ни разу не бросался в крайности. Настолько.       Побег старшего из дома казался Кенто чем-то личным. Головой осознавал, что к чужому необъективному и экспрессивному восприятию ситуации не имел никакого отношения. И всё равно было мерзко. Кенто не просил относиться к нему по-особенному. Он и отличий особо не видел. Но другой подросток страдал от обиды. И оставаться равнодушным не получалось.       Женщина подбирается ближе и едва ли касается волос. Осторожничает, чтобы не нарушить идеальную укладку на голове сына. Гладит по плечам, пробегается пальцами по спине. Напряжение никуда не уходит, но на сердце немного легчает, мысли плавно уносятся подальше от переживаний.       ― Кенто, Годжо-сама не любит ждать. Ты ведь помнишь? ― Юноша отрицательно качает головой. Плевать он хотел, что они там любят и не любят.       И что такого он сделал этому Сатору? Неужели не видно, что парень сам не визжит от радости? Ничего не остаётся, кроме как послушно выполнять любой приказ. Назвать разговоры с Куромаку просьбами было сложно. Он, в конце концов, обязан ему жизнью. Ну вступит он в ряды клана, застрянет на простенькой работёнке. Неужели Сатору думает, что ему нужно место босса? Бред.       Пусть подумает об этом, пока скитается где-то по лесу. Ещё и в дождь. И вообще, он сам виноват. Умел бы думать головой, понял бы ситуацию правильно. Должно быть плевать. Просто похуй.       Но Кенто не похуй. Сатору на его памяти болел от силы раза три. А вдруг сейчас будет четвёртый? И в этом обвинят, естественно, Нанами. Может быть, его собьёт какая-нибудь машина? В таком случае волноваться не придётся.       В традиционных одеждах тяжело. И дышать, и сидеть вот так вот, скрючившись. Мама тянет его за руку, заставляя встать. Хочет разгладить насупившееся лицо, крутит из стороны в сторону и почему-то смеётся. Подростку не до смеха. Сейчас решается его судьба. А вдруг уже завтра его убьют? В этом и заключается коварный план босса? Избавиться от лишнего рта чужими руками. Такое Куромаку любил. Но кто тогда позаботится о маме? Умирать было нельзя. Ни в шестнадцать, ни в двадцать. Они вдвоём остались друг у друга. Когда подрастёт, обязательно найдёт себе работу, чтобы маме не пришлось отправляться в дом престарелых, перевезёт её в Токио, как она всегда мечтала. И они забудут этот сумасшедший дом.       Это было бы возможно, если бы кардинал так старательно не втягивал его в болото, в котором еле барахтался сам. Вернее, он чувствовал себя в нём вполне уверенно, точно каппа или другое водяное чудовище. Его море на сто процентов состояло из чужой крови. И Кенто жутко не хотел марать в нём свои руки.       В маминых глазах игриво плещется доброта. Она изучает взволнованное неизведанностью, собственным будущим, лицо напротив. Ловит каждое опасение, как будто читает сына, видит его насквозь. Пока Кенто теряется в прострации, задумываясь о вещах далёких, однако важных, первостепенных, женщина распахивает его вафуку.       ― Сынок, лишь мир после смерти противоположен нашему. Не спеши оказаться на другой стороне.       Она перевязывает одежды правильным образом ― запахом направо. Налево кимоно надевали исключительно на похоронах.       Коридор длинный и пугающе тёмный. Кенто мгновенно ощущает себя в фильме ужасов. И сейчас настало время жертвоприношения с ним в главной роли. По сути, так и было. Нанами утрировал, предполагая, что как только произнесёт вызубренную клятву, пожертвует свою душу Дьяволу, непроизвольно лишится юности и благополучной жизни. Благополучие тесно связывалось с отсутствием обязательств. А в подобных обстоятельствах это являлось невозможным.       Сидит напротив оябуна. Выпрямив спину, сложив ладони, сжатые в кулаки, на поджатых коленях. Смотреть боссу в глаза строго запрещалось. Годжо-сама протягивает ему чашку с сакэ, ожидая от Кенто того же. Подобным образом они метафорически связывались, подтверждая свое некровное родство. Становились «названным отцом» и «названным сыном». Юноша отпивает из своей чаши, значительно меньшей по размеру, и передаёт мужчине.       Обряд был завершён. Окончено вступление в ряды якудза. И, если он хотел жить, необходимо было учиться ставить «новую» семью выше старой, уступить первенство клану. Такая данность была невыносима.

