нирвана

      — Где ты был сегодня ночью?       Сугуру сонно протирает глаза, плотно их закрывая. Наощупь находит крепкий торс Сатору. Обвивает его руками, льнёт к теплу чужого обнажённого по пояс тела. Холодный кафель плитки в ванной комнате щипает босые ступни. Мужчина прижимается к любовнику щекой, отчётливо ощущая каждое мышечное движение его спины, пока Сатору добросовестно вычищает зубы перед зеркалом.       — М?       Рано. Даже для Сугуру. Замерев в неудобной позе, он вторит головой всем действиям Годжо: наклоняется, пока он выплёвывает в раковину остатки пасты, тянется в сторону, когда Сатору снимает с крючка полотенце для лица. Глаза неприятно слипаются, совсем раздражённые и опухшие от слёз. Осознание происходящего периодически добирается до Сугуру, накатывает новой волной раздражения. Чувство особой несправедливости селится в его сердце, стоит вспомнить о событиях минувшей недели.       — Я проснулся, а тебя не было.       Сугуру всё-таки пересиливает себя, отделяясь от Сатору, направляя внимательный взгляд прямо на него. Годжо изворотливо оказывается с ним лицом к лицу. Ему требуется приложить неимоверные усилия, чтобы не рассмеяться. Хотя заспанное выражение напротив, аккуратно помещающееся во влажных, прохладных от воды ладонях, выглядит запредельно нелепо. У Сугуру сильно опухли веки, отбирая возможность открыто взглянуть на собеседника. В его, Сатору, руках сжимаются впалые щёки, и так хочется поцеловать. Забрать любую возможность задавать неважные, пустые вопросы лёгкими и своевременными касаниями губ.       — Не мог заснуть и вышел прогуляться.       Гето хмурится в недоверии. Но выбирает молчаливое согласие, без остатка отдаваясь нежному чувству частых поцелуев на лице. Сатору пропечатывает свою ласку на лбу, множеством невидимых отметин на обоих щеках, сильно вытягивает губы, чтобы дотронуться до самого кончика носа. Сугуру ничего не остаётся, кроме как поддаться навстречу заботливому ощущению. В такие моменты он чувствует себя особенно любимым и желанным.       Трепет чужого внимания перебивает нечто слабое, совсем призрачное. Оно когтями скребётся в груди, не даёт полностью ввериться в руки другого человека. Привиделось, придумалось. Так кажется Сугуру. Он бы и рад не обращать внимание на проворное ощущение недосказанности. Ничего ведь такого. Однако интуитивно не может смириться. Как будто знает, что что-то не договаривают, скрывают, отводят глаза от правды. Хотелось верить, что это всего лишь паранойя. На фоне происходящих безумств ему было чрезвычайно важно кому-нибудь доверять. Знать, что можно запросто, отбросив любые сомнения, отдаться в чужие руки. И забыться. Хотя бы на мгновение.       Прекратив психотерапевтические сеансы, он целиком и полностью положился на Сатору. Сатору всегда рядом. Он не перестаёт слушать, когда это действительно нужно, пусть и многое пропускает мимо ушей. К посторонней поверхностности Гето привык. Никто не спешил глубоко вникать в суть его проблем кроме, пожалуй, Нанами-сана. В этом была часть и его вины. Смог бы он довериться кому-либо настолько, чтобы посвятить их в подробности своей жизни, не связываясь при этом врачебной тайной? Подобного опыта он не имел, ему он и не был нужен. Осознать всю трагедию его существования было дано лишь Иери. Она невольно стала постоянным наблюдателем, завсегдатаем длинной киноленты под названием жизнь. Сёко была единственным константным персонажем, второстепенным, пожалуй, но это не мешало ей оставлять в своей памяти хронологические последовательности неудач, разбитых надежд и ещё длинного списка несчастий, приключившихся с Сугуру.       Но были ли они на самом деле несчастьями? В конце концов все выборы и решения, каждый поворот судьбы непременно приводил его именно туда, где ему и предназначалось оказаться: в крепких, уверенно притягивающих к себе, руках Годжо Сатору. Возможно, пора начать воспринимать свою историю как необходимую жертву. Как дар, который простой, заурядный человек обязан принести высшим силам, чтобы взамен получить нечто большее. Может быть, так просто должно было случиться?       Мороз пробирается из приоткрытого окна внутрь маленькой квартиры. Небо сильно затянуто безобразными снежными образами. Они прячут яркий солнечный свет. Стирают грань между днём и ночью. Декабрьская пасмурность превращает недели в безликую монотонность времени. Снежные хлопья рассыпаются на земле мимолётными следами, влага собирается на крышах, подоконниках. Низкие температуры скапливаются угрожающими сосульками вокруг сточных труб.       Токио блистает. Купается в разноцветных, ярких огнях. Когда короткий день отдаёт первенство ночи, город играет совершенно иными красками. Бесконечное разнообразие форм и цветов целиком охватывает шумные улицы. В эту пору года меркнут различия между культурами. Они смешиваются воедино, захваченные общим праздничным настроением. И всегда формальный, строгий Токио открывается с новой стороны. Канун Рождества и Нового Года подталкивает людей забывать старые обиды. Как будто вселяет в их сердца дух единства, источает любовь. И эта явственная, открытая сила заставляет привычно хмурых, стеснительных японцев превратиться в свои беззаботные подобия, довериться волшебной атмосфере.       