нирвана

      Когда становишься старше, совсем не ощущаешь, как ускользает сквозь пальцы время. Находишь себя в бесконечном цикле, где времена года перестают сменять друг друга. Весна незаметно превращается в лето. Лето плавно перетекает в осень. И так по кругу. За привычной рутиной не удаётся усмотреть и без того неуловимые различия. Машинально укутываешься потеплее в плащи, надеваешь любимые свитера. Перестаёшь лихорадочно хвататься за остатки тепла, желая запомнить каждый миг, а воспринимаешь перемены как должное. Пораньше включаешь вечером свет в гостиной, когда солнце окончательно прячется за ровный горизонт. Вместе с тем секунды набирают обороты, невероятным стремлением догнать будущее и убежать от прошлого приближаются к скорости света, делая дни совсем незначительными и однотипными. Так пролетают недели, месяцы.       Микроскопические песчинки, смотрящие из-за стеклянной оболочки мнимых часов, служат напоминанием о невыполненных обещаниях, об отговорках, о смене фокуса. И нельзя отмотать назад, чтобы всё успеть. Возможность бесследно пропала в крупицах, окружённых такими же подобиями.       Когда останавливаешься, делаешь передышку и наконец-то получаешь возможность оглянуться назад, то непременно накрывает осознание того, насколько велико потерянное время. И сколько клятв нарушено, забыто в остаточности, потерянно в длинной киноленте жизни.       Кажется, что время потрачено впустую. Ты не сделал ничего из внушительного списка желаний, написанного в последние дни весны. Торжественные клятвы о том, что этим летом всё будет по-другому, забыты. Они исчезли в скоротечности моментов, незаметно растворяющихся в привычности будних. Да и как это, по-другому? Вокруг те же четырехстенные коробки, те же верные друзья. Разве может быть иначе, если ничего толком не изменилось?       В мире взрослых нет каникул, которые яркими красками врываются в скучную повседневность, ломают отработанные паттерны, складывающиеся из раннего подъёма, быстрого завтрака и длинного пути до школы. Такие передышки давали почувствовать себя живым. Как будто есть ещё выбор между обязательностью и неисполнительностью, ответственностью и безалаберностью. И позволяли познать другое состояние, вторгнуться в беззаботное существование, где время трактуется не откуда-то сверху, не кем-то, а самостоятельно определяется собственным желанием, нормами и рамками.       Хочешь — просыпайся в шесть. Вставай с первыми лучами солнца, наполняй размеренностью своё утро, потягивая чай из самой большой кружки в доме. Выходи на пробежку, собирайся в поездку, прыгай на первый попавшийся автобус до пригорода и теряйся в незнакомых постройках, чужих лицах и совершенно другой атмосфере, отнюдь не токийской, не шумной и задорной.       Хочешь — открывай глаза после полудня. Не вылезай из кровати до обеда, наспех перехвати что-то из холодильника или вовсе утащи всё в постель. Заройся в одеяло, высунув одну ногу, зашторь все окна, чтобы не дать свету пробраться в непреступную крепость из простыней и подушек. Удивляйся, что уже вечер. Посмотри весь сезон, начни следующий, закончи его к ночи. А если хватит сил, то встреть с ним новый день, поймав особое состояние небосвода, когда только-только светает.       Во взрослом мире были выходные. И их катастрофически не хватало, чтобы в полной мере осознать, что организму наконец-то можно отойти от привычного стрессового состояния. Что не надо никуда бежать, спешить, нестись сломя голову. Что не нужно выполнять задачи, делать работу. А можно заняться любимыми делами. Их, кстати, становилось всё меньше и меньше. Приходилось усердно вспоминать, чем тебе нравилось заниматься на прошлых выходных. Делал ли что-либо, кроме как устало пялился в потолок, до сих пор осознавая, что можно вот так вот запросто лежать в постели. Это если повезёт. В противном случае нужно было подниматься, через силу сортировать белые, чёрные и цветные вещи, проверять, что осталось в холодильнике с предыдущей недели и составлять список того, что требуется купить.       — Сугуру, когда у тебя выходной? — Вдруг спрашивает Годжо. И притихает. Вертит на вытянутых руках закладку, пускает её между пальцев, перекатывает, ловит последним и вновь возвращает вперёд, к самому началу. Отвечать ему не спешат.       — Когда захочу. — Растягивает Гето, не отвлекаясь от углубления в литературную неизвестность.       — Давай завтра. — Сатору резко поднимается, корпусом поворачиваясь на сто восемьдесят, опирается на руки и выискивает в лице Сугуру любое сомнение. Очень хочется, чтобы тот согласился. — Завтра возьмёшь выходной? Хочу тебе кое-что показать.       