нирвана

      В детстве Сатору любил животных. Всяких разных. Ему даже змеи нравились. Но в зоопарке животные внутри вольеров казались такими грустными и одинокими. Почему-то думалось лишь о том, что свою клетку они уже успели исследовать вдоль и поперёк. Она для них маленькая, тесная и незначительная. Первые дни, наверное, казалась большущей и неизвестной. Однако, что стоит изучить свою стеклянную тюрьму какому-нибудь хамелеону или удаву?       Они выучили каждый сантиметр, каждую соринку, песчинку, травинку или по чему там ещё ползают звери. Каково им было лазить по одной и той же ветке изо дня в день? Так же можно сойти с ума. И совершенно потерять всякий интерес к жизни. Человека попробуй запри в комнате на весь его недолгий век. Поставь кровать, туалет и холодильник — словом всё, что нужно для удовлетворения базовых потребностей. Разве это приятно? А если постель ещё подпирает стенки — настолько маленькая эта комнатушка. Даже петлю не из чего сделать.       И как им удавалось мириться со своим существованием? Сатору непременно хотелось забрать с собой всех и каждого, чтобы выпустить в этот огромный мир. Там же столько деревьев, кустарников и всякой всячины — зашатаешься. Можно перепутать ориентиры, заблудиться, а на следующее утро оказаться в другом конце леса. Всё такое большое, необитаемое, неповторимое. Столько простора и места для их бесцельных звериных путешествий.       Он любил зоопарк. Громадный, центральный зоопарк Токио. И все его немногочисленные походы туда заканчивались обследованием одних и тех же территорий. Иногда менялись животные. Пропадали большие панды, которые ему особенно нравились. Гориллы, хоть и смотрели в ответ своими умными глазами, будто совсем всё понимали, особо не интересовали мальчика. Ведь наблюдать за ними было необычайно тоскливо. В их взгляде отражалось пугающее знание. Унылое осознание себя, загнанного в вольер. Оставаясь там, они вроде как делали смотрителям одолжение. И смирялись со своей одинокой неволей.       От чёткой осознанности, которую удавалось улавливать Сатору даже в детстве, становилось не по себе. Как будто лезли в душу похожей судьбой. Чувствовали твоё собственное одиночество так резко и правильно, как не могли многие люди. Ему тут же воображался он сам в этом несчастном месте, в ограниченной квадратной коробке. Она наполнена столькими удивительными вещами, но её узость лишает самого главного — ощущения свободы.       В отличие от окружающих животных людей, первым совсем не было дела до шумных, говорливых толп, нервных, бестактных детей и их родителей. И подобное безразличие пугало Сатору больше, чем неадекватность ребяческого поведения. Он в свои семь лет прекрасно знал это чувство. Был знаком с ним, как со старым другом, в блаженной тишине, в смирении, принимая того в гости. Такое равнодушие являлось последней стадией принятия. Когда ты точно и навсегда примирился с судьбой, обозначил её фразой «Ну, ничего не поделаешь» и продолжил наблюдать за тягучими днями, которые пролетают, будто без твоего участия. И жизнь, казалось, тоже идёт мимо.       Кроме знаменитых китайских панд в зоопарке было много зверей: пёстрые ярко-розовые фламинго, рыжие тигры, исполосанные тёмными линиями, многочисленные разновидности обезьян. Годжо и его сопровождающие неизменно начинали свою экспедицию с главных ворот, двигаясь к другому концу зоопарка зигзагом. Сатору кидало из стороны в сторону: от панд к птицам и рогатым оленям, от них к буйволам, зубрам и белкам, далее ко специально обустроенному слоновьему лесу. Подобных мест хватало по всему парку. Особое внимание уделялось этим самым слонам, тиграм и гориллам. Полярные медведи и тюлени жили чуть ли не вместе. От одного взгляда на них непременно плохело. Под белой шерстью — отчётливый ряд тонких костей, скелет, наспех обтянутый кожей. Их арктические льды — светлый гипсокартон, а северные склоны — бетонные лестницы.       