Их чувства наконец-то приобретают облик, становятся понятными для окружающих, становятся видными. И, петляя по токийским улицам, невозможно не заглянуть в чью-то историю. Влюблённые по уши подростки, более сдержанные взрослые, семейные пары, болтливые дружеские компании — каждый привносит нечто своё. Однако теперь мелькающему мимо Сугуру не придётся одиноко теряться в толпе. Этот год, совершенно другой, неузнаваемый и непривычный, пройдёт для него иначе. И, возможно, позволит наконец-то начать с чистого листа. Хоть планы строить и не хотелось, внутри зарождалась твёрдая уверенность в том, что Сатору — что-то забытое, давно потерянное. Его беспрекословная схожесть, такая идеальная совместимость с самим Сугуру, заставляла поверить в невероятные вещи. Такие, как судьба и родственность душ. Как будто он заведомо знал этого человека, делил с ним печали и радости, выбирался из самых трудных жизненных перепутий. В прошлой жизни. И с каждым днём оставаться бдительным, настороженным, смотреть на вещи трезво, без розовых очков становилось сложнее.       Они были подобны друг другу, начиная одинаковыми инициалами, заканчивая правильностью чувств, когда Сатору крепко сжимал ладонь Сугуру в своей. И в равной степени друг другу противоречили.       — Я тут подумал, — начинает Гето, располагаясь на постели, взглядом исследуя снежную заоконную феерию, — мой босс ежегодно устраивает вечеринки на Рождество…       — Тот старик из магазина? — Годжо аж вскакивает от удивления, подрываясь на месте. Он непонимающе таращится в глаза другому мужчине, пока тот легко посмеивается, притягивая его обратно к себе.       — Не тот. — Сугуру перебирает пальцами отросшие волосы Сатору. Они немногим ниже, но часто лезут прямо в глаза, скрывая лицо любовника за белыми прядями. — На другой… Работе.       Рассказать об истинной природе своей деятельности он не решался. Подпольные бои казались ему постыдным занятием. Их преступность и нелегальность, типичная чернота, присущая подобному образу жизни, грозила омрачить всё представление о нём самом в глазах Сатору. Хотя тот навряд ли был бы в силах осудить. Не только из-за своего характера. Казалось, такие чувства были чужды Сатору изначально, с самого первого дня его рождения. Но и из-за того, что сам был тесно связан с преступностью. Даже больше, чем Сугуру.       Ответственность душила Сатору. По-настоящему ощутив какого быть с Сугуру, он не хотел возвращаться к исполнительности, отсутствию выбора и делам, каждое из которых было непременно помечено «Чрезвычайно важно». Он не находился в неволе рамок, но долг, это требующее чувство в черепной коробке, вынуждало его тайком ускользать из постели по ночам, возвращаясь лишь под утро. Годжо ненавидел себя за то, что не говорит правды. Придумывает искусные отговорки, так складно и натурально вылетающие из уст, что порой верится самому. В глазах Гето читалось недоверие, будто бы он фантомно способен улавливать, когда ему врут. И выбирал игнорировать, не прислушиваться к бурлящей тревоге.       К сожалению, иначе быть не могло. Выбор, перед которым оказывался Сатору, состоял из безопасной лжи и противопоказанного откровения. Раскрыв обман, он неминуемо обрекал Сугуру на душевные скитания в поисках спокойствия. Он вовлекал его в мир, где не было место ошибкам, привязанностям и эмоциям. И честно старался найти другой выход. Отыскать необходимый баланс между «хочу» и «надо».       Такого не существовало.       В его жизни невозможно пойти на компромисс с человечностью, оставшись победителем. Она обязывала бросаться из крайности в крайность, вновь подстраиваться под заготовленные условности.       В пределах скромной квартирки на токийских окраинах Сатору поглощал свою человечность целиком, делался самой лучшей версией себя, которую Сугуру старательно лепил собственными руками. Он воплощал в его образе всё то, чего Годжо непременно лишался на улицах. Ему было необходимо лишь держать этот собирательный образ вместе, умещать его в своих руках, чтобы не рассыпаться, не проколоться.       И, пусть цену чужой жизни он часто не осознавал, существование в его мире Сугуру не имело денежного выражения, цифирной оценки. Оно стало бесспорной необходимостью. Константной причиной для существования самого Сатору.       Привнеся ежедневный хаос, казавшийся ему привычным и рутинным, Годжо, верно, обрекал его и девочек на риск. Отнять знакомую опору, которая наверняка представлялась им скучной и приевшейся, означало собственноручно установить процент вероятности чужой гибели. Сделать их целью, живой мишенью для своих семейных пороков. Сатору не было дела до справедливости, до правильности и соблюдения норм, пока дело не касалось Сугуру.       Он оказался его слабым местом.       Единственным.       — Сатору?       — А… Что? — Годжо вновь поднимает голову, вырываясь из потока безрадостных мыслей.       — Я спрашиваю, не хочешь ли ты пойти со мной? — Мягко напоминает Гето.       — Как твой парень? — Сатору злобно растягивает губы в улыбке, заведомо зная, что вешать ярлыки, определять их отношения какими-либо рамками, он жутко не любил. Сугуру и правда морщится, кривится весь, делая своё лицо невероятно забавным. — Как твой «плюс один»? — Сатору бодро смеётся, продолжая донимать мужчину своими догадками.       