Гето наконец-то меняет положение ног, успевших устать от долгого размещения тяжёлой головы Сатору. Он легко теряется на страницах романа. И, как отметил Сатору, совсем не замечает ничего вокруг, когда читает. Его ответы становятся односложными, сухими, и, скажи ты ему полнейшую несуразицу, он скорее всего лишь махнет головой. Книги не нравились Годжо. Они забирали всё внимание, которое хотелось получить себе. Взамен Сатору приобретал доступ к самому Гето. Он мог перебирать его волосы, укладывать голову ему на плечо, устроиться на бёдрах, просовываясь между рук Сугуру, не оставляя ему выбора, кроме как расположить одну из ладоней на груди. Моменты, когда приходилось перелистывать страницы, Сатору тоже не нравились. Те мимолётные доли секунды, в которые пальцы Сугуру отрывались от него, мягко проходились от самого верха страницы книзу, ловили подушечками уголок, казались ему вечностью. И он с нетерпением ждал, пока горячая ладонь вновь накроет его грудь, помещаясь ровно по диагонали, обжигающим следом останется в районе сердца.       Договориться о выходном стоило Сугуру продолжительных уговоров, испорченных нервов, тяжёлых вздохов и тысячи обещаний. Джого оказал ему невероятную милость на двадцать третьей минуте бессмысленного спора о том, чьи дела важнее. Хотя разговор с большего походил на прозаичный монолог о невыносимости чужого бытия, Сугуру ничего не оставалось, кроме как терпеливо молчать, выслушивая каждый разрушенный просьбой план, тираду о безответственности и наставнический указ о том, что нужно предупреждать о замене не позднее двух рабочих дней. Будто бы у Джого они бывали рабочими.       Сатору нехотя покинул квартиру. Его отсутствие мгновенно сказалось на пространствах, ставших слишком широкими и одинокими. Небольшой двухместный диван, свободно расположенный у стенки, где чудом умещались сразу две мужские фигуры, показался Сугуру чересчур большим для одного. Собственная кровать, которая вмиг становилась декоративным предметом интерьера, стоило Годжо стать рядом, открылась с новой стороны. Выглядела совсем просторной, позволяя в ряд уложить скромный гардероб Гето.       Мужчина часто отвлекался на внутреннее беспокойство, никак не мог собрать все мысли в кучу, чтобы чётко определить, что он уже взял, а чего не хватает, и по несколько раз заново перекладывал вещи в спортивную сумку. Он особенно сбивался на футболках, которые Сатору бесстыже воровал у него из шкафа. В те редкие моменты, когда Годжо исчезал из его квартиры, Сугуру не смел даже смотреть в их сторону. Они навсегда и бесповоротно закрепились за Сатору. И пахли Сатору. Отдавали свежими нотами цитрусов, чёрной смородины и зелёного чая. Будто прохладный горный воздух, который окутывает своей прозрачностью и естественностью. Подобные ароматы никогда не смогли бы перечеркнуть характерность и манерность самого Годжо, но невероятно точно определяли его свободолюбие, независимость и уверенность в себе. Свежесть композиции отдавала бесподобной ненавязчивостью, тем не менее непременно тянулась тонким шлейфом, позволяя Сугуру вдохнуть поглубже. Сатору пах, как любовь. Как лучший в мире парфюм. Как сочетание всего самого светлого и яркого. От него исходило ощущение неописуемой лёгкости, не присущей восточным ароматам, излюбленным мужским японским обществом.       В особые мгновения слабости Гето позволял себе сжать ткань футболки в руках, притянуть её к себе, совсем близко, и вдохнуть знакомый запах чужого парфюма, смешанного с индивидуальным, ни на что не похожим, ароматом тела. В подобных ситуациях он чувствовал себя запредельно глупо. Аналогии лучше, чем со влюблённой школьницей, он подобрать не смог. Временами Годжо пропадал надолго. Сугуру казалось, что установленный стражами правопорядка срок в три дня, по прошествию которого можно заявлять об исчезновении кого-то чрезвычайно дорогого и важного, придуман идиотами. Прожить и дня без Сатору теперь не представлялось возможным. Ощущалось худшей пыткой. И чтобы героически её перенести, он позволял себе рисковать таким значимым ароматом этих чёртовых футболок — засыпал прямо с ними, крепко цепляясь за края руками, располагал рядом, чтобы создать иллюзорное и обманчивое присутствие Сатору. Наутро непременно себя ругал. За то, что потерялся разборчивый запах, за то, что помял, и за то, что разрешил себе быть слабым. Почему-то становилось стыдно. Будто бы Годжо всевидящий и обязательно узнает, чем занимался Гето в его отсутствие. Подобные мысли постепенно приводили в чувство.       И Сугуру вновь находит себя запутавшимся. Потерянным в пустоголовых размышлениях о том, как пахнет Сатору, вместо того чтобы заниматься сбором вещей. Времени впритык.       «Я здесь»       Когда он получает короткое сообщение, остаётся проверить правильность подобранных пар носков. Чтобы обязательно соответствовали друг другу и стандартам чистоты. Оставляет его прочитанным и на скорую руку печатает:       «Привет, присмотри, пожалуйста, за девочками. Меня не будет всего два дня. Расскажу, как приеду»       Ответ Сёко совершенно не удивляет, однако Гето отлично знает, что стоит сказать, чтобы получить желаемое. Иери ему не откажет:       «Нет. Не могу»       «Кенто пусть тоже заходит»       «Во сколько?»       Недовольный смайлик можно было бы и не присылать, но Сугуру оставляет демагогию, одной рукой закрывая двери квартиры, а другой быстрыми касаниями составляет буквы в слова.       Автомобиль, в котором находится Сатору, ни с чем не перепутаешь. В скромных дворовых отголосках Сибуи, бесконтрастно окрашенных в светлые тона, выстроенных в беспорядке, спонтанно возвышающихся до девяти этажей и тут же принижающихся до пяти, Lamborghini смотрелась неуместно. Она дико не вписывалась в общее настроение скромного быта, ограничивающегося велосипедами. О машинах Сугуру знал немного, но отточенные линии, впечатляющая аэродинамика и необычный дизайн фар подсказывали, что таких моделей от силы десять во всём мире. Мужчина стушевался, не осмелившись протянуть руку к двери. Если честно, он понятия не имел, как их открыть. Багажника там тоже не было, как и задних сидений. Такие машины покупались исключительно для красоты, по мнению Сугуру, и стоили больше, чем он заработает за всю свою жизнь. Они, ограниченные шестизначными долларовыми цифрами, несомненно, были приятны глазу. И поражали воображение. Совсем рядом с боковым зеркалом, возле которого застыл Гето, написано:       1 di 20       Итальянского он не знал, но мог поспорить, что последнее число, за которое особенно цеплялся взгляд, означало количество существующих экземпляров. Значит, не из десяти. Ну, он был близок.       Сатору чудесным образом открывает двери машины. Естественно, тут всё тоже не как у людей. Они тянутся вверх, выпуская его высокую фигуру наружу. На его фоне машина смотрится совсем маленькой, почти игрушечной. Она едва ли достаёт мужчине до пояса за счёт низкой посадки и исключительного, безусловно узнаваемого, дизайнерского и технического компромисса.       — Сумку придётся бросить под ноги. Ничего?       — Да, как-нибудь переживу. — Поездка — пусть она была первой и, скорее всего, окажется последней в его жизни — на Lamborghini стоила того.       Годжо учтиво открывает перед Гето двери, примеряя на себя джентельменскую роль. Внутри всё также футуристично. Первое, что смущает Сугуру — отсутствие коробки передач. Любой: механической или автоматической. У него назревает миллион вопросов, которые он боится задавать, размещающемуся рядом Сатору. Была у него такая противная черта, не позволяющая ставить себя ниже кого бы то ни было, показывая надёжно спрятанные слабости. Поэтому Гето сохраняет на лице абсолютную непричастность и делает вид, что сидеть внутри такого чуда техники для него дело привычное. Безразлично смотрит вперёд, хотя хочется погладить кресла, двери, дотронуться до алькантары, которую он в силу незнания принимает за замшу.       Сатору быстро набирает на сенсорной панели, умещающейся сверху над бесчисленным количеством кнопок, нужный адрес, и навигатор рассчитывает путь до пункта назначения. Глазами Сугуру выискивает рычажок, который предназначен для взлёта и отправки в космический полёт — другого объяснения тому, как невероятно и фантастично устроен автомобиль и внутри, и снаружи, он не находит. Но среди предлагаемого выбора лишь стандартные функции регулировки окон, кондиционера, обогрева, режимов — из них Гето понимает только «Sport», прочие остаются для него загадкой. Среди них выделяется клавиша запуска двигателя, прикрытая ярко-красной крышкой — подобно кнопке запуска ракет на подводной лодке. Сатору как раз тянется к ней. Мотор заводится оглушительным рёвом. Таким, что наверняка способен всполошить как минимум треть спального района.       Свободно уместившись в спортивное ковшеобразное сиденье, Сугуру почему-то ощущает себя всецело принадлежащим Сатору. Он прекрасно знает: их совсем ничего не связывает. Ни обещания, ни договорённости. Гето не в праве считать его своим. Своим другом — да, конечно. Но платонической близости никогда не было достаточно. А Годжо любил пускать корни. Перманентно разместил свою зубную щётку в ванной, скинул пару самых необходимых вещей на полки в шкафу, заимел собственное полотенце. Наполнил квартиру Сугуру незначительными, мелкими, почти что незаметными напоминаниями о своём присутствии. Как само собой разумеющееся. И Сугуру не задавал лишних вопросов. Помогал тащить чемодан вверх по лестнице, отпаривал единственную рубашку Годжо, пока тот спал, осторожно вешал её на стул. И Гето понимает: если в один прекрасный день Сатору решит уйти, эти корни, плотно засевшие внутри, ответвившиеся дальше, в лёгкие, протискивающиеся в кровеносные сосуды, обвивающие мозговые клетки, вырвав, то будет больно. Очень.       