***

      — Спасибо, конечно, за урок истории, Нанами-сенсей, но этого мне в школе хватает. Я всего-то из любопытства спросил. А Вы мне сразу лекцию. Аж в сон клонит.       — В таком случае отдыхай, у меня ещё остались дела в центре.       — Приезжайте почаще! И не забывайте, что Вы обещали показать мне три новых приёма.       — Когда это я такое обещал? — Удивляется Кенто, создавая правдивую иллюзию забывчивости.       — Нанами-сан!       — Ладно-ладно, обещаю.       Юноша сжимает ладонь в кулак и с озорством протягивает выставленный мизинец мужчине.       — Клятва на мизинчиках?       — Не издевайся. — Усмехается Нанами, забирая свои вещи, и заботливо треплет того по голове.       Сугуру склоняет голову в вежливом жесте уходящим посетителям, и, как только раздвижные двери за ними закрываются, падает обратно на стул. Осматривает прилавок в поисках сигаретной пачки, исследует карманные полости, оглаживает в поисках неровностей, похлопывает и разочарованно вздыхает.       Перспектива разделения обязанностей с другими отдавалась внутри невесомой радостью. Новый напарник со странным именем Джого был мужчиной весёлым, юморным. Немногим старше самого Сугуру. Среди прочих характеристик, сюда, пожалуй, можно было приписать обязательность и контрастную активность. Он бодро брался за любую предложенную работу. Интересовался, нужна ли Сугуру помощь. Предлагал забрать часть смен из плотного графика. Взваливал на себя нудный и монотонный труд по типу смены ценников и инвентаризации.       Поначалу.       Сейчас Сугуру понимает: его искусно обрабатывали, не торопясь втирались в доверие и отрывали кусочки бдительности. Иметь напарника было немногим лучше, чем справляться самому. Периодически Джого всё же мелькал меж стеллажами, пробегался глазами по ассортименту и пальцем собирал скопившуюся пыль. Из плюсов: теперь Сугуру не приходилось торчать в магазине каждый день. Из минусов: он всё равно торчал в магазине каждый день, не в силах отказать старшему в замене из-за стереотипных суждений об уважении к возрасту и собственного характера. Попытки убедиться в правильности подобного поведения прерывались размышлениями Нанами-сана о самоотверженности.       ― Не думаю, что помогать другим плохо.       — Это и не плохо. Плохо делать это в ущерб себе. В человеке изначально заложен баланс «чёрного» и «белого». Как поступать с этой пропорцией дальше каждый решает для себя сам. Эгоизм, который принято относить к отрицательным чертам, не всегда таковым является. К примеру, дети, выбравшие родительский путь, путь навязанный и искусственный, нередко оказываются совсем несчастными взрослыми. У них могут быть большие дома, красивые машины, дорогие аксессуары, но нет душевного спокойствия. Равновесия. И зачастую это результат слепого и «белого» альтруизма. В то время как вóвремя взбунтовавшиеся подростки выбрали идти по собственному пути, возможно, тернистому и бесперспективному. Но стали счастливы, зная, что избрали такую жизнь сами. Между «чёрным» и «белым» на самом деле не существует чёткой границы. Просто всё относительно. И сильно завязано на перспективе смотрящего.       — Знаете, иногда мне кажется, что некоторые рождены для того, чтобы отдавать. И за всю свою жизнь они отдадут больше, чем получат сами.       Сугуру убедился, что покупателей не предвещается, и вышел из помещения. Докторской степени у владельца магазина не было, как и лишних денег. Поэтому, взвесив все «за» и «против», он решил сделать выбор в пользу кондиционера. На улице. Не в помещении. Наружный участок, без того скрытый от палящего солнца узким козырьком крыши, сейчас казался восьмым чудом света. Кондиционер висел там же. В тени.       К концу июля жара становилась невыносимой. Япония сжирала последние остатки сознательности, будто бы в действительности расплавляла человеческую оболочку. Влажный воздух не позволял вдохнуть полной грудью. Создавалось ощущение банной парилки размером с целую страну. Всё тело ныло и отекало от высокой температуры, истощалось любым телодвижением, оттого жутко хотелось спать.       