Он приближается к губам напротив и замирает. Пусть их отношения оставались неоднозначными — плевать. Пусть они были безымянными, неопознанными. Если немое согласие означало, что Сугуру несмотря ни на что будет вызывать внутри это щемящее, сжимающее сердце, чувство счастья и радости, стоит на него взглянуть, Сатору было совершенно всё равно.       — Гето Сатору. — Задумчиво произносит он, смакуя непривычность, несовместимость чужой фамилии с собственным именем. — По-моему, звучит совсем паршиво.       Сугуру промолчал, забирая все дальнейшие размышления, скрывая непроизнесённые фразы быстрыми, прерывистыми поцелуями, смешанными с улыбками. Он промолчал, но ни в коем случае не согласился. Сделать Сатору своим, бесповоротно и окончательно, навсегда, казалось ему самой сладкой идеей.       Квартира, которая ранее представлялась Гето маленькой и неповоротливой, ограниченной своей компактностью, сейчас служила лучшим и верным убежищем. В зимнюю пору все непременно становились угрюмее и молчаливее. Чаще терялись в своих мыслях. Задумчивость отражалась на их лицах ровной непричастностью к разговору. Декабрь как будто вытягивал на поверхность все сжатые, упрятанные далеко и надолго мысли, принуждал переосмыслить поведенческие нормы, всковырнуть забытые шрамы. И призраки прошлого, словно готовясь к наступлению праздника, прорывали незримые пространства между жизнью и смертью, являясь миру живых силуэтными отголосками.       Но женская фигура, которая неизменно появлялась у Сугуру на пороге, была вполне реальной. Её физическая оболочка состояла из плоти и крови, напрасно мёрзла на улице. И выжидала. Сугуру никогда не останавливался, проходил мимо, делая вид, что она осталась для него незамеченной. Либо вовсе не выходил из дома. В те редкие моменты, когда им удавалось встретиться глазами, он, стоя высоко в пределах пятиэтажного жилого комплекса, раз за разом принимал одно и то же решение. Уходил внутрь, позабыв, зачем изначально вышел на улицу. Мать признавала его условия игры. И, когда спустя некоторое время Сугуру приоткрывал двери квартиры, ведущие на общий балкон, исчезала. Будто бы никогда и не появлялась.       Тем не менее он знал, что всё это взаправду. Не галлюцинация и не приведение. Её присутствие оставалось гулким шёпотом, слетевшим беспокойными девичьими голосами. Они старались незаметно выяснить правду, но всегда были пойманы внимательностью Сугуру. Он не был готов открыться. И дело было совсем не в том, что он не мог им довериться или боялся, что они не смогут понять. Принять. Ему хотелось оставить прошлое в прошлом. Хотя бы для них.       — Если тебе не понравится, мы можем тут же уйти. — Тараторит Гето, расхаживая туда-сюда возле выхода из дома. Сатору завершает последние штрихи своего образа, взлохмачивая волосы.       Его волнение почти что заразительно. И, пожалуй, Годжо впервые видит его таким. Подпирая собой дверной косяк, разделяющий прихожую и ванную комнату, он пристально следит, как мужчина маятником перемещается из одного комнатного угла в другой.       — Идите уже, — отзывается с дивана Нанако, не прекращая листать галерею в мобильном. Она близко поджала к себе ноги, упираясь пятками в бёдра рядом сидящей Мимико, — а то опоздаете.       — На такие мероприятия нельзя приходить вовремя, Нанако-чан. — Сатору высовывает голову, чтобы глазами найти собеседницу, и мгновенно получает осуждающий, презрительный взгляд Сугуру.       — И трезвым. — Заканчивает его мысль подросток.       — Умница!       — Нанако! — Шумно возмущается Гето.       Она резво поднимается на ноги, не желая выслушивать дальнейшие нравоучения, которые были необходимы исключительно «для галочки». Всё, что предвещало долгие воспитательные монологи, оставалось вне её внимания. Поэтому Нанако, неизменно сопровождаемая Мимико, старательно выталкивает едва ли обувшихся мужчин за порог.       — Сатору, проследи, чтобы он повеселился. А то смотреть невозможно. — Сугуру обескуражен неожиданной смелостью, появившейся в Нанако, стоило Сатору войти в её жизнь. Она, верно чувствуя себя всемогущей, не стеснялась неформально обращаться к старшим, грубить и беспардонно игнорировать присутствие опекуна, разговаривая таким тоном, будто бы его и нет рядом.       — Будет сделано, мэм! — Отдаёт честь Сатору, натягиваясь, будто струнка.       — И чтобы раньше часа ночи вас тут не было! — Приказывает девочка командным голосом, захлопывая двери прямо перед их носами.       — Он в последнее время совсем без лица. Хмурый какой-то. — Задумчиво констатирует Мимико, возвращаясь на своё место вслед за сестрой.       — А ты не слышала? Он часто плачет. И Сатору его успокаивает.       — Неужели ты за него переживаешь?       — Ещё чего. Меня просто раздражают его сопли.       Годжо любил появляться на вечеринках припозднившись. Влетать в помещение, встречающее его сильным жаром разгорячённых тел, стойким запахом неразбавленного алкоголя и сладких коктейлей. Он обожал это потерянное состояние, когда музыка орёт так громко, что закладывает уши. И хочется стать частью бессвязного балагана из переплетённых рук, ног, губ. Всецело отдаться энергичной толпе, познавшей бессознательность, лёгкость и заразительную невесомость. Сатору резво тянет безынициативного Сугуру сквозь плотное столпотворение. Они располагаются у барной стойки, с трудом протиснувшись сквозь человеческие силуэты.       