нирвана

      В приёмной светло, и зарождающийся день слепит глаза. Город просыпается так же медленно и нехотя, как и сам Сугуру сегодня утром. В июле солнце умудряется приземляться на сонные человеческие силуэты сразу же теплом, расслабляющим контрастом, в сравнении с морозным утренним воздухом. Хочется подольше остаться в постели, неспеша растянуть мышцы, размять пальцы, прочувствовать хруст каждого позвонка.       Причин не покидать пределы квартиры было много. Банальная лень, примитивное желание поваляться. Спящий в другой комнате Сатору. В собственной постели. В той самой, в которой до сих пор не сменено бельё, не поправлены подушки и наспех попрятаны в шкаф носки.       В противовес раздражающим напоминанием на телефоне мелькало уведомление:       Два часа до приёма у Нанами-сана       Дикий соблазн отменить. Сказать, что не можешь. Придумать самую нелепую отговорку на свете, чтобы остаться дома. Разбудить Сатору и девочек запахом чего-то, что не приевшиеся тосты и омлеты. Попробовать те самые пирожные, выбранные чужой старательностью. Но страшно. Утром от особой магической обстановки, такой, что хочется касаться — руками, губами, не важно — хочется открыться, предоставиться другому, не остаётся и следа. Вместо этого появляется ясность. Предельно острое ощущение неловкости, стыда. За вечернее недоразумение, моментное помутнение рассудка. За каждую нелепо сказанную фразу и неуклюжее переплетение пальцев, отдающее электричеством по двум телам, связывающее, притягивающее ближе. Неминуемость разговоров, вопросов и требовательность ответов мгновенно отрезвляет. Заставляет наспех собраться, задержавшись перед комнатной дверью, и, решив оставить всё как есть, поспешить на поезд до центра.       Необходимость объясняться пугала Сугуру больше, чем едва ли знакомый человек, оставленный за главного в квартире с двумя девочками. Его девочками. Когда он вернётся домой, Сатору наверняка исчезнет. Но быть с ним там, видеть его в окружении Мимико и Нанако, занимающимся полнейшей чепухой, казалось таким правильным и уместным. Как будто он всегда жил рядом, в этой самой квартире, жил с Сугуру. Как будто жизни без него никогда и не было.       Приёмная тоже заиграла новыми красками. За короткий срок их знакомства Сатору успел подобраться запредельно близко, разорвать любые пространства, мешающие ему на пути. Слиться со внешними барьерами Сугуру, проникнуть в его зону комфорта. Стать его зоной комфорта. Он незаметно придвигался вперёд, смещаясь от самого дальнего комнатного угла к центру, размещаясь на креслах, расположенных чуть поодаль. Далее завладевал теми, что совсем рядом, прямо с Сугуру. Сейчас, если бы не тихое посапывание где-то в постельных недрах, наверняка оказался бы здесь, плечом к плечу. И безустанно бормотал бы о самых невероятных вещах. Или о самых примитивных. А может вовсе обо всём и сразу.       От мыслей о Сатору почему-то хотелось улыбаться. Его воображаемый образ, сотканный из воспоминаний, отдавался теплом, удушающим жарким чувством в середине груди. Как будто, стоит о нём подумать, тут же захватывало дух. Если бы Сугуру сказали, чем обернётся случайное знакомство в приёмной психотерапевта, он бы наверняка… Пошёл бы туда раньше? Или никогда не обратился?       Годжо ломал привычные механизмы. Он плохо вмещался — точнее не вмещался совсем — в заранее заготовленные ячейки для каждого человека в жизни Сугуру. И он не знал, существовало ли там место для ещё одной. Там, в его мифическом шкафчике особой важности, всегда припасён слот для Сёко. Два других, ранее отведённых для родителей, теперь находятся в распоряжении Мимико и Нанако, которые заменили ему семью. Больше туда никто и никогда не просился. Потому совсем не было нужды расширять эфемерную территорию.       И вообще, с чего он взял, что Сатору захочет остаться? Между тем, что этого хотел сам Гето, и желанием Годжо были километры. Бесконечные пропасти. Иногда Сугуру ощущал, несуществующим холодом по коже раскатывал осознание, насколько разные их миры. Их жизни. Хотя о жизни Сатору он толком не знал. Ни любимый цвет, ни песню, ни то, чем он занимается, куда любит ходить по выходным, работает ли пять на два, работает ли вообще. Он знал лишь то, что мог увидеть. И это, мягко говоря, немного. Сугуру видел Сатору. Смотрел прямо насквозь, смущающе близко подбирался к самой сути. Но и этого было недостаточно для того, чтобы понять, кто он такой и что из себя представляет.       