Кое-как Гето сумел договориться с хозяином, чтобы сменить форменную рубашку на просторную футболку. Старший мужчина идею воспринял в штыки. Однако обаятельному молодому человеку отказать не смог. Уж слишком исполнительным и ценным сотрудником он был. Компромиссом стала обязательная жилетка и именной бейдж. По сравнению с удушающей, застёгнутой на все пуговицы рубашкой, подобная альтернатива казалась более чем выигрышной.       Как только наступило лето, полки их скромного магазина заполнились всевозможными чудесами инженерной мысли, которые спасали от сорокаградусного ужаса. Сугуру нагло таскал себе хорэйдзай — такие подушечки. Он сильно ударял по ним, чтобы запустить какую-то заумную химическую реакцию, способствующую охлаждению, и прикладывал к шее. Холод резко контрастировал с жаром кожи, вызывая такое нужное облегчение. Гето облокотился на стеклянную магазинную прохладу, прижался горячей спиной и достал из кармана банковский чек. Вновь пересчитал нули. В руках он казался июльской галлюцинацией, разыгравшимся от солнечного удара воображением.       Приходилось бороться со внутренним желанием вернуть его владельцу. Он бы соврал, если бы сказал, что большие суммы его не пугали. Сугуру их не заслужил. Купюры, складывающиеся в четырёхзначные цифры, на стройке — да. Мизерные бонусы из магазина — да. Его сознание иногда мирилось с особо удачными процентами от проигрыша популярного бойца в клубе. Но не с этим.       Юность научила Сугуру, что большие деньги никогда не сулят ничего хорошего. Будто постоянно выступают посредниками в неизвестной дьявольской сделке. Тебе, вот, деньги, а мне душу.       То, что зарабатывалось легко, Гето не устраивало. Представления о работе неизменно ассоциировалось с упорством, длинной и извилистой дорогой, годами опыта, особыми стараниями. И шесть миллионов йен не зарабатывались за один день. Чтобы отвлечься, он начал прикидывать, что на них можно купить. Однако несуществующие сценарии почему-то всегда заканчивались одинаково: Сугуру, стоящим напротив какой-нибудь благотворительной организации. Конфликт сердца и мозга не давал покоя. С одной стороны, он заработал эти деньги ценой собственного здоровья. Он выиграл их честно, с неподдельной вероятностью проигрыша. Оказался быстрее и сильнее противника по воле случая. С другой стороны, подобное представление всегда оценивалось наблюдателями невысоко, более скромно. Попался же какой-то напыщенный мажор. Хотел, наверное, показать свой статус, выпендривался перед друзьями. Чем там ещё занимаются богачи?       Сугуру не относился к анархистам. И по большому счёту не был обижен на жизнь за несправедливое распределение материального капитала между людьми, за существование социального неравенства, статуса и прочей марксистской ерунды. Он не скандировал «Eat the Rich!» и умел искренне радоваться за людей достойных, успешных, пришедших к общественному признанию собственными силами. Но лицезрение публики, находившейся на подпольных боях, заставило его в какой-то мере принять условия игры. Люди, делающие там ставки, не страдали от голода. У них были просторные дома, слишком одинокие для одного человека. Они могли позволить себе отстегнуть шесть миллионов йен как ни в чём не бывало. Значит, в равной степени, Гето мог позволить себе этим воспользоваться.       Чуть позже обеда наступало необычайное время. День близился к вечеру, исчезала непереносимая жара, достигнувшая своего пика. Солнце теряло мощь, не так ощутимо обжигая ноги, которые не удалось спрятать в тенистой прохладе. Такая тихая размеренность неумолимо утягивала его в сон. Стараясь держать себя в сознании, он сосредоточенно вглядывался в страницы первого попавшегося журнала, оставленного рядом со входом в магазин. Однако спустя несколько мгновений ощутил, как рассудок утопает в нежной солнечной неге, смешанной со скучными публицистичными статьями. Сугуру прикрыл глаза, оставляя лёгкое чтиво на лице. Журнал создавал идеальную томность, не позволяющую яркому свету нарушить подбирающуюся дрёму.       