Осень в Японии ярко-красная. Багряными пятнами смешивается с заоконными пейзажами. Холмистые возвышенности слоятся друг на друга, пестрят всевозможными оттенками красного. Градиентами рассыпаются, переходят из зелёного, насыщенного и тёмного, в салатовый. Проскальзывают золотисто-солнечными верхушками, ютятся с рубиновыми и малиновыми клёнами.       Когда светофоры, не дающие Сатору разогнаться, остаются позади, он сильно давит на педаль акселератора. Двигатель очень отзывчивый и мгновенно реагирует на малейшее касание. Рычит, подобно самому дикому зверю. Сам автомобиль и правда похож на живой организм. Стекло заднего вида закрывает вставка, имитирующая позвоночник какого-то хищника.       Сугуру чужим восторгом не заражается. Не позволяет себе расслабиться ни на секунду, сильно вжимаясь в карбоновое кресло. Быстро сменяющиеся цифры на водительском дисплее его пугают. Сатору не знает меры, за считанные секунды разгоняется до сотни, на этом не останавливается и грубо нарушает любые правила дорожного движения. Он ловко маневрирует на поворотах, вторит извилистым горным массивам, характерным для японского ландшафта.       Из-за бешеного, иступлённого звучания двигателя Сугуру не удаётся напомнить, что ему не очень хочется в клуб «27», да и есть к кому возвращаться. Сатору всё равно не услышит, поглощённый невероятным, магнетическим ощущением адреналина. Он плещется в чужой крови, отдаваясь дьявольским азартным огнём в застеклённых глазах. И улыбка, близкая к чистейшему сумасшествию, расцветает на его губах. Гето думает лишь о том, что, если выживет, никогда больше не сядет в машину к Годжо. Его не беспокоит включённый в пятнадцать градусов кондиционер, ведь от трёхзначного числа на спидометре, где первая цифра давно не «один», захватывает дух и обдаёт неконтролируемым страхом, от которого беспокойно потеют ладони и становится жарко. Тело застыло, совсем парализовано ужасом и одновременным трепетом, охватывающем Сугуру. Как будто пребывание рядом с Годжо всё же заразно. Заставляет почерпнуть безрассудство и помешательство, отпустить себя, кинуться в распростёртые объятия судьбы и мысленно послать всё к чёрту.       Индикатор скорости на сенсорном дисплее неизменно горит красным с тех самых пор, как они выехали из узких токийских переулков, свидетельствуя о зверском и непозволительном нарушении. За всю дорогу они почти не разговаривают, прерываемые низким и сочным звуком двигателя, из-за которого слабый голос Сугуру, не привыкший к крику, совсем не различается. Благодаря полноуправляемому шасси и маниакальной концентрации Сатору, они всё ещё остаются в пределах дороги. На текущей скорости — в кругу гонщиков, способных позволить себе подобную роскошь, она наверняка считается небольшой — задние колеса поворачиваются на малый угол в противоположную сторону от передних, улучшая манёвренность и сокращая радиус разворота. Однако, стоит придавить газ, и они мгновенно осуществляют поворот в ту же сторону, что и передние, обеспечивая лучшую устойчивость. Рассчитанный по навигатору маршрут окончательно становится ненужным, ведь из спрогнозированных полутора часов, их путь занимает около часа. Во многом благодаря отсутствию в чужой голове скоростных ограничений. Атмосфера внутри пропитана особым чувством опасной безнаказанности. Оно селится и внутри Сугуру, растекается уверенными потоками вседозволенности. И непременно ознаменовывает начало чего-то весьма интересного и многообещающего. Да, это определённо будут незабываемые выходные.       Сатору глушит двигатель и, прежде чем передать ключи от машины персоналу, подходит к капоту машины.       — Что случилось? Не выдержала скорости света? — С издёвкой интересуется Сугуру и подходит ближе, чтобы рассмотреть поломку. Когда передняя часть машины открывается под лёгкий смех Сатору, жалеет, что не умеет держать язык за зубами. И снова выглядит глупо. Годжо достаёт свою дорожную сумку из маленького отсека, который по всем правилам должен находиться сзади и именуется багажником. Гето пора привыкнуть, что ничего обычного от пребывания рядом с Сатору ожидать не стоит.       На конце высокой лестницы в две линии, справа и слева, выстроился персонал, склоняя головы для них двоих в приветственном уважительном жесте. Сугуру от такого почтения неловко, он вмиг теряется, не зная, стоит ли поклониться в ответ или последовать примеру Сатору и продвинуться дальше, как ни в чём не бывало. Ровные ряды немногочисленных силуэтов смыкаются, и женщина, одетая в традиционные одежды, просит следовать за ней. Минуя бамбуковые рощи, окружающие громадное строение, комплекс маленьких квартирных номеров, отдельных домов, виднеющихся чуть дальше, мужчины придерживаются сопровождающую, проходя по длинному деревянному коридору, бесспорно построенному по аналогии с тории.       