В конце концов, они давно не подростки, чтобы слепо полагаться на чувства, игнорируя очевидные факты. У Сугуру двое детей на руках. Они просят есть и пить, учатся, приносят домашку на проверку, упрашивают объяснить то, чего не могут понять. Их нужно обеспечивать. И эта неминуемая ответственность, от неё никуда не деться. Нельзя закрыть глаза. Мы всё-таки в ответе за тех, кого приручили.       С Сатору было весело. Просто быть рядом уже достаточно, чтобы отвлечься от реальности, в которой находишься. Этот его другой мир тянул к себе, просил разгадать и очень привлекательно предлагал стать его частью. Завидовал ли Сугуру беззаботности его бытия? Наверное. Он свободно мог прийти к нему в самый разгар рабочего дня, просидеть несколько часов подряд — как правило, почти целую смену — рядом. Он был абсолютно свободен в своих действиях, не стиснут оковами рутины, скучной повседневностью. Сугуру был. И ради Сатору он не готов отказаться от налаженной системы, которую годами подгонял под свою жизнь.       В отношениях кому-то неминуемо приходилось уступать, жертвовать. И, сидя на своём законном месте в приёмной психотерапевта, Сугуру понимал, что это не про него.       Он устал обманываться ложными надеждами. Сам факт того, что мысли уносились в противоположную сторону от здравого смысла, уже не нравился Сугуру. Распланировать до смешного доходящую идеальную жизнь с человеком, которого ты знаешь пару месяцев, звучит нелепо. Взрослые люди так не поступают. А чрезвычайно важно оставаться взрослым. Чтобы не подвести тех, кто от тебя зависит.       Жить для себя — это развлечение для богатых. Так повторял себе Гето. Поэтому все улыбки, адресованные Сатору, непременно искоренялись, сдерживались титаническими усилиями, обрывались, разбивались, топтались где-то внутри. Чтобы не позволить себе утонуть в этом всепоглощающем чувстве. И, кажется, в очередной раз не разрешить себе побыть счастливым.       Но оставить надежду было сложно. А вдруг получится? Он научился жить по-другому: в своей квартире, работать, даже когда тяжело и хочется всё бросить. Научился готовить и убираться, разобрался в идиотской стиральной машинке с миллионом режимов для стирки. Для этого всего лишь пришлось пожертвовать парой-тройкой разноцветных носков, пришедшими в негодность. Так может быть и здесь получится точно также? Метафорические носки казались не такой уж и страшной потерей.       В любом случае, поговорить об этом всём с самим Сатору казалось невозможным. Поэтому Сугуру старается отогнать весь хоровод мыслей подальше, проверяет время, убеждаясь, что сейчас ровно двенадцать, и тянется к кабинетной ручке. Двери открываются с другой стороны. Перед ним предстаёт знакомое лицо. Он рассматривал его тысячу раз. Но сейчас в нём что-то не так. Едва ли уловимые изменения касаются длинных ресниц, накрашенных тушью, тёмных нюдовых румян, оседающих на щеках, и почти незаметного тинта вместо привычного прозрачного бальзама для губ. Иери широко открывает глаза, совсем сбитая с толку неожиданной встречей. И замирает в проходе. Сугуру такому поведению удивляется ещё больше. Застать её врасплох или изумить было той ещё работёнкой. В воздухе повисает неловкость, которой давно не существовало между ними. Нанами-сан, стоящий совсем близко к Сёко, приходит в чувство первым, негромко откашливаясь:       — Иери-сан, спасибо, что выполнили мою просьбу. Я дам Вам знать, если понадобится помощь.       — Всегда рада, Нанами-сан. — Сёко смотрит на него с такой бесподобной радостью, расплывается в улыбке, стоит взгляду зацепиться за черты лица. Сугуру мгновенно чувствует себя лишним, как будто прервал что-то важное и интимное, что-то личное. — Я заеду на днях, передам… Документы.       — Документы? — Теряется Кенто. Но после недолгого молчания женщины и какого-то уж слишком говорящего взгляда согласно качает головой: — А, документы. Те самые.       — Те самые. — Усмехается она. Сокровенность момента и понятные лишь им невербальные сигналы прекращаются, когда оба вспоминают, что не одни.       