Сатору упорно отказывался открывать мобильные карты. И признавать, что потерялся, тоже. Он периодически останавливался у редких лавочек, где пожилые хозяйки выставляли спелые фрукты и овощи. По дороге скупал арбузы, в попытке найти тот самый вкус с Хоккайдо. Несмотря на то, что регион был особенно свирепым, холодным и северным, солнцелюбивые ягоды, выращенные там, получались значительно слаще, чем токийские.       Годжо бесцельно скитался по улицам, рассматривая их в чуднóй детальности, в которой они открывались ему сами. Открытые лестничные площадки, аккуратно припаркованные снаружи велосипеды, грузовые машины для мелких перевозок. Вдоль уличного склона, по левую руку, встречается буддистский храм. Снаружи видно колокол и несколько прихожан. Они молчат, сложив руки в молитве. Нарушать чужой покой Сатору не решается. Вместо этого прищуривается, чтобы разглядеть надпись на входе. Зачем-то запоминает название.       Высоко задрав голову к небу, продолжает идти вверх по улице, исследуя глазами линии электропередач. Провода причудливо соединяются, путаются между собой, уходя в антенные тарелки. Годжо прожёвывает последний ягодный кусочек и языком вылавливает арбузную косточку. Доходит до ближайшего перекрёстка, глядит по сторонам и сворачивает в сторону совсем забытых спальных районов. На пути исследует чужие окна, редкие административные здания.       Людей здесь почти нет. Редко попадаются старики, осторожно спускающиеся вниз, семейные пары и одинокие женщины, скрывающиеся от жары под зонтиками. Сатору решает дать шанс магазинным арбузам и останавливается у ближайшего. Глазами сканирует ассортимент прямо из наружности и немного расстраивается, когда вместо любимых кубических видит обычные овальные. Мужчина не сразу замечает отсутствие кассира за прилавком. Когда выбирает пару самых привлекательных кусочков, сначала разглядывает наборы первой необходимости любого маленького магазинчика, состоящие из никотиновых пачек, разноцветных карманных вентиляторов, жвачек и зажигалок.       Терпение ограничивается минутой ожидания и Сатору исследует магазин на наличие признаков жизни уже в районе зоны «Посторонним вход запрещён». Стучится в закрытую дверь, но ответа не получает. Решает поискать снаружи. Разведка почти что считается провальной, пока взгляд не задерживается на вполне себе человеческого вида ногах. Сатору ползёт глазами выше, отслеживая и другие части тела, натыкается на голову, скрытую последним выпуском Pen+. На обложке в чёрно-белом исполнении изображён мужчина, стоящий впереди пёстрой абстрактности, завёрнутой в сюрреалистичные формы. По рабочей жилетке и полуприкрытому ладонью именному бейджику он понимает, что перед ним определённо работник месяца и убирает журнал подальше с чётким намерением разбудить непутёвого сотрудника.       Сердце Сатору пропускает удар. Он чуть было не опускает публицистику обратно, чтобы скрыть горящие от удивления и смущения щёки. Мужчина напротив жмурится, медленно обретая связь с реальностью, и потирает заспанные глаза.       — О, Сатору? — Гето тут же узнаёт знакомый облик. Преимущественно по цвету волос.       Сатору тут же разгибается и старается успокоить взбесившееся сердце. Волнение отдаётся неприятным звоном в ушах, и он сразу прикладывает руки к своим щекам и лбу, проверяя не перегрелся ли на солнце. Наверняка привиделось. Но когда лицо Сугуру не исчезает перед глазами, а лишь растягивает улыбку, мило щуря при этом глаза, он понимает, что нет. Не привиделось.       — Ты что, получил солнечный удар?       У Сугуру холодные руки. В основном от кондиционера, но Сатору кажется, что они всегда такие. Он бережно дотрагивается, касается всё тех же мест, что и сам мужчина, но чужие ладони на собственной коже рассыпаются электрическими разрядами. Тело превращается в пути электропередач, которые Сатору рассматривал по дороге, и заставляет неосознанно притянуться ближе, облегчённо выдохнув. Сугуру с этого лишь смеётся, но руки убирает, не позволяя себе переходить черту. Жест возвращает Сатору в реальность, где чужая забота ощущается далёкой и дежурной. Интимность их отношений ограничивается противным словом «друзья» и обидно колет душу.       — Нет, но если не оплачу арбуз, который оставил у тебя на прилавке, то вполне могу от него умереть.       — Пойдём, рассчитаю тебя.       Гето поджимает губы, чтобы сильно не смеяться. И Сатору тут же заполоняет своё сознание бесконечностью вопросов. Он смеётся с него? Над ним? С шутки? Может, он выглядит смешно? По-доброму смешно или как клоун?       — Что? — Не выдерживает. Спрашивает вполне серьёзно, готовый услышать самую обидную и нелепую причину.       — У тебя… — начинает Сугуру и указывает на область под самым краем солнцезащитных очков.       Блядство.       Сатору краснеет уже в который раз. У него нервно потеют ладони, и жар противоречиво растекается по телу ледяным холодом. Он глуповато улыбается и вспоминает, как обиженно клеил каждую выловленную языком арбузную косточку на место въевшейся в память женской родинки. И, конечно же, Сугуру её заметил. Совсем не потому, что было странно видеть остатки еды на чужом лице, или потому, что хотел предотвратить косые взгляды на улице. А потому, что вспомнил любимое лицо своей девушки.       Тысячу раз взмолившись, чтобы в чужой голове не прошла подобная аналогия, он продолжает размышлять, сможет ли насмерть разбить свою голову о деревянный прилавок, а пока кипит от безрадостных воображаемых инсценировок собственной смерти, Сугуру пользуется чужим замешательством, аккуратно убирая косточку с лица Сатору.       И это становится его тринадцатой причиной. Голова наполняется миллионами, нет, миллиардами прилагательных, которыми обычно описывают малюсеньких животных в Интернете, никак не взрослых двадцатисемилетних мужчин. Гето моментально вписывается в категорию милых, очаровательных, прелестных, ненаглядных, прекрасных, сладких, ласковых и дальше по списку.       — Как она туда попала. Ума не приложу. — Вновь отшучивается Сатору.       Выполнив процедуру покупки по самым правильным магазинным канонам, они размещаются снаружи под кондиционером. Сугуру позволяет проникнуть в свою тайную отдушину постороннему и изредка поглядывает на гостя, разворачивающего лакомство. Пальцы Сатору пачкаются в спелой ягодной сочности, и он бесстыдно проводит по ним языком, слизывая остаточную сладость. Сугуру тяжело сглатывает.       Годжо ест очень медленно. Либо сбоит четвёртое измерение, периодически останавливая временной поток на самых интересных и свободных для разгулявшегося воображения местах. Сугуру уверен, Сатору даже не придаёт этому значения. Но то, как он ест, должно быть запрещено на законодательном уровне. Если не отделом особо тяжких преступлений, то хотя бы санэпидемстанцией. В целях всеобщей безопасности.       Полукруглые дольки придерживаются тонкостью длинных пальцев. Они светлые до редкого японского аристократизма, совсем не тронутые ультрафиолетом солнечных лучей. Такие точные, нежные, как у пианистов. Интересно, Сатору ухаживает за руками? Может пользуется кремами? Он изредка поправляет очки на носу, тянется к ним неприятной липкостью и немного пачкает арбузным соком. Привычно скрывается за страшным окулярным секретом. Вероятно, в день, когда он их снимет, наступит конец света. Подобная причуда была непонятной, но определённо добавляла Сатору шарма. Некой таинственности. Мысль о манящей истории, стоящей за неизменной парой очков, обрывается ровно тогда, когда приоткрытые губы, блестящие на солнце от сладкого насыщенного привкуса, осторожно облизываются их обладателем. Годжо издевательски долго собирает языком оставшуюся яркость ягодного вкуса и Сугуру мысленно благодарит всех богов, что выбор Сатору остановился не на мороженном. Таком продолговатом, цилиндрическом, слишком длинном, чтобы уместиться во рту целиком. То, которое осторожно посасываешь сначала сверху, спешишь подхватить утекающие капли, пока оно тает прямо в руках.       — Сугуру?       — М?       — Говорю, арбуз будешь? А то ты так на него смотришь, что аж неловко.       Точно. Арбуз.