Их номер ярко контрастирует с основными тёмными помещениями рёкана. Спальня, выполненная из светлого дерева, уставлена серыми диванами и креслами, и, исключая самую банальную ситуацию, которая обычно происходит с главными героями в дешёвых романтических комедиях, возле входа расположены две одноместные кровати. На них подготовлены и аккуратно сложены две юкаты. Слева двери, ведущие в ванную комнату. Сатору первым делом приглушает яркий свет, который режет ему глаза. Женщина диктует главные правила и проводит краткую экскурсию по номеру, после чего удаляется.       Сугуру не знает, с чего начать. Нужно переодеться. Или стоит первым делом разложить вещи? Сатору подобными дилеммами не мучится, включает телевизор, бросает сумку на диван и принимается рассматривать стандартный приветственный набор.       — О, комплимент от заведения. — Он вертит в руках бутылку чего-то неизвестного, но на первый взгляд весьма дорогого. И с хитрющей улыбкой поворачивается к Сугуру, который собрался переодеться в ванной, прихватив с собой юкату. — Стесняешься?       Нет? Да? Оба варианта звучат ужасно. И лишь сейчас Гето задумывается, видел ли он когда-нибудь Сатору без одежды. Он видел его макушку, отчётливо помнит очертания его тонкой шеи и обнажённые плечи, виднеющиеся из-под одеяла. Но так, чтобы совсем или раздетым по пояс, такого Годжо он видел лишь по ночам в своих бесстыжих фантазиях.       Чужой голос звучит как глупейший предлог взять на слабо. Сугуру прекрасно это осознаёт. Тем не менее, мгновенно разворачивается и со слепым упрямством стягивает через голову кофту. Краем глаза замечает, что Сатору уже тянется к ремню, вытаскивает его из пряжки, оттягивает дальше, позволяя язычку выскользнуть из маленького отверстия, выпускает окончательно и отбрасывает на диван. Дальше только брюки. И Сугуру тут же отворачивается, чтобы не возбудиться ещё больше. Чёрт бы его побрал, этого Сатору. Что бы Сугуру ни ответил, как бы ни поступил, Годжо всё равно бы остался в выигрышном положении.       То, как слетает чужая рубашка, Гето уже не видит. Старается собраться, отгоняет от себя позорные мысли, норовящие подтолкнуть организм к точке невозврата. Когда заканчивает тонуть в собственных размышлениях и окончательно разбирается с поясом, мягкий голос Сатору трогает слух совсем рядом:       — Поможешь?       Ох, блять. Лучше бы не поворачивался. Ладно, спокойно. Нет ничего такого в обнажённой груди, не скрытой краями юкаты, выступающих и явно просматривающихся рёбрах, которые безумно хочется пересчитать кончиками пальцев, подтянутом животе, его тонкой талии и аккуратных ногах. Сатору собой доволен. Внимательно изучает лицо Сугуру, который не может удержаться и тихонечко прочищает горло, протягивая руки к ткани. В глаза он не смотрит, слишком заинтересованный выглядывающими на груди ореолами и цветом нижнего белья. Прикосновения к собственной коже раздражают чувствительность, особенно в районе грудной клетки. Гето, как будто намеренно, дотрагивается до открытых, ему одному предоставленных, участков кожи. Проводит вниз, осторожно подбирая края одежды, затягивает сначала правую сторону, прижимая её чуть ниже талии, затем берётся за левую.       — Повернись.       Сатору слушается. Теперь, когда Сугуру находится непозволительно близко, Годжо чувствует его тёплое дыхание в районе восприимчивого сгиба шеи, точной мочки ушка. И его ведёт. Гето, сам того не подозревая, безошибочно определяет его эрогенные зоны и возводит постоянно присутствующее между ними напряжение в абсолют. Хватит нескольких сантиметров, чтобы осторожно прижаться сзади. Проникнуться желанным ароматом чужого тела, почувствовать нежность тонкой кожи, дотронуться губами, оставляя влажные следы, метки. Однако Сугуру, всегда будучи предельно осмотрительным, произносит:       — Готово.       И Годжо остаётся ни с чем.       Вдвоём они исследуют территорию от и до. Заглядывают во внешние зоны, веранды, балкончики, открытые пространства для чайных церемоний. Любуются невероятными пейзажами: неровностями гор, окружающих их с какой стороны ни посмотри, бушующей листвой деревьев. Величием природы, от которого в груди зарождается необъяснимое чувство незначительности собственного существования. Как будто ты всего лишь маленький винтик, незаметный кусочек огромного пазла. Невероятные размеры сказочной действительности и свежий горный воздух заставляют задаваться множеством философских вопросов. И главным образом возвращают внутреннюю удовлетворённость, осознанность. Вынуждают вспомнить, что жизнь не ограничивается материальным и осязаемым. Наверняка есть что-то большее, какой-то сакральный смысл и скрытое предназначение, уготованное для каждого живущего на этой планете человека. Они долго беседуют о значимости организмов — больших и маленьких — согласно сравнивают себя с муравьями, сопоставляя собственные жизни с размерами Вселенной. Сатору глупо отшучивается каждый раз, когда тема становится слишком серьёзной, не давая Сугуру глубоко уйти в себя и окончательно разочароваться в том, как сложилась его судьба.       — Я думал, сейчас сезон отпусков. Где все люди? — Оглядывается Гето по сторонам, пока они удобно размещаются на тонких подушках, подготовленных специально для чайных церемоний.       Сатору сгибает правую ногу в колене, нарушая нормы приличия — пожалуй, для него не существовало никаких норм вообще — и долго вглядывается в традиционную японскую ландшафтную инсталляцию, открывающуюся их вниманию. В горах воздух совсем влажный, оседает морозностью и прохладой на каменистых поверхностях, местами заросших мхом. Деликатные стволы высаженных деревьев невысоко протягиваются, ответвляясь в разнообразные осенние краски: жёлтые, горчичные, привычно зелёные, выделяющиеся летними остатками, грязно-багровыми. Вечереет, и медленно зажигаются немногочисленные источники света. Два цилиндрических торшера, опирающихся на деревянные подставки, находятся совсем близко к земле. Трапециевидная напольная лампа и парочка потолочных отдают мягким жёлтым светом на две мужские фигуры.       — А что? Меня уже недостаточно? — Он поднимает взгляд на Сугуру, отпивая из заранее приготовленной чаши. И ждёт, не зная чего.       Гето тоже не знает. Серьёзность Годжо его смущает, ведь не даёт перевести всё в шутку, как нередко бывает между ними. Он вновь оказывается в неприятном состоянии, где к ответу и выбору будто принуждают. С большего оно берётся из довольно ощутимого неудовлетворения Сатору, который не спешит продолжить диалог или съехать с темы. Разумеется, идентифицировать их отношения исключительно как приятельские ни у кого не повернётся язык. И явно его ни к чему не вынуждают, не торопят, напрямую не задавая конкретные вопросы, от которых не отмахнёшься, не соскочишь. Однако Сугуру фантомно чувствует, как сильно Сатору желает получить одно-единственное разрешение, простое «да» на его немую просьбу быть рядом. И не может этого дать.       — Очень смешно, Сатору. Ты ведь меня понял.       — Пойдём.       Сердце скрипит, зажимается и страшно колется от расстроенного вида Годжо, который тот скрывает под расслабленной улыбкой, под видом, мол, ничего страшного. Становится не по себе. От того, насколько резко и быстро он поднялся на ноги, наверняка желая уйти в одиночество, уйти в себя, чтобы окончательно принять очень важное решение: продолжить пытаться или оставить инициативу, опустить руки. Сугуру молча следует за ним, стараясь задержаться взглядом на любой примечательной детали интерьера, лишь бы не засматриваться на напряжённую фигуру Годжо, уверенно шагающую впереди.       Ночь поглощает последние остатки естественного света. Различить общие комнатные очертания удаётся только благодаря узорчатым лампам, расположенным на полу.       — Сатору, куда ты собрался?! Нам туда нельзя. Здесь табличка висит. Кто-то арендовал помещение.       — Я. — Коротко отвечает тот, распоясывая юкату, но так и не повернувшись лицом к лицу.       — Что? — Сугуру застывает в проходе, медленно пробегаясь взором по открывающейся картине.       — Я арендовал.       Огни разливаются на коже Сатору золотом. Оттеняют выступающие мышцы спины, мелкие эскизы верхних позвонков. Глянцевый пол, отражающий природную бутафорию, визуально обожествляет обнажённого мужчину, помещающегося в центре, делая его осторожную фигуру эфемерной, призрачной, наполняя его крепкий силуэт вечностью и бессмертием в чужой памяти. Спина Сатору украшена опрятным чернильным рисунком. Он обвивает позвоночник, иллюстрируя нечто, в чём Сугуру признаёт знаменитого Уробороса — символ бесконечности, циклической природы жизни: чередования созидания и разрушения, жизни и смерти, постоянного перерождения и гибели. Первая голова драконоподобного змея расположена вверху, вторая снизу. Они вьются сквозь друг друга, дополняя картинку тугим узлом в середине, превращая и без того говорящий узор в нескончаемую петлю.       Не дожидаясь самого Сугуру, мужчина уходит вперёд, опуская ноги в горячую парную воду. Дымчатые потоки возвышаются над ним, прячут рельефные части тела в своей размытости. И неминуемо притягивают ближе, заставляя Гето раздеться и присоединиться. Массивные каменные стены предстают перед глазами. По вертикальным выбоинам струятся мелкие водяные потоки. Позади Годжо находится деревянный поднос. Как только мышцы расслабляются в горячей воде, он ставит его по центру, расставляя две небольшие чаши по обе стороны от бутылки и наполняя их алкоголем.       — Я так и не поблагодарил тебя. — Решается на разговор Гето. Для особой смелости выпивает сакэ разом. Сатору на удивление делает то же самое.       — За что? — Искренне интересуется Годжо, вновь разливая алкоголь.       — За это. Никогда раньше не бывал в подобных местах.       — Пустяки. — Под обоюдное «Кампай!» мужчины залпом глотают обжигающую жидкость. Сугуру старается смахнуть с себя горечь, отдающую из горла по всему телу. Сатору по-детски высовывает язык, морщась от неприятного вкуса. Но пить продолжает.       — Так и будешь пялиться? — Гето думает, что Годжо определённо всевидящий. Иначе не смог бы уловить незаметные подглядывания на татуированную спину, которые Сугуру позволял себе в исключительно редких моментах. Когда был точно уверен, что его не поймают.       — Извини. — Мнётся он, чувствуя себя провинившимся ребёнком.       — Не боишься? — Вдруг спрашивает Годжо. И Гето сразу же понимает, о чём идёт речь. Подобные рисунки на теле себе позволяли лишь избранные люди. В силу устоявшихся в обществе стереотипов о преступной стороне японской жизни, сохранившихся по сей день, молодёжь не спешила ассоциировать себя с пагубной культурой якудза. Особенно этим не баловались те, кто собирался в престижные университеты, целился на высокооплачиваемые должности. Сатору, казалось, родился с серебряной ложкой во рту, отчего мог позволить себе делать с собственным телом всё, что заблагорассудится.       — Чего мне тебя бояться? Ты ведь не какой-то там убийца. — Посмеивается Сугуру. Мужчина тактично промолчал. — Сатору? — Насторожился Гето, так и не получив комментария, любого подтверждения или отрицания, касательно своей безобидной шутки. И понял, что попал в точку. — Серьёзно?       — Убежишь от меня теперь?       Сугуру никак не может смириться с отчаянной грустью, с явственным чувством печали, проскальзывающем в каждой фразе, адресованной ему самому. Признание вертится у Сатору на языке. Он понимает это. И не знает, сможет ли выдержать такие важные для другого человека слова. Ему хочется Сатору. Хочется Сатору себе, целиком. Хочется обнимать и целовать Сатору. Однако скребущее ощущение непозволительной сладости данных действий пугает его до чёртиков. Как будто, стоит отпустить себя, и магия между ними разрушится. Как будто Сатору станет неинтересно. А хочется так, чтобы надолго. Желательно навсегда. И само понятие судьбы, концепция жизни и неожиданных поворотов, которые не всегда оказываются для Сугуру приятными, лишь добавляют сомнений.       Третья стопка сакэ. И Гето медленно начинает забываться. Если не выпьет, никогда не сможет вынести того, что собирается сказать. Потеря Сатору как друга, наверняка следующая за отказом, и приобретение Сатору как любовника казались ему равноценно пугающими. Он понимает, что оказался именно в том устрашающем моменте, где отсутствует правильное решение. Решение выгодное, с минимальными отрицательными последствиями. И придётся терпеть альтернативные издержки.       — Даже если очень захочу, то не смогу.       Сатору смеётся вновь. Обречённо, несчастно. Он ведь тоже понимает, что творится в чужой голове. Но собственная инициатива, то, как чудесно выглядит Сугуру в томном свете напольных светильников, то, как красиво отражаются блики воды на его точном, угловатом лице, обрамлённом острыми скулами, линией челюсти в девяносто градусов, то, как он скрывает под длинными ресницами свой затуманенный взгляд, не позволяют ему отступить от задуманного.       — Сугуру, ты когда-нибудь думал о том, что мы будто запрограммированы? И вся наша жизнь похожа на строчки и алгоритмы кода. Как будто кто-то, без понятия, кто, прописал нам определённые команды и заставил нас поверить, что за их пределы мы не можем выйти никаким образом. Люди вроде и способны мыслить. При этом так стремительно подавляют любой нонконформизм. Прячут от чужих глаз то, что «не принято», «не вписывается в общественные рамки». Я не говорю, что мы должны наплевательски относиться к таким простым истинам как уважение к ближнему и дальше по списку. Ни в коем случае не нарушать течение чужой жизни, само собой разумеется. Просто всё то, что мы так старательно отрицаем в себе и другие отрицают в нас, оно как будто и есть смысл. Как будто и есть то, что нам нужно принять, чтобы наконец-то познать истинный вкус жизни.       Гето внимательно вслушивается в каждое слово. Местами теряет смысл, опьянённый высокой температурой воды и аналогичным градусом алкоголя. Он передаёт пустую чашу Сатору, после того как в очередной раз поддерживает его предложение выпить. В этом монологе скрыто волнение, все тайные переживания. Темы, которые волнуют и сердце Сугуру. Несвойственная осторожность в выборе слов, выдающая взволнованность и беспокойство Сатору.       