Лишь теперь удаётся в деталях рассмотреть помещение. Центральной его частью выступала круглая потолочная инсталляция. Она занимала большое место в середине и безусловно приковывала к себе внимание. Инкрустированная небольшими лампами, она создавала подобие ринга, отливая от высокого потолка до самого пола ровным двухзначным количеством лучей. Они устремлялись вниз, обрамляя людские фигуры ярко-красным, кровавым освещением. Подобным образом организовывались и другие источники света. Правда были они прямоугольными и шли чёткой, ровной линией от входа до конечной стены. Точечные лампы вторили краям огромной, просторной комнаты, где не было ничего, кроме двух, скрытых интимной тьмой, выходов уборных, длинного бара, способного уместить на себе всех желающих, разбросанных по периметру столов с фужерными пирамидами, наполненными шампанским, и большим, бесконечным потоком людей.       Пока Сугуру всматривался в толпу, стараясь зацепиться за знакомое лицо, Сатору заказал две бутылки чего-то ему неизвестного. За чёрным деревом, украшенным оловянным пиковым тузом, смотрящим на мужчину снизу вверх, пряталась нежно-розовая бутылка, оформленная золочёным тиснением. Этикетка вторит очертаниям известной карточной масти. В центре красуется большая буква «А» в сопровождении виноградных лоз. Гето вертит коробку в руках, пока Годжо неосторожно достаёт содержимое, окружённый посторонним возбуждением и толкучкой. Пальцы Сугуру встречаются с лаком, покрывающим твёрдую сторону коробки. И в голове невольно насчитываются тысячи, которые только что списались с банковского счёта.       Когда бармен прячет очередную пустую бутылку вниз, освобождая пространство перед ними, Сатору уже не может точно сказать, где он и чем занят. Он довольно улыбается во все тридцать два, подпирая собственную щёку рукой. Такое фривольное, подростковое состояние передаётся и его любовнику, который ответно вглядывается в черты напротив. Их бессвязные диалоги путаются в глупых смешках, и в какой-то момент обилие гостей начинает играть им на руку. Сатору то и дело задевает близко расположенное бедро Сугуру, тянется к нему всем своим существом, незаметно переплетая их пальцы, скрытые находящимися сзади мужчинами и женщинами.       — Добрый вечер. — Раздаётся по всему пространству низким эхом. Слабый звук, попадая в микрофон, усиливается звуковой картой и возвращается сквозь колонки отрезвляющим писком, призывая громко болтающую на фоне музыки толпу к молчанию. — Для начала хочу поблагодарить всех присутствующих за то, что посетили наш скромный праздник жизни. Сегодня, как многие из вас знают, ровно три года с того момента, как я занял пост. И эти три года были непростыми. Они стоили нам жизней многих наших товарищей, жертву которых мы обязаны чтить и помнить. У каждого из вас наверняка есть то, чем вы дорожите больше всего, за что готовы бороться. Так давайте не будем забывать, ради чего мы живём, ради чего мы просыпаемся каждый божий день. Давайте жить так, чтобы эта жертва не была напрасной!       — Твой босс? — Делая продолжительный глоток из бокала, осведомляется Сатору.       — Ага. — Вопрос логичный, вопрос ожидаемый. Но Сугуру тут же притихает в надежде, что дальнейшего интереса эмоциональный монолог не вызовет. И что нашло на этого чёртового Сукуну? Сидел бы отмалчивался в сторонке, как он обычно это делает.       — И что это за такая опасная у тебя работа, что приходится жизнью жертвовать?       — Простите, пожалуйста. — Сугуру спасает тонкий женский голос. Одна из девушек крепко держит за предплечье свою подругу и смотрит точно вниз. Так, что сразу и не поймёшь, к кому она обращается. Гето моментально вырывает свою руку и прячет её в карман брюк, вызывая у Годжо нечто на грани возмущения и недоумения. — Подскажите, может быть… Могли бы Вы… В общем, можно ли узнать Ваш номер?       Сугуру растерянно оглядывается на Сатору, пока тот ловким движением поправляет спавшую на глаза чёлку и всем весом наваливается на барную стойку, пододвигаясь к девушкам ближе. Их в равной степени откровенное декольте притягивает его внимательный взгляд. И пробуждает внутри Сугуру подобное смущение, что красуется на девичьих щеках румянцем.       — Дорогая, я бы с радостью, но, к сожалению, моё сердце уже занято. — Прискорбно сообщает он, выглядывая из-за спины Гето.       Быть на первом плане ему не нравится. Сатору использует его как живой щит, отбиваясь от безусловного женского интереса. И, разумеется, Сугуру замечает каждый взгляд, каждую заинтересованную улыбку, адресованную ему за пару часов их пребывания в клубе. Он старается отвлечься на скрывающуюся далеко в толпе фигуру Сукуны, провожаемую под невероятный шквал аплодисментов, бурные овации, какой-то нечеловеческий, взбудораженный рёв и свист.       — Прошу прощения, я обращалась к Вам. — Сатору нервно посмеивается, отслеживая женский взгляд. Из-под длинных ресниц, обрамляющих большие, круглые глаза, выглядывает ничем не прикрытое желание. И становится понятно, что две женские фигуры с самого начала были нацелены на Сугуру.       