Иери быстро убегает, как будто с места преступления. Оставляет Гето в смятении и непонимании. Даже не поздоровалась. Сделала вид, будто вовсе не знает.       Это что-то новенькое.       Её руки постоянно путаются в непривычном подобии причёски. Она старательно приглаживает волосы: то заправляя их за ухо, то выпуская пряди, скрывая порозовевшие щёки. И громко цокает каблуками. Каблуками! Сугуру удивлённо смотрит ей вслед. А когда она оборачивается, почти что у самого выхода, и ловит его недвусмысленное выражение лица, — Сугуру аж поднял брови и сам заулыбался от такого нетипичного поведения, мол, «Что это было и почему я об этом не знаю?» — героически сдерживается, чтобы не показать ему средний палец. Перед Кенто это выглядело бы вульгарно.       — И что же это была за просьба? — Весело интересуется Сугуру с явной долей издёвки, размещаясь на своём привычном месте.       — Тут я задаю вопросы. — Строго отрезает Кенто, поправляя верхние пуговицы на рубашке и цепляя пальцами одну из них, самую последнюю. Видимо стало жарко.       — Как скажете, господин полицейский. — Сдаётся Сугуру, догадываясь, почему дорогой специалист принимает его совершенно бесплатно. Иери, кажется, расплачивается с ним совсем не деньгами.       Но в итоге любопытство берёт над ним верх. И каждая обсуждаемая тема неминуемо сводится к озорному уколу, безобидной шутке и очевидной провокации со стороны Сугуру.       — Вы встречаетесь? — Не выдерживает он, специально делая голос жестким, важным. Как отец, впервые встречающий парня своей единственной дочери.       — Гето-сан! — И Нанами. Тоже не выдерживает. Он не в силах остановить приятное чувство, заменяющее ему кровообращение, растекающееся по всему телу, стоит Сугуру свернуть с профессионального пути в Иерилэнд.       И Гето понимает. Есть что-то человечное, совсем элементарное, понятное и простое во влюблённости. Это не химическая реакция в нашем мозге, отнимающая последние остатки рациональности. Это вполне правильное состояние души. Самое чудесное, сказочное в каком-то смысле. Которое подчиняет себе, позволяя отойти от серости привычных будних. И превращает поток мыслей в один, довольно определённый, однозначный. Они больше не путаются в голове, эти мысли. Они всегда об одном, конкретном. Влюблённость наводит порядок. И если признать её на ранних стадиях вместо того, чтобы противиться до последнего, есть возможность не упустить ту самую волшебную кондицию.       Ему хочется. Конечно, ему тоже хочется почувствовать, прочувствовать, отбросить все «а что, если» и с головой окунуться в другого человека. Проблема в том, что эти ограничения, хваткими цепями обвивающие любое секундное желание, не безосновательны. Они разумны и уместны в том случае, когда тебе двадцать семь. И вечная дилемма, борьба сердца и разума, непременно отражается на лице. Внутренние терзания Нанами способен разглядеть почти что сразу. Как только удаётся съехать с неудобной для него темы, Гето-сан будто мрачнеет, задумчиво перебирая края своей футболки. И в его душевные переживания выливаются в сомнения.       Сугуру относился к романтическим отношениям ровно так же, как и к другим жизненным вопросам: чётко обозначив цель и разработав план её достижения. Периодически закрадывалась мысль о нерациональности такого подхода. Любовь, всё-таки, не то, что можно спрогнозировать. И пусть всякого рода отношения между людьми, их привязанности, оценивались вначале с логической точки зрения, он всегда приходил к одному и тому же выводу — оказываться любимым было чудесно.       Глубина, интеллект и абсолютная честность. Отношения, не основанные на этих принципах, моментально претили и утилизировались.       На деле честность редко играла Сугуру на руку. Порой люди не были готовы её принять, услышать горькую правду вместо сладкой лжи.       Ирония заключалась в том, что в отношении самого себя подобные принципы сбоили. Признаваться своему внутреннему «Я» в истинности чувств, мыслей, суждений — боже, особенно чувств — было сложно. Поэтому Сугуру игнорировал эти ощущения, противоречащие любым убеждениям. Он позволял себе такую хитрость, чтобы не добавлять в жизнь ещё проблем.       