Кенто был абсолютно прав. Он очень легко пьянеет.       Сугуру понимает: ему говорят о чувствах, скрыто признаются в любви, но так, чтобы стало очевидно, почему не говорят в открытую. Сатору не имеет понятия, как отреагирует Сугуру. Он до сих пор не уверен, испытывает ли он что-то помимо ощущения близкого мужского единства, ограничивающегося словом «дружба», по реакции Сугуру пытается понять, найти ответы на все свои внутренние вопросы.       И сдаётся.       Ловит руку Сугуру, разворачивая к себе тыльной стороной. Осторожно подносит её к губам, выцеловывает каждую разбитую костяшку на пальцах. Гето задерживает дыхание. Вернее, весь воздух выбивает из лёгких та нежность, с которой прикасается к нему Годжо. Он замирает в волнительном, будоражащем ощущении интимной близости, выраженной в таком простом и незатейливом действии.       И сдаётся.       Осторожно, так, чтобы не спугнуть, забирает у Сатору свою руку. Пододвигается к нему, пуская по воде кольцеобразные разводы. Она, как и собственные чувства, выплёскивается из краёв, не в силах оставаться неподвижной. Он оказывается рядом, чувствует, как бешено колотится сердце, несмотря на глубокие вдохи. Тянется кончиками пальцев к Сатору, позволяя себе снять с него очки. Так, чтобы глаза в глаза. Так, чтобы наконец-то заглянуть в него, прямо в душу, без всяких преград. Так, чтобы больше никогда не смел от него прятаться.       И осторожно наклоняется для поцелуя.       Сатору срывается. Отпускает себя, отвечая на такое желанное мгновение. Он старается быть предельно аккуратным, но волна чувств, накрывающая его с головой, душевное цунами, смешанное из восторга, облегчения и восхищения мягкостью чужих губ, не позволяет ему сдерживаться. Это совсем не похоже на поцелуй. Скорее на опасливые мимолётные прикосновения губами. Они стирают любые мысли, останавливают мозговую активность, заставляют все клетки замереть в предвкушении нового контакта. Губы Сугуру отдают горечью. Но Сатору уверен, что голова идёт кругом совсем не от сакэ. Он ловит верхнюю губу Гето своими, медленно соскальзывает с неё, чтобы повторить то же самое с нижней. Теряется в ответном вожделении, не в силах скрыть свою радость, от которой распирает изнутри. Счастливо улыбается в поцелуй, стараясь сделать это как можно быстрее, чтобы не упустить ни одного встречного касания губ Сугуру. Он вкладывает в него всё, что хотел бы сказать словами. Однако ощущения, вызываемые в глубине его сердца Гето, не способны оказаться предложениями. По крайней мере такими, чтобы сразу стало понятно, что на самом деле происходит на душе. Казалось, люди просто не придумали ещё подобных слов.       Сатору впервые находит то, что так долго искал. Та самая любовь из фильмов. Он не боится признаться хотя бы самому себе, что это наверняка любовь. Никак иначе. Обыкновенная влюблённость никогда не смогла бы выжечь одним лишь поцелуем — сейчас их можно насчитывать уже тысячами — каждое сомнение из головы, из груди. Выжечь страстью, отдачей, с которой Сатору полностью предаётся ему, с которой Сугуру в равной степени предаётся в ответ, знакомое имя на сердце.       Они долго целуются в горячем источнике, скрытые от чужих глаз, предоставленные лишь самим себе. Не могут оторваться от друг друга, пока блуждают по пустым коридорам рёкана, даже там, где с высокой вероятностью способны попасться кому-нибудь на глаза. Останавливаются, когда Сатору вновь тянет Сугуру на себя, не в силах до конца осознать, что теперь свободно может целовать его, когда того захочет. И искренне жалеет Гето, когда понимает, что подобное желание присутствует у него всегда. Каждую секунду.       Сугуру целует его вновь, громко захлопывая двери номера. Целует, когда они прижимаются к стене, когда располагаются на кровати, переходят на диван. Когда Сатору вбирает в рот сладкую конфету, согласившись, что это неразумно — столько целоваться. Проникает языком во влажность рта, вылавливая конфету, и нагло дразнится, невербально предлагая Сатору её забрать. Тот с радостью всасывает угощение, тут же пряча его за щёку, и утягивает Сугуру в новый поцелуй, пусть безбожно болят губы. Они целуются до вероятных красноречивых синяков следующим утром, до первых лучей восходящего солнца. Целуются, когда оба не могут заснуть, переполненные исключительным желанием находиться ближе.       И, ругая отсутствие романтического клише с двухместной кроватью, долго вглядываются в черты напротив, пока разделённые квадратными метрами лежат лицом к лицу. Сатору, преодолевая небольшое расстояние между их постелями, совсем обессиленный и довольный, протягивает руку в сторону постели своего любовника. И Сугуру ловко подхватывает его инициативу, переплетая пальцы вместе, перед тем как провалиться в сон.