Годжо мгновенно теряется, не привыкший оставаться на скамейке запасных. То есть его парень был бесспорно привлекательным мужчиной, складным, и этот вынужденный официоз, состоящий из белой, расстёгнутой до середины груди рубашки и строгих чёрных брюк, выгодно подчёркивающих подтянутую, упругую нижнюю часть тела, приходился ему к лицу. Но абсолютно незаметным. Сугуру предпочитал скрываться от чужого внимания за выдуманными отговорками и вежливыми извинениями, вырубая на корню любую попытку неловкого знакомства.       — Вы позволите? — Девушка совершенно не улавливает нарастающую неловкость, выраженную в молчаливом напряжении. То, что мужчина отмалчивается, бесит Сатору до невозможности. Отшить её не составило никакого труда, и причина, по которой они вместе с этой её подружкой всё ещё находились в поле его зрения, была ему не ясна.       — Конечно. — Неожиданно произносит Сугуру. Неожиданностью это является исключительно для Сатору. Он, высоко подняв брови, уставился на его доброжелательное, улыбчивое лицо. И, Господи Боже, готов поклясться, что, если он сейчас же не выпустит из рук её мобильный телефон, сегодняшней ночью кто-то не вернётся домой живым. Его парень быстро нажимает на цифровые клавиши и, всё так же учтиво и, чёрт возьми, обворожительно улыбаясь, передаёт его обратно.       Стоит девушкам исчезнуть, Сатору подходит к довольному мужчине близко-близко, сильно сжимая его щёки. Смотрит так яростно и недовольно, что зловещее, ревностное ощущение пробирается по телу мурашками, не нуждаясь в прямом зрительном контакте, свободном от темноты солнцезащитных очков.       — Что это было? — Резко и предельно серьёзно произносит Годжо. Сугуру плавно убирает его руку со своего лица, наслаждаясь победным чувством.       — Дал им свой номер. Ты же видел.       — Сугуру, я не шучу! Нахуя ты дал им свой номер?       Мужчина напротив смеётся, ухмыляется непонятно чему. Ситуация предельно однозначная и совершенно не шуточная. Наплевательское отношение разливается внутри Сатору обидой, а алкогольное опьянение лишь раздувает эту гадость чуть ли не до слёз. Ревновать ему не нравилось. Но, как назло, это было одно из ощущений, которое он абсолютно не мог контролировать. Оно было неподвластно его разуму и противно разрывало грудную клетку отчаянным желанием врезать Сугуру, чтобы сбить наглющее, бесстыдное чувство собственного превосходства с его лица. Гето грубо притягивает Сатору к себе за талию, не прекращая вглядываться туда, где предположительно находились зрачки его любовника. Он крепко сжимает её, с силой, с чувством, не давая взбешённому Сатору вырваться из его мёртвой хватки. Алкоголь безошибочно развязывал языки. И, видимо, руки. Но сейчас любое касание, отсутствие чёткого ответа, лишь усиливало отрицательные эмоции.       — Блять, убери от меня свои руки! — Сердито чеканит Годжо, чуть ли не скалясь.       — Ты такой сексуальный, когда ревнуешь.       Всё, что вылетает из его пьяного рта, кажется Сатору совсем бредовым. Однако он не может устоять перед бессознательной отзывчивостью своего организма. То, как Сугуру безо всякого стеснения приближается к чувствительному ушку, опаляя его жарким дыханием, как сильно сжимает в своих широких ладонях точёную талию, как трётся своим возбуждением о бедро, заставляет Сатору задержать дыхание, совсем перестать дышать.       «Три!»       Толпа на фоне собирается вокруг центральной световой инсталляции, оставляя её незаполненной. Скапливается точно вокруг, позволяя Сукуне разместиться внутри. Под каждой из главных ламп стоит кто-то из его приближённых. Там просматриваются взволнованный силуэт Юджи, которому слишком рано присутствовать на подобных мероприятиях, контрастно-спокойный и уверенный силуэт Мегуми, широкие плечи Тоджи, расположенные справа от него.       «Два!»       Среди избранных членов виднеются даже Сёко и Кенто, отделённые от остальных незнакомыми лицами, видимо, подчинёнными самого Рёмена. Ровно двадцать три человека держат в руках немыслимо дорогие бутылки шампанского, которыми заполнены почти что все столы. Они оживлённо трясут их, отдаваясь сумасшедшему веселью, готовые выполнить захватывающую традицию, которая проводилась боссом ежегодно. И, когда истекают последние секунды, ознаменовывая наступление полуночи, шампанское взрывается бурным всплеском одновременно с поднимающимися бокалами остальных гостей.       «Один!»       На мгновение все источники света потухают, оставляя людей в кромешной тьме. И в это самое мгновение Сугуру сильно прижимается к губам Сатору, вовлекая его в поцелуй. Он проникает сквозь приоткрытые губы, очерчивая ровный ряд зубов. Проводит по нежной внутренней части щёк, встречается с чужим языком. Обхватывает точным аккуратом своих губ, осторожно посасывая. Целовать Сатору так сладко и опьяняюще чудно, лучше любого дорогого шампанского. Целовать Сатору — зависимость. Попробовав один раз, оторваться невозможно. И Сугуру вкладывает в этот поцелуй всё: невысказанные признания, не умещающееся в груди счастье, которое заставляет его испытывать Годжо, безграничную любовь и обожание. Он стремится сжать его в объятиях так сильно, что, кажется, способен сломать грудную клетку и рассыпать этой нечеловеческой силой скелет.       Когда помещение вновь окрашивается алым, их губы, влажные и распухшие, красноречиво блестят. Они оба исследуют лица друг друга, даже не пытаясь скрыть восхищения, вызываемого внутри внешним видом партнёра. Такая интимная, но вместе с тем открытая эротика.       — Я указал неправильный номер. — Шепчет Сугуру прямо в губы, стараясь восстановить дыхание.       Сатору хватает его за руку, пока внутри разыгрывается противоречивая борьба. Хочется послать Сугуру куда подальше с этими его шутками, но явственное возбуждение в штанах перечёркивает здравый смысл. Оно не позволяет заключить сделку с гордостью, отстоять свой однозначный протест.       Вместо этого Годжо насильно заталкивает любовника в туалетную кабинку, пресекая любые пути отступления. Ледяной мрамор встречается с разгорячённой кожей, скрытой тонким хлопком рубашки. Руки Сатору блуждают по открытой груди, проникают под ткань, оглаживают обнажённые участки кожи. Их поцелуй равняется бесконечности, забирая остатки рациональности. Он выбивает из лёгких весь воздух, вынуждает больно сталкиваться губами в бессмысленной попытке получить первенство.       Ограниченные квадратные метры сильно мешают. Сугуру заставляет Сатору опереться руками по обе стороны от своего лица, впутывая пальцы в белые пряди. Тянет его ближе, когда кажется, что это невозможно. Переминает заднюю часть шеи, поддевая мягкие волосы, сжимая их в крепкий кулак и тут же отпуская. Он позволяет Годжо опускаться на шею осторожностью поцелуев, жадностью укусов безошибочно определять свою принадлежность.       Сугуру помогает расстегнуть свою рубашку, часто пропускает пуговицы, не может поддеть их трясущимися от нетерпения и невероятного желания пальцами. Сильно ударяется головой, когда Сатору влажно обводит языком ореол сосков, теряясь в сдавленном, тихом стоне. Гето чувствует, как пальцы другого мужчины в спешке расстегивают пряжку ремня, принимаясь за брючные пуговицы, и стягивают их вниз. Ладони безустанно исследуют гладкую кожу на бёдрах и ягодицах, оглаживают, сжимают.       Раздевать Сатору было подобно открытию подарков. На Рождество, на день рождения — не важно. Ты получаешь коробку. Долго мучишься с крепко завязанной лентой. Внутри подарок не находится сразу, нужно отыскать его среди мишуры, а после снять бумажную упаковку. Этот процесс казался особенно долгим. И оттого волшебным. Трепетным в каком-то смысле. Когда разворачиваешь эту бумажку, никогда не знаешь какой оборот, какой слой будет последний, и что же там под ней скрыто. Будоражащее чувство восторга, предвкушения, отдаётся по всему телу.       Годжо не нуждается в дополнительных указаниях. Быстро спускает нижнее бельё — своё и Сугуру — и обхватывает ладонями оба члена. На резком контрасте с прохладой внутри помещения его руки ощущаются огнём, настоящим пламенем, а от прикосновения кожи о кожу, такого открытого и естественного, сносит крышу. Сатору наслаждается. Совсем забывает про причёску, которую так старательно доводил до совершенства ещё несколько часов назад, и поднимает очки наверх, желая смотреть мужчине в глаза. Его влажные губы приоткрываются в частых, коротких стонах.       В глазах Сатору — вызов. Он ловит каждое движение родных губ, каждый судорожный выдох Сугуру, который собственноручно вызывает размеренными движениями ладоней по длине. Он знает, что нравится ему таким больше всего: раздражённым, отказывающимся проигрывать, возбуждённым, взбудораженным. Ведёт взглядом ниже, туда, где соприкасаются их плоти, едва ли умещаясь в руках. И довольная, наглая улыбка расцветает на губах Сатору.       Мужчина медленно возвращается глазами наверх, прекрасно зная, что Сугуру пристально следит за каждым его ходом. Увиливает от поцелуя и делает свои движения более резкими, рваными, доводя Гето до исступления. У него невольно закатываются глаза от неожиданной смены ощущений. Однако то, как Годжо неспешно убирает одну руку, поднося её к своим губам, полностью высовывает язык, обильно смачивая её слюной, и возвращается обратно, верно подводит его к самому краю. Мокрое, липкое чувство на собственном члене, горячий лоб Сатору, утыкающийся ему в плечо, душная атмосфера укромного места, выпитый алкоголь — всё это полностью дезориентирует, усиливает его ощущения. Он судорожно кончает, накрывая своей рукой оба члена, чтобы не запачкать спермой одежду, и, когда Сатору не спешит убрать ладонь, начинает мелко подрагивать. Каждое прикосновение, даже мимолётное касание, вызывает непроизвольный жалобный скулёж.       Хочется вырваться, от чрезмерной стимуляции подкашиваются колени. Дыхание отказывается приходить в норму, поэтому Сугуру застывает на пару секунд, прижимая любовника к себе чистой рукой. Сатору и сам не лучше: громко, глубоко дышит ему в сгиб шеи, цепляется за плечи, стараясь удержаться на ногах. Он выпутывается из объятий спустя целую минуту, создавая между их телами комичное подобие пространства. Гето начинает приводить себя в порядок, поворачиваясь к нему спиной. Поправляет выглаженный воротник рубашки, поднимает у щиколоток бельё вместе с брюками, как сзади раздаётся:       — Я не закончил.       И Боже. Лучше бы он не оборачивался.       Сатору облокотился локтями на широкий выступ в стене. Его длинные ноги почти что не согнуты в коленях. Он раскрепощённо вверяется Сугуру, открыто демонстрируя упругость ягодиц и маленькое розовое колечко мышц. Влажные, замазанные спермой, пальцы Годжо начинают проникать внутрь, приковывая к себе голодный, затуманенный взгляд Гето. Они поочерёдно исчезают, выскальзывая из его тела характерным хлюпающим звуком. Сатору соблазнительно поддаётся назад, виляя задницей в нетерпении, пытается самостоятельно дотянуться до простаты. Его бёдра сильно содрогаются, сжимаются, стоит вновь войти пальцами в узкий проход.       — Пожалуйста, Сугуру.       — М? — Гето начинает осторожно касаться округлых ягодиц, так доверительно расставленных прямо перед ним. Отпечатки пальцев следуют дальше, к подтянутому животу, остаются на рельефе напряжённого пресса, на ярких, выраженных сосках. Ладонь намеренно подбирается чрезвычайно близко к сочащейся эрекции любовника, но издевательски отказывает ему в любом контакте, пока Сатору не начинает жалобно молить, теряясь в запредельном нетерпении.       — Пожалуйста, войди уже. Я хочу тебя внутри.       — Даже не знаю. У нас нет презервативов. Да и ты так сладко растягиваешь себя пальцами, что невозможно оторвать взгляд.       Трахать себя рукой становится сложнее. Сперма, использованная в качестве смазки, втирается в кожу. И необходимая влажность теряется вместе с ней. Сатору послушно вбирает в рот сразу три пальца. Проводит между ними языком, смачивает собственной слюной, пока Сугуру надрачивает себе другой рукой. На фоне сжимающегося, растянутого входа Сатору его член дёргается в предвкушении. Гето ровняется, размазывая чужую слюну по всей длине. Остатки оставляет на задней поверхности бёдер любовника, делая его изнеможённый вид совсем развратным и грязным. Удовольствие покидает Годжо громким стоном, который тот не сумел удержать в себе. Внутри по-прежнему тесно, несмотря на предварительную растяжку. Он проникает в жаркое тело сначала на пробу, после лишь трётся головкой, фантомно чувствуя всё недовольство мужчины. Нетерпение вырывается из Сатору гневом, пустыми угрозами и отборными матами. И всё это остаётся без должного внимания.       — Попроси вежливо. Так, как ты умеешь.       — Умоляю. Пожалуйста, трахни меня, папочка.       — Хороший мальчик.       Сугуру сжимает тонкую талию в своих руках, вбиваясь в податливое тело сразу наполовину. Он мгновенно срывается на быстрый, безжалостный темп, прекрасно зная, что именно так Сатору нравится больше всего. Иногда ему хотелось проверить чужие границы. Его движения становились жёстче, грубее, толчки ощущались внутри пронзительнее и острее. До сильно сжатых кулаков, подгибающихся пальцев на ногах, до трепетной дрожи бёдер. И крепко стискивались зубы, чтобы унять пагубное желание отзываться на каждый манёвр протяжным, оглушительным стоном. Сатору оказался таким терпеливым, что Сугуру сдавался. Он выносил издевательски медленные, невероятно быстрые толчки и, казалось, был готов принять всё, что решит сотворить с его телом Сугуру.       — Куда мне кончить? — Ухмыляется Гето, оставляя лёгкий поцелуй у Годжо за ушком.       — В меня. Кончи внутрь. — Сбивчиво произносит он, стараясь из последних сил оставаться в сознании. Сугуру слушается, вырывая из него оргазм, полностью путая в голове все мысли. Сатору нужно пару секунд, чтобы вернуться на Землю, и пару минут, чтобы обрести возможность двигаться.       Двери уборной отворяются ровно в тот момент, когда он с горем пополам вверяется в руки Сугуру, который помогает ему привести себя в порядок, усаживает на опущенную туалетную крышку, предварительно застегнув брюки, и преступает к мелким пуговицам на строгой рубашке. Оба притаиваются, пугливо всматриваясь друг другу в глаза. Звонкий стук шагов, удивительно перебивающий громкий стук собственных сердец, раздаётся по комнате эхом. Они на время перестают дышать, страшась оказаться пойманными на месте преступления, прямо с поличным, и прислушиваются ко внешним звукам. Незнакомец проходит мимо закрытых кабинок, останавливаясь у каждой. И, недолго задерживаясь, направляется к следующей. Когда, обличённый выгодно падающим светом потолочной лампы, доходит до той самой, присаживается на корточки, замечая две пары мужских ног.       — Какие же вы всё-таки противные. — Кенто исследует две отдельно стоящие, сброшенные в ненужности и страстном порыве, обувные единицы, валяющиеся мобильные, проверив которые, наверняка можно найти с десяток пропущенных от него и Сёко. — Мы думали, что-то случилось. Одевайтесь, подвезём вас домой.       От отвращённого, разочарованного тона Сатору на пару с Сугуру взрываются громким приступом смеха. Они, попутно целуясь, наспех натягивают оставшиеся вещи, забирают забытые телефоны и вновь пробегаются глазами по кабинке, исследуя её на предмет личных принадлежностей. Весь путь до дома проходит в тишине. Будто подростки, они сжимают руки друг друга на заднем сидении автомобиля Нанами. И пьяно смеются с понятных лишь им вещей, полностью утопая в непередаваемом ощущении близости, неописуемой нежности, засевшей в сердцах.       Ни на секунду не отрываясь, мужчины прокрадываются в квартиру. Свет везде выключен, не слышно даже слабого шуршания простыней из закрытой девичьей спальни. Глубокое сопение выдаёт их непроницаемый сон. И, облегчённо выдохнув, что не удалось разбудить девочек стихийным бедствием в виде слишком сильного хлопка входной двери, разбросанных элементов верхней одежды или редкими отголосками веселья, срывающимися с губ, они устало добираются до комнаты.       Сатору, не удосужившись раздеться, громко приземляется на кровать, сразу же растягивая свои невозможно длинные конечности. Он сладко потягивается, удовлетворённо хрипит и наблюдает, как Сугуру прилежно раздевается, вешая единственную парадную рубашку и брюки на вешалку.       — Кстати, — Годжо принимает сидячее положение, похлопывая по карманам собственных брюк в поисках чековой книжки, — скоро же Новый год. Я хочу, чтобы ты купил девочкам от меня подарки. Выбери число.       — Три. Сатору, прекрати. Просто подарим что-нибудь вместе.       — Ну уж нет. Ты дари что-нибудь от себя, а я от себя.       — Зная тебя, ты подаришь им квартиру. Каждой.       — Не квартиру, конечно, — Годжо аккуратно выводит украденной со стола чёрной ручкой цифру «3», а после приписывает к ней ещё пять нулей, — но что-нибудь можно придумать. Держи.       — Спасибо.       Сугуру всё-таки принимает бумажку в руки, удивляясь подобной старомодности. Банковские чеки использовались крайне редко, обычно, чтобы усложнить процесс отслеживания активов. Они попадались ему на глаза в исключительных случаях, как, например у… Гето вглядывается в почерк, ровные иероглифы имён, старательно выведенные на бумаге, в указанную сумму. И глазами останавливается на подписи. Он мгновенно начинает рыться в вещах, сопровождаемый непонимающим взором Сатору, пока не находит тот самый, безымянный чек. Прикладывает их друг к другу, пальцами вторит их идентичности.       — Так это был ты?       — О чём ты?       — Это ты тогда был неизвестным спонсором на боях.       — Сугуру…       — И потом? Все эти чеки тоже твоих рук дело? — Гето вытащил из ящика ещё несколько подобных бумажек, подбрасывая их в воздух. Они бесшумно оседали на деревянном полу, пока Сатору смотрел насквозь, боясь спугнуть Сугуру неловким движением, страшась делать полный вдох, чтобы не спровоцировать, не запустить разрушительную цепную реакцию.       — Я просто хотел подарить тебе нормальную жизнь. Ты ведь знаешь, что у меня есть возможность. Мне казалось, ты не примешь эти деньги из моих рук, если я просто вручу их тебе и…       — Конечно не приму! Это не десять тысяч йен, даже не двадцать!       — Сугуру, успокойся, девочки спят. — Сатору попытался подойти ближе, желая унять чужую агонию и потушить нарастающий конфликт. Он чувствовал себя виноватым за то, что задел Сугуру за живое. Но мужчина не дал этого сделать, увеличивая расстояние между ними. Ему было противно от такой пренебрежительности.       — Сука, да ты хоть понимаешь, насколько уёбищно я себя после этого чувствую? То, как я живу, так ведь живут многие, большинство. Это твоя жизнь — исключение. Моя реальность не сводится к блядским этим чекам! Я не могу туда вписать шесть или десять нулей с таким видом, будто ничего это не значит.       Годжо хотелось обнять его. Сугуру, должно быть, просто погорячился. Он не имеет в виду всё, что только что сказал. Он наверняка захочет извиниться, оправдаться, и Сатору готов был простить ему любые обидные слова. Он вновь предпринял попытку стать чуточку ближе, но Сугуру обдал его таким взглядом, что тело механически остановилось. Сатору замер в нерешительности. Он его ненавидел. Это было видно по презрительному прищуру тёмных глаз.       — Иди дальше покупай себе любовь, Сатору.       Если бы слова могли убивать, то вот эти стали бы последним, что услышал Годжо в своей жизни. Что делать? Ответить? Промолчать? Пока Сатору терялся в вариантах, ощутимо росла пропасть между ними. Натягивалась связывающая двух людей нить, грозя вот-вот порваться. Сугуру сдвинулся с места первым, направился к выходу из квартиры, попутно скомкав и выбросив банковские чеки в урну. Сатору последовал за ним, приняв чёткое решение остановить от очередного побега. Но столкнулся лишь с открытой дверью. Сугуру на него не смотрел, потупил взгляд в пол и тихо вымолвил:       — Тебе пора.       Годжо ошарашено застыл. Он не понимал, как можно уйти сейчас, оставив неразрешёнными столько вопросов. Оставив его самого в подвешенном состоянии. Было страшно. Если сейчас он выйдет за эту дверь, как того хочет Гето, что с ними будет? Смогут ли они когда-нибудь поговорить вновь? Сатору определённо этого хотелось. Но Сугуру решительно настроен выставить его из квартиры. И ему ничего не оставалось, кроме как повиноваться. Много всего вертелось на языке. Наверное, нужно было извиниться. И обязательно изъясниться. Хотя создавалось впечатление, что слова будут приняты как оправдание. А этого не хотелось. В чужих глазах он искал сожаление и сомнение. Достаточно было одного слова, чтобы Сатору непременно остался. Коснулся любимых плеч и притянул к себе. Безумно хотелось верить, что это не взаправду. Может, Сугуру так шутил? Может, он всё-таки хотел, чтобы Сатору его остановил и настоял на своём, решительно остался?       — Сугуру.       Едва ли с губ Сатору слетело чужое имя, его обладатель тут же обратил на него холодный взгляд. Стало не по себе. Обдало тяжёлым чувством ненужности. Просьба — хотя, скорее, приказ — была окончательной. И как бы ни старался Сатору удержать оба конца порванной нити руками, как бы ни хотел приблизить их обратно друг к другу, связать толстым, прочным узлом, замотать несколько раз изолентой, склеить суперклеем — всё, что угодно, лишь бы не отпускать. Он готов был дать сильному натяжению отделить от тела руки, разорвать грудную клетку, разделить его пополам. Однако Сугуру отлично справлялся с этим сам:       — Выметайся.