Почему-то казалось, что всё, что требует точного ответа, автоматически приведёт к провалу. Любое решение окажется ошибочным, делая ситуацию проигрышной.       Всё-таки в любви просчитать исход партии невозможно.       Существовала другая переменная, равняющаяся иксу в любой ситуации. И для Сугуру отыскать этот икс представлялось задачей непосильной, невыполнимой миссией.       Слишком многое зависело не от него. Нельзя же навязать чувства. Ты можешь всего лишь обозначить гипотезу, а проверкой выступит не точный математический расчёт, а длинное уравнение с множеством неопределённых неизвестных.       В людях многое зависело от постоянно меняющихся факторов: настроение, случайности, желания, собственные скрытые мотивы, восприятие, мышление. К одному и тому же вопросу, к примеру, два человека отнесутся по-разному. А влияние внешних условий только усугубляло ситуацию. Поэтому, делая выбор между пугающей неизвестностью, где удача гарантировалась лишь в пятидесяти процентах, — Сугуру всегда ставил акцент на том, что может и не повезти, его стакан был наполовину пуст — он заведомо выбирал тотальный проигрыш. Выбирал не пытаться вовсе, чтобы не закончить жертвой высоких ожиданий.       Тем не менее, он во многом полагался на судьбу. В безвыходных ситуациях, когда не находил внутри себя компромисс между сердцем и мыслями, сполна отдавался воле случая. «В итоге ситуация обязательно придёт к своему логическому завершению» — так ему думалось. Однако за безучастностью и безразличием к собственной участи всегда прятался большущий минус. Он заключался в невозможности контролировать ситуацию. Если решился умыть руки, будь добр, не вмешивайся до самого конца.       — Годжо-сан всё ещё не в приёмной? — Интересуется Нанами, вырывая Гето из бесконечности мыслительных споров и выборов.       Чужая фамилия отдаётся на языке непривычностью, но отступать от необходимой формальности мужчина не решается. Гето хочет тут же ответить, что нет. Но прерывается, не успев вымолвить и слова. Что, если начнёт спрашивать? Нужно было срочно продумать как минимум три варианта ответа на каждый потенциальный вопрос. В голову некстати лез лишь красивый полуобнажённый силуэт Сатору, зарывшегося по самую макушку в постельную мягкость, сладко подпирая левую щёку подушкой, которую обхватывал сзади двумя руками.       Этим утром Гето, пожалуй, впервые видел Годжо без очков. И пусть глаза его были закрыты и проглядывались лишь отдельные черты чересчур привлекательного лица, организм Сугуру тут же недвусмысленно впечатлился. Длинноногий Сатору впритык помещался на кровати. Отворачивался к стенке, прятался от солнечных лучей, которым, — Сугуру готов был поспорить — всё равно не удалось бы пробраться в чужой сон, прокрасться мимо, воруя тонкие ниточки, соединяющие сознательное и бессознательное. Его белые волосы забавно переполошились. Видимо, ворочался во сне. Тонкий нос по привычке был вздёрнут кверху, едва ли показываясь из-за скомканного сбоку одеяла. Раннее солнце ложилось на светлую кожу Сатору белым золотом, подсвечивая и оттеняя каждую мышцу, каждый чётко прослеживающийся позвонок, обрамлённый тонким слоем нетронутого загаром признака аристократии.       Соблазн остаться дома был велик. Нежность чужой кожи хотелось зацеловать, провести, отчертить губами каждую выпирающую косточку, влажностью отметить каждый сантиметр. А если поскромничать, то хотя бы коснуться самыми кончиками пальцев, оставляя невидимые отпечатки. Отмечая: «Здесь был Гето Сугуру».       Но нужно было ответить. И чем больше Сугуру тянул с ответом, тем подозрительнее казалось его состояние.       — Нет.       Самый безопасный вариант.       — Не знаете, где он? — Ну конечно. Конечно! Вместо болезненно-возбуждающих воспоминаний о предмете обсуждения, лучше бы послушался ту жалкую крупицу разума и придумал бы три чёртовых варианта. Но ладно, сказать можно было всё, что угодно, кроме «Точно не у меня дома». И это должно было сработать.       — Нет.       — Я не веду допрос, не беспокойтесь. — Нанами удивляется нервной интонации, какой-то странной реакции для совершенно простого вопроса.       — Я не беспокоюсь.       — Хорошо. Я понял.       Сугуру казалось, что Кенто понял определённо больше, чем показал. В худшем случае он выглядел, как маньяк, убивший жертву и старательно скрывающий любую с ней связь. В лучшем — психотерапевту не составило труда предположить, например, ссору и проглядеть острое нежелание об этом говорить. Не придёт же кому-то в голову, что Сатору сейчас нежится в чужой постели, в чужой квартире, обладатель которой заметно напрягся от ожидаемого вопроса.       Стрелка часов близилась к часу. Вполне возможно он давно проснулся, быстро собрал свои вещи, неосторожно оставленные на стуле, и смылся. Почему-то от этой мысли стало совсем неприятно. Хотя чего ещё ожидать? Что Сатору будет ждать его возвращения целый день? Смешно.       — Нанами-сан, Вы пьёте? Пропустите со мной по стаканчику, день уж больно дерьмовый.       Кенто не пил. Но отказывать не стал. Старался не обращать внимания на то, что во всём Токио существовал всего один бар, открытый в обед. И то, что «дерьмовый день» едва успел начаться. Поэтому вскоре оказался самым первым посетителем захудалого местечка на пару с Сугуру.       Внутри совсем никого. По правую руку отчётливо проглядывается самый разгар дня. Тонкий текстиль, скрывающий лишь четверть окон, не справляется и пропускает солнечные лучи, оставляя мрачную секретность, как правило присущую барам, на вечер. Смешиваются воедино искусственный и природный свет, разливаясь мягкими потоками на тёмном дереве. От самых окон тянется длинная барная стойка, а стеллажи, в три ряда заполненные алкоголем, повторяют её силуэт. За прилавком никого. Мужчины, оповестившие местный персонал о своём присутствии звонким входным звоночком, располагаются по центру, занимая высокие барные стулья.       Вся атмосфера пропитана Европой. Хотя название отсылает в сторону Южной Америки. Из служебного помещения выглядывает бармен, интересующийся сегодняшним выбором посетителей после короткого приветствия. Сугуру обращает внимание на собутыльника. Он без малейшего промедления спрашивает о наличии какой-то алкогольной марки и, получив положительный ответ, останавливает своё решение на этом. Нанами кажется человеком, придерживающийся классических, стандартных позиций. Сугуру никогда в жизни не слышал подобное название, но соглашается с мужчиной и просит то же самое.       — Могу я обращаться к Вам неформально?       — Ну, фактически, Вы старше меня…       — Чего? — Удивляется Гето.       — Ага. — Усмехается Кенто, не отводя взгляда от стеллажей напротив.       — Ты всё-таки нарыл на меня информацию тогда!       — Возможно. — Младший мужчина пожимает плечами, загадочно улыбаясь самому себе.       Бармен выставляет перед ними два до блеска начищенных стакана с толстым дном. По ним Сугуру определяет, что пить они будут виски. Место не популярное и, наверное, не самое приличное. Поэтому он ошибочно предполагает, что поставленная перед ними бутылка Гленфарклас в принципе вписывается в его бюджет.       — В таком случае, Кенто-кун, позволь мне, как старшему, заплатить за выпивку. И выписать штрафной за то, что соврал мне на первом приёме.       Предоставленный сам себе, оставленный барменом в тихом уединении, Сугуру берёт в руки бутылку. Секундно оценивает свои силы: о базовом этикете застолья он осведомлён, точно знает, что виски пьют по третям, а ещё читал про смешное правило пяти S. Так что, немного осмелев, принимает на себя главную роль.       Кенто с интересом приглядывается к процессу наполнения стаканов. Сугуру вовремя останавливается, не превышая чётко установленный драм — особую меру виски, которую по правилам подают в барах или ресторанах. Нанами, игнорируя предложенный лёд, берёт бокал. Встряхивает, осматривает. Виски медленно стекает по стенкам, соответствуя сорока с лишним годам выдержки.       Гето с трудом припоминает все S. Любоваться, вдыхать, смаковать, сделать глоток, разбавить, кажется так. Он краем глаза ловит движения Нанами и вторит им, чтобы не показаться неприлично простым. Сугуру следом подносит стакан ближе к губам, глубоко вдыхая раскрывающийся аромат. В процессе едва ли не закашливается, но сдерживает губительные порывы далеко внутри. Кенто выглядит совсем расслабленным. Приятная отдушка в его бокале сменяется каждый раз, когда он прокручивает напиток в руках и вновь приближается для вдоха.       — Так в чём же причина?       — Неожиданно захотелось с тобой выпить. Ничего особенного.       — Дело в Сатору. Я прав? — Упоминание его имени бьёт под дых. Абсолютно выбивает из лёгких весь воздух, вытесняя любые мысли, кроме его обладателя, которому пора бы платить арендную плату за такое бесстыжее и длительное проживание в чужой голове. По затянувшейся паузе Нанами понимает, что попал прямо в точку. — Вы поссорились?       — В каких вы отношениях? — Отвечает вопросом на вопрос Гето. Другой мужчина берёт бокал и отпивает из него совсем чуть-чуть. Держит напиток во рту и тягуче глотает, прежде чем ответить.       — К сожалению, он мой близкий друг. — Сугуру чувствует, как напряглась буквально каждая клеточка его тела. Он мгновенно переносится в воспоминания, пробегается по каждому приёму, каждому через силу позволенному объятию, по тонкости пальцев Годжо, неизменно покоящихся на плече Нанами. И всё же решается на давно волнующий его вопрос, отбрасывая страх быть непонятым и неуместным, чересчур заинтересованным в чужой личной жизни.       — Насколько… близкий?       — Мы росли вместе. — Его притаившийся организм вмиг отмирает, заново учится дышать и функционировать. Сердце пропускает удар. Томное ожидание ответа, та едва уловимая пауза, которую позволил себе Кенто, вполне могла стоить Сугуру жизни.       Кажется, алкоголь действует и на Нанами. Чем чаще обновляются их бокалы, тем более интересные подробности позволяет себе мужчина. Гето чувствует, как тяжелеет голова и перед глазами немного плывёт. Пустующие стаканы сменяются бутылками. Размеренным, плавно передвигающимся силуэтом, моментами ускользающим от Сугуру, бармен под аккуратное «Ещё одну, будьте добры» сменяет одну бутылку другой, то прячась в застенных глубинах помещения, то вновь появляясь за барной стойкой.       — А ещё у некоторых в характере есть протест. Вот если в детстве всё время заставляли что-то делать, ставили в жёсткие рамки, принуждали ходить по струнке, а у человека был такой протестный характер, и он с этим не смирился, то, когда он вырастет и кто-то будет говорить: «Надо что-то сделать к конкретному сроку», мгновенно внутри поднимется протест против рамок.       — Да, похоже на Сатору. — Пьяно посмеивается Сугуру. Он вглядывается уже сквозь пространства, прорываясь через действительность, мысленно переносится на восемь часов назад, в самое утро. Хочется туда. К Сатору. В постель. Чтобы просыпаться и засыпать с ним, чтобы прижиматься грудью к его спине, ловить губами каждую родинку, выцеловывать плечи, утыкаться носом в сгиб шеи, вдыхая приятный аромат его тела. Наверняка он и без всяких одеколонов пахнет просто невероятно. И опьяняет лучше самого дорогого виски. — У него не ладились отношения с родителями?       — Можно и так сказать. Ты знаешь, почему он носит очки? — Сугуру тут же приходит в себя, пошире открывая глаза и даже не пытаясь скрыть свой интерес. Мотает головой из стороны в сторону. — Он в детстве много плакал. Постоянно рыдал. И глаза вечно были краснющие такие. А ещё они у него очень светлые, прямо неестественно голубые. Следовательно, и чувствительность к ультрафиолетовым лучам повышенная. Он с очками не расстаётся ни на секунду.       — Это я заметил. — Бурчит Гето. Ему неожиданно стало совсем тоскливо. И неприятное ощущение ревности зародилось где-то в груди. Было досадно осознавать, что настолько близко, как подобрался к нему Нанами, он, возможно, никогда не сможет стать. Сатору никогда не расскажет ему про очки, не поделится воспоминаниями из своего детства. Он всегда говорит исключительно о других, незаметно проникает в жизни, становясь их частью. А сам остаётся загадкой. Сатору знает, где находится дом Сугуру, знает Мимико и Нанако, знает, что у Сугуру две подработки и, наверное, догадывается о его финансовом состоянии. В процентном соотношении величина того, что Сатору знает о Сугуру равняется тому, чего Сугуру не знает о Сатору. И это бесило. Собственное бессилие и особые моменты жалости к себе, какое-то самокопание и ничем не прикрытое внутреннее нытьё, раздражали. Они заставляли чувствовать себя жалко. Как будто намерено исключённым из близкого круга общения. Как будто он не достоин знать о Годжо Сатору ровным счётом ничего.       — Сугуру. — Кенто дожидается хоть какой-то реакции, но когда её не получает, устало разбалтывает галстук на шее и произносит: — Я не знаю, что между вами происходит, но Сатору не тот человек, с которым можно построить здоровые отношения. Он навряд ли сможет полюбить тебя так, как ты этого заслуживаешь.       — А вдруг мне не нужно, чтобы меня любили?       — Хочешь сказать, тебе достаточно просто любить его? Извне?       — Не знаю. Я пытаюсь понять, правильно ли это вообще. Мне ведь двадцать семь, Кенто. У меня две девочки. Подростки, кстати. С ними столько забот, я иногда в ахуе. И тут появляется Сатору, — мужчина берёт в руки зубочистку, представляя на её месте уменьшенную версию знакомых метр девяносто, и осторожно стучит её концом по местами затёртому дереву барной стойки, — который мне…       — Нравится?       — Я бы соврал, ответив, что нет.       — Но?       — Но мне страшно. Мне всё время приходится себя останавливать. Чтобы не сказать что-то не то. Или не сделать что-то не так. Я честно пытаюсь найти логическое объяснение всему, что происходит у меня в голове, разобрать всё что ли по полочкам. Но нихуя у меня не выходит. Как будто это та проблема, для которой нет решения. Все варианты, которые я подбираю, кажутся настолько глупыми. Я ведь хотел рассказать ему, правда хотел признаться. Но одна мысль о том, что я буду выглядеть как идиот, пиздец как меня пугает.       — Сугуру, пойми, рационализировать свои эмоции и испытывать их — это не одно и то же. То, что ты стремишься постоянно найти первопричину всему, что с тобой происходит, всему, что ты ощущаешь, всего лишь результат боязни потерять контроль. Тебе просто тревожно. И я думаю, ты знаешь почему.       Сугуру знал. Но отказывался признаваться самому себе в этом. Ему и правда казалось, что, как только он впустит Сатору в свою жизнь, то не сможет отделаться от мысли, что когда-нибудь он уйдёт. Бросит его так же, как бросали все.       — Как твой психотерапевт, я бы посоветовал тебе просто отпустить себя. Хотя бы раз. Дать себе почувствовать, научиться чувствовать всё, от чего ты себя так старательно отгораживаешь. Всё, чему не находишь достаточно доводов. Иногда эмоциям не нужна причина, чтобы просто существовать.       — Платить за это не стану. — Совсем неразборчиво произносит Гето, заметно перебрав. Он вновь проиграл самому себе, поставив на то, что сегодняшним вечером будет тащить пьяного Нанами до дома. А получилось совсем наоборот. Срочно нужно было собраться, чтобы не казаться совсем отчаявшимся и потерянным в своей печали. Однако сил хватило только на вымученный смех, отнюдь не весёлый. Он как будто смирялся. Возможно, он сможет впустить в свою жизнь кого-то. Но для этого необходимо пройти долгий путь к осознанности, надо пойти на сделку со своим внутренним «Я», заключить пари и придерживаться строго установленных правил. По-настоящему научиться жить со своими нерациональными эмоциями, а не делать вид, что с ними живёшь.       — Для тебя бесплатно.       Кенто оставляет несколько крупных купюр на барной стойке, как положено прибавляя на чай. Летним вечером совсем светло. Хотя солнце давно спряталось за горизонт, на улице душно, а от раскалённого асфальта исходит жар. Мужчина вызывает тотально пропавшему Сугуру такси, заранее выуживая из него адрес дома и оплачивая поездку. Тот покорно смиряется. И думает лишь о том, что Сатору совсем не переносит алкоголь. По крайней мере, так сказал Кенто.       Гето чувствует прохладу автомобильного окна своим лбом. Там, снаружи, быстро проносятся людские силуэты, высокие дома, обычные пятиэтажки, причудливой формы храмы. Сугуру сложно фокусироваться. Но парочки, держащиеся за руки, он не упускает из виду. Так надоело думать. И решать. За двоих.       Возможно, Нанами прав. И ему правда стоит попробовать отключить голову на мгновение и позволить решить сердцу. Хотя для Сугуру подобные ситуации всегда выходили боком. Доверие, которое он хотел подарить Сатору, было безоговорочным. Стоило только решиться. Набрать номер, напечатать сообщение — это уже мелочи.       Гето с трудом, ленивым движением, достаёт мобильный из заднего кармана штанов, минуя на половину пустой бумажник и ключи от дома, и долго всматривается в экран. Ни одного пропущенного, ни одного привычного сообщения от Сатору, которыми он любил завалить его, когда Сугуру не отвечал, оставив телефон в сменном шкафчике, пока работал. И, если бы Гето нужен был знак, это наверняка был бы он.       Значит, не нужен. Значит, не вспоминал и не думал. Сугуру уныло растягивает губы в улыбке, такой, с которой обычно нагло врут о том, что всё в порядке.       Когда выходит из такси, еле волочит ноги до дома. Старается сохранять равновесие и специально замедляется, устраивая себе тест на степень алкогольного опьянения. Ключи, оказавшиеся на земле перед входом в жилой комплекс в первый раз и выскользнувшие из рук перед самым входом в квартиру во второй, подсказывают, что всё очень плохо. Он старается убедить себя, но с большего свои руки и ноги, что совсем не пьян и с первого раза сможет попасть в замочную скважину. Самовнушение не работает, и Сугуру пару раз тычется в замок, прежде чем двери открываются с другой стороны.       — Ты что, напился?       Сатору чуть ли не смеётся. Осматривает неустойчивую фигуру Сугуру с ног до головы, особенно внимательно приглядываясь к порозовевшим щекам.       Сатору смеётся уже в голос.       Сугуру думает, у него галлюцинации.       Годжо Сатору. В шортах, которые слегка ему коротковаты. В самой растянутой футболке из всех имеющихся в шкафу Сугуру. Годжо Сатору в вещах Гето Сугуру. Внутри воют сирены: «Повторяю, это не учебная тревога».       Такой домашний, как будто совсем его, Сугуру. Тянет на себя, заставляя переступить порог и зайти в квартиру. Осторожно придерживает, закрывая за ним двери. И снова попадает в опасную близость, как будто специально прижимает к себе. Сугуру поглядывает на него сверху вниз, опираясь на стенку совсем не для того, чтобы не упасть, потому что он пьян. Сатору опускается вниз, помогая избавиться от обуви, и вновь ровняется с ним, соединяя уровни глаз. Гето не понимает, что творится в чужой голове. Он смотрит открыто, в упор, пока Годжо расслабленно позволяет себя разглядеть. Хочется словить каждую мысль, пробегающую за тёмными стёклами, каждый равномерный вздох. Сам Сугуру, кажется, не дышит. Место привычных осознанности и рациональности занимает примитивное желание близости. Не удаётся думать о чём-то другом, кроме губ напротив. Сатору удачно приоткрывает их, желая, наверное, что-то сказать. Но не успевает.       Гето поддаётся вперёд, медленно опускает голову ему на плечо, всем телом желает оказаться рядом. Руки тянутся к чужой спине, нежно проводят по выступающим позвонкам, всевозможными способами не позволяют себе пробраться туда, внутрь, огладить тёплую кожу ладонями, кончиками пальцев пометить, оставить свои отпечатки. Чтобы себе. И никому больше.       Так вот оно как, быть с Сатору.       Быть с Сатору оказывается приятно. Невероятно мягко и по-домашнему уютно. Как будто целый мир, иной и тёплый, ограничивается этими руками. Прячется в широких плечах, огибает грудную клетку и рёбра. Впускает в себя лишь избранных, самых достойных. Он ждал. Не забывал и не терял из виду, не выкидывал из головы. Сатору и правда ждал его целый день.       И, если бы Гето нужен был знак, это наверняка был бы он.       — Пойдём спать, Сатору.       Совсем незаметно, на выдохе, шепчет Сугуру. Ему так не хочется двигаться. Сейчас, непозволительно и аккуратно прижимаясь к Сатору, он находит себя безумно счастливым. И абсолютно поглощённым этим слепым желанием простоять подобным образом целый вечер, целую ночь, целую вечность. Если позволят. Он понимает: не сделает этого, не отстранится, — наверняка пропадёт целиком и полностью в дурманящем запахе чужого тела, в чудном состоянии неизмеримой радости, от которой мгновенно перехватывает дыхание и хочется улыбаться, как дурак. Сама мысль о том, что не отталкивают, что позволяют просто быть, довольно щекочет сознание.       Однако существует чёткая грань между желанием и долгом. Между тем, что хочется сделать, и тем, что правильно. Сугуру эту грань знает, он слишком хорошо с ней знаком.       И, пожалуй, сегодня он недостаточно пьян для того, чтобы её переступить.