Их типичная для здешних обитателей непричастность к происходящему сжимала сердце мальчика. И печальные глаза обращались точным взором прямо в душу, будто спрашивая: «Опять поглазеть пришёл?». Его охватывало чувство вины за то, что он стоит на свободе, пока они бездумно разбредаются по углам. Хотелось извиниться, тут же оправдаться. Что прибыл он без злого умысла, не для издёвок. Но как объяснить, убедить в этом животных, которым каждый посетитель, проходящий мимо, туда, куда ему вздумается, вскидывал на глаза это очевидное и примитивное различие между ними?       Порой собственные мысли доводили Сатору чуть ли не до слёз. Он мужественно держался, старался не проронить ни слезинки, глядя на обитателей зоопарка. Ему приходилось мысленно умолять эти противные слёзы залезть обратно в глаза, не стекать по пухлым детским щекам ручьями. Подобная слабость раздражала. То сострадание, которое испытывал мальчик, отражалось на его лице сиюминутно и было явным признаком его доброго сердца для окружающих. Вот только к себе он жалости не терпел. И оттого казалось, что, проявив нечто схожее к вольерным заключённым, он лишь подтвердит их догадки и домыслы, сделав их беспомощными и обречёнными и в своих глазах.       Собственным воодушевлением, наивным детским восторгом, получаемым от нахождения в пределах зоопарка, поделиться ему было не с кем. Он понимал, что сопровождающие его мужчины с грозным видом и в чёрных костюмах не только распугивали местную ребятню и заставляли их родителей поближе притягивать к себе детей, тут же уводя их в противоположную сторону, но и открыто обозначали свою принадлежность ко смутным теням преступной токийской жизни выглядывающими татуированными предплечьями и аналогичными разрисованными шеями. Они были ему чужаками, незнакомцами и, скорее всего, не собирались долго задерживаться в его жизни. Они не знали о нём ничего, ровно, как и он о них, получая лишь один чёткий приказ — защищать ценой жизни. Поэтому уподобляться окружающим детям, которые казались ему нормальными, Сатору не спешил. Но старался. Ловил взрослые мозолистые ладони, утягивая мужчин в сторону наиболее заинтересовавших его вольеров, лепетал безостановочно свои впечатления о тех или иных животных, вымаливая остаться подольше. Он самостоятельно выстраивал себе детство, пытался своими руками смастерить то ощущение, о котором так и остался лишь наслышан. Пожалуй, для остальных это было очевидно — то, как он бегал вокруг, будто был совсем один. Ведь на деле так и было.       Его любовь к животным выражалась самым детским, чистым образом — мольбой о собственном домашнем питомце. Взрослые часто велись на его уговоры в надежде, что их маленький секрет останется незамеченным главой клана. Поэтому настоятельно просили Сатору оставлять зверушек в пределах комнаты и никогда не выпускать из клеток. Но мальчик, отлично прочувствовавший отчаяние от вынужденного заточения на себе, не мог позволить своему рыжеватому и пушистому кролику Момо испытать такую же гадкую и отчаянную эмоцию. И паре золотых рыбок, Киньё и Кану. И бело-чёрному японскому бобтейлу по кличке Харуки.       Он выпускал их на волю, прятал кролика в карманах, если куда-то выбирался, сильно прижимал котёнка к себе, засовывая его дымчато-серую макушку под свою куртку. Старался как можно чаще подносить рыбок к окну своей спальни, чтобы они смогли полюбоваться огромным и непонятным для них миром хотя бы сквозь двойную стеклянную преграду. За свои секретные вылазки с животными он горько платился, пытаясь догнать по переулкам, районным закоулкам, вырвавшегося и сбежавшего Момо. Носился меж домов, через раз оглядываясь по сторонам. Перебегал проезжие части под звонкие автомобильные гудки, полностью повторяя невидимые кроличьи следы, гибкостью огибая токийские улицы вслед за пушистым и хвостатым.       Сатору боялся оставлять своих животных без присмотра. Всегда подыскивал место, куда можно будет их попрятать, заранее и соблюдал все меры предосторожности. Однако этого никогда не было достаточно. Он знал: оставить четвероногих, безногих, бесхвостых, хвостатых, ушастых и чешуйчатых друзей равняется безмолвному прощанию. Беспрекословному. Каким-то чудесным образом они ускользали от него сквозь аквариумные стены, бетон и кирпич жилых построек. Испарялись, будто самостоятельно проделывали фокус с исчезновением. На бесконечность детских вопросов ответственные взрослые, посвящённые в тайны и секреты второй комнаты справа, первой комнаты слева или той, что за гостиной, — расположение спальни Сатору зависело от съёмного жилья, в котором они оставались — лишь пожимали плечами, мол, не видели, не слышали. И либо были непревзойдёнными лжецами, либо в их словах действительно не было никакого обмана.       Паршивые всё-таки были фокусы. И иллюзионист неудачник. Величайшие маги никогда не раскрывают своих секретов. Но, видимо, за знакомыми звериными очертаниями, безжизненно расположенными в самых неожиданных местах, стоял какой-то иной смысл. Совсем не указать на факт горестной утраты любимого питомца, чья смерть покрыта завесой тайны. Не разоблачить, уличить преступника в особо тяжком против детской психики и ранимого сердца. А как будто специально вскинуть на глаза, напомнить, что привязываться возможности нет. Никогда не было. Что привязанность — это опасно. И зачастую стоит кому-то жизни.       Спустя годы Сатору догадался, хотя, вернее, признался самому себе в том, кто же всё-таки стоял за пакостными проделками. Кто лишил любимого, ласкового бобтейла, смыл в унитаз двух рыбок и наверняка подал несчастного Момо на ужин. Человек, у которого много имён, который скрывался за этими выдуманными личностями, перепрыгивая из одной реальности в другую, был ему ближе всего. И это его стремление научить, преподать идиотский урок, вынуждало вытеснять любое желание поддерживать с ним общение. Чем старше становился Годжо-младший, тем страшнее и жёстче становились эти нравоучительные подарки. А ему всего лишь хотелось побыть ребёнком. Всего лишь на мгновение, на чуть-чуть. Окунуться в присущую детству беззаботность. Чтобы фразы «Наслаждайся, пока можешь, дальше будет только сложнее» или «Поверь, ты ещё будешь вспоминать своё детство с улыбкой» не пугали. А наоборот хотелось поскорее вырасти, доказать этим взрослым, что нет ничего такого во взрослении.       Его охватывало искреннее непонимание, почему всем можно, а ему нельзя. Просто быть обычным. Хотелось не упускать детство из рук до последнего. Хватать и цепляться пальцами, вжимать в себя, чтобы вросло, въелось и не отлипло. Удержать рядом. А ещё так важно было верить, что получается. Потому Сатору совсем не заметил, что этой пресловутой юности у него не оказалось. Она ускользнула, обошла стороной. Затерялась между ночными вылазками, карманничеством, кривыми поначалу выстрелами по жестяным банкам. И вроде так было нужно. Чтобы выжить, уметь себя защитить и научиться семейному ремеслу. Чем раньше, тем лучше, да?       Разница между ним и нормальными, правильными детьми не ощущалась ровно до тех пор, пока Сатору этих детей ни повстречал. Они будто говорили друг с другом на разных языках, жили в параллельных вселенных и общаться могли исключительно на языке жестов. Ему-то и поговорить с ними было особо не о чем. Смотреть мультики времени не было, играть в игры и подавно. За ним по пятам ходило это жуткое предчувствие, что соседских детей может постигнуть та же участь, что и домашних питомцев, стоит подобраться к ним поближе.       Хотя головой мальчик осознавал, что так далеко отец заходить не решится, обходить их стороной стало вынужденной мерой предосторожности. От стражей, именующихся сожителями, он знал: беспризорных, бездомных и брошенных, детей из приютов, коих много оказывалось в тех неблагополучных районах, в которых им посчастливилось останавливаться, скрыть легче всего. Ведь никакой в них нужды. Их существование не требуется ни миру, ни доверенным лицам. И наверняка легко услышать «Спасибо», сняв с плеч специализированных государственных учреждений ответственность, такого ребёнка похитив, продав или… Об «или» думать совсем не хотелось.

***

      Сатору выжил. Но не был уверен, к лучшему это или нет. Сквозное пулевое ранение. Три часа до получения квалифицированной медицинской помощи. Тоджи, который продумал всё до мелочей, решив действовать именно тогда, в канун Нового года.       Утром первого января токийские больницы были заполнены преимущественно пациентами с алкогольным отравлением, лёгкими черепно-мозговыми, травмами конечностей — словом, привычной сотрудникам мелочёвкой. Опасливо озираясь, Сёко вела Кенто и Сатору по однотипным больничным коридорам. Им нужно было как можно скорее добраться до операционной, не привлекая лишнего внимания. Ко времени, когда распахнулись двери реанимации, вся команда была в сборе. Иери вверила Сатору хирургу, извиняясь за спешку и неотложность, пока мужчину раздевали и укладывали на операционный стол. Стало не до разговоров.       Кенто настаивал, что лучше поехать домой. Операция предстояла сложная, длительная, а восемь часов ожидания после бессонной ночи в свой единственный за долгие годы выходной совсем не вписывались в его представление об идеальном празднике. Головой они оба понимали, что нужно остаться. В противовес навязчиво лезла мысль о том, что человек, главенствующий в реанимации, проверенный и надёжный. Он не раз вытаскивал с того света токийских членов группировок, умел держать язык за зубами и не доставлял лишних проблем. Дома, за наспех захлопнутой дверью квартиры, ждал остывший ужин, фруктовое и сырное плато, недопитая бутылка шампанского и постель. Приятная, комфортная и опрятно пахнущая свежим постельным бельём. Менять всё это на жёсткость больничных кресел не хотелось.       А ещё был Сугуру. И совесть. Клятва, данная ему перед самым выходом, не позволяла тайком себя нарушить.       Сатору очнулся ближе к вечеру, а окончательно пришёл в себя совсем ночью. Говорить с врачом вызвалась Сёко. Годжо ведь всё равно не поймёт ни черта из сказанного.       Спустя три дня он нашёл себя в отдельной палате. Слишком крупной и очевидной для вынужденной и обязательной скрытности.       Справа от него располагался небольшой плоский телевизор, аккуратно уложены на полках под ним диски с фильмами, и придвинут компактный столик. Слева находилась прикроватная тумба с выключенным светильником. Ещё один — громоздкий и яркий — был расположен прямо у Сатору над головой. У окон — массажное кресло, перед глазами, у края кровати — кофейный столик с двумя стульями, средних размеров письменный стол у самой стены по левую руку.       В конце спальни раздвижная дверь, видимо, ведущая в другие части помещения. По потусторонней тишине нельзя было понять один он находится или нет. Хотелось остаться с самим собой на пару минут, чтобы наконец-то привести все мысли в порядок и осознать произошедшее. Но любопытство распирало Сатору изнутри. Вдруг там, за этой дверью, копошится Сугуру. Или тихо посапывает, устав от безмерного ожидания.       Сатору попробовал подняться. Не вышло. Перед глазами помутнело, бок стянуло так, что показалось, будто на него напялили бронежилет, который мгновенно тянул его вниз. Он выругался и злобно прошипел, чем притянул внимание человека, находящегося за той самой дверью. Четыре быстрых шага, и перед ним в проёме показывается Кенто, разрушая всё предвкушение и даже надежду увидеть здесь Сугуру.       — Живой?       — Признай, — прохрипел Годжо, совсем не узнав свой собственный голос, — ты надеялся, что я умер.       — Опять не повезло. — Усмехнулся Кенто. В руках у него была голубая папка, которая забавно вторила его аналогичного цвета рубашке. — Здесь информация о нападавшем. Читать будешь?       — Да знаю я, кто это был. Где тело?       — В нашем морге.       — У него есть сын. Наверное, нужно передать.       — Ты с ума сошёл? Ребёнку? Что за бес в тебя вселился, пока ты валялся в отключке?       — Не нуди. Прочитай лучше, что узнал.       — Тебя не поймёшь. — Раздражённо выдохнул младший мужчина, но папку открыл. Пробежался по тексту глазами и начал: — Фушигуро Тоджи, тридцать шесть лет…       — Стой, а с Сугуру что? — Встрепенулся Годжо, совсем забыв про то, как сложно всё-таки отрываться от постели и подниматься. Ноющая боль мгновенно уложила его обратно.       — Сатору, я сейчас оставлю папку, и будешь сам мучиться. — Недовольно пригрозил Кенто, глядя на него исподлобья. Он исследовал прикованного к кровати друга на предмет слишком резких движений, которые могли разорвать швы или навредить его и без того печальному состоянию. Однако, убедившись, что всё с ним в порядке, оставил попытки.       — Ну скажи! — Взмолился Годжо.       — Не появлялся. — Признался Кенто. Они, как и было оговорено заранее, прилежно отрапортовали Сугуру о положении дел, написав короткое сообщение с общими итогами операции. Адрес и другие детали упоминать не стали. Ради безопасности.       — А. — Сатору, совсем не скрывая настоящих эмоций, заметно погрустнел. Его плечи, вздёрнутые в ожидании ответа, сами собой опустились. — Понятно. Ладно, хорошо. Давай тогда дальше. — Было очевидно, что всю нужную информацию он уже получил. Остальное мало его волновало. Однако он настоял. То ли из уважения к труду Кенто, то ли чтобы отвлечься от огорчающих мыслей.       — …Фушигуро — фамилия жены, матери его ребёнка — Фушигуро Мегуми. Настоящая фамилия Тоджи — Зенин. — Сатору только вымолвил протяжное «А», как будто пазл окончательно сложился. — Является сыном старшего брата главы клана, Зенин Наобито. Заказ был сделан тоже от имени Зенин. В шестнадцать лет Тоджи покинул клан, оборвав с ним все связи. Сбежал. Спустя четыре года у него появился сын. Жена умерла при родах. Это первый раз, когда Тоджи принял заказ от бывших членов клана, и… Сатору, ты что, спишь?       — Прости, прости. Я слушаю. — Но в противовес своим словам он удобнее улёгся на подушке, прикрыв глаза.       — Может, самому тебя убить? Тут неплохие деньги предлагают. Кстати, информатор не выходил на связь после того, как передал сведения. Считаем мёртвым.       — Внедрите ещё одного. Что, не знаете, как это делается? — Раздражение в чужом голосе вновь ознаменовывало, что мысли Сатору сейчас совсем не здесь. Они в маленькой квартире на улице Ояматё. Где-то рядом с Сугуру.       — Понял. Что до Тоджи: подрабатывал на нелегальных боях, на которых мы с тобой присутствовали. Выступал в качестве спортсмена Итадори Сукуны, больше известного как Рёмен Сукуна или, как называют его внутри клана, Двуликий. Сёко там работает, поэтому информация достоверная. Фушигуро-младшего тоже знает в лицо. Заказ поступил месяц назад. Ну, дальше ты всё знаешь.       — А с пацаном что? — Годжо мысленно скривился этому уродливому слову, пацан. Так обращался к нему сам Тоджи. Видимо, приелось. — Точнее с сыном, с Мегуми.       — Шестнадцать лет. Живёт… жил с отцом в квартале Асакуса. Это последнее место жительства. Своё расположение меняли часто, вразброс. Обычная квартира, три комнаты, кухня, ванная. Мы уже поменяли взломанный замок и замели следы. Камеры, как обычно, были на Кокичи.       — Асакуса? Там же Уэно — главный зоопарк? — Уточнил старший мужчина.       — Да, всё верно.       — Мегуми в школу ходит с Юджи?       — Как ты об этом узнал? — Вопрос застал Кенто врасплох.       — Нанамин, неужели ты думал, что я не узнаю, куда ты сбегаешь по вечерам? — На лице Сатору расцвела лукавая улыбка, но была она настолько вымученной и натянутой, что тут же хотелось её стереть.       — Кхм. Место обучения — старшая школа Асакуса. И, отвечая на твой вопрос — да. Мегуми учится вместе с Юджи.       — Плохо. — Заключает пациент. — Тяжело будет переводить его в новую школу без друзей.       — Подожди, ты это о чём?       — Я забираю его. — Констатировал Годжо.       — Кого — его?       — Фушигуро Мегуми. Он будет жить со мной. Возьму, так сказать, ответственность.       — Сатору, если ты сейчас шутишь или бредишь, то лучше скажи мне об этом.       — Я абсолютно серьёзно. — Он всё же разлепил глаза и, натянувшись, как струнка, потянулся к солнцезащитным очкам, которые лежали на прикроватной тумбе.       — Мегуми для тебя какая-то вещь, раз ты решил, что его можно «забрать»? Он кто? Игрушка? Зверушка? Это живой человек, Сатору! — Вспылил Нанами. Ему было сложно вообразить, как можно говорить на подобные темы весело и легко, как будто необдуманно. Однако он знал этого человека не первый год. Значит, всё взвесил, определил и просчитал. Для принятия решений Сатору никогда не нужно было много времени.       — Нанамин, чего ты разорался? Мне, считай, его завещали. Тоджи сказал, что через несколько лет его собираются продать Зенин. Неужели ты думаешь, что жить со мной хуже, чем это?       — Ну, зная то, как ты живёшь… И вообще, не отходи от темы. С чего тебе верить человеку, который пытался тебя убить? Что, если Мегуми уже является частью клана?       — Кенто, я знаю твоё отношение к Зенин. Но ему шестнадцать лет…       — Вспомни, чем мы занимались в шестнадцать. — Перебил мужчина, откидывая папку на кофейный столик перед собой и устало потирая глаза. В голове не укладывалось подобное решение. Слишком много «но» и «а что, если» вертелось в сознании. Принимать ребёнка из главного враждебно-настроенного клана казалось ему самой глупой затеей. Хотя идиотизм и Годжо-младший всегда шли бок о бок, в комплекте. — Я не знаю, что ты задумал. Но если об этом узнает Годжо-сама, то нам всем конец. В первую очередь ребёнку.       — Будет ему наследник, как он всегда того хотел. — Весело хохотнули с койки.       — Ты — его наследник. Не скидывай ответственность на подростка.       — Я не скидываю! — Возмутился Сатору. — Я её беру! Ты представляешь каково это быть отцом-одиночкой в двадцать семь лет?       — Дай мне неделю. Я проверю всё, пока ты будешь восстанавливаться. И дам тебе свой ответ.       — Эй, Нанамин, я тут занимаюсь благотворительностью. Готов приютить у себя бедных и обездоленных.       — Сатору, если ты будешь так говорить с Мегуми, то лучше вообще к нему не подходи. Да и к тому же, с чего ты взял, что он захочет с тобой жить? Он взрослый человек.       — Послушай, просто не говори об этом отцу пока. Я разберусь.       — Когда ты хочешь «разобраться», мне становится страшно. И, кстати, последствия твоих «разборок» всегда я разгребаю.       — Вот видишь. Благодаря мне и ты без работы не останешься. Как чудесно я всё придумал.       — Мне уже жаль Мегуми. Искренне.       — Это значит, что ты поддерживаешь моё решение его забрать? Нанамин, какое счастье и честь…       — Всё, помолчи. — Сдался младший.       Устав вести эту бесполезную дискуссию, Кенто засобирался домой. Сказанное Сатору волновало его больше, чем он показывал внешне. Это было заметно по тому, как он то брался за папку, то вновь оставлял её на столе. Не мог решить, проверить наличие всего необходимого в палате или просто уйти. Может быть раздвинуть шторы? В результате своих метаний мужчина остановился на том, что разместил мобильный Сатору, который получил вместе со всеми его личными вещами, и зарядное устройство рядом с ним. Так, чтобы не пришлось далеко тянуться. Кивнул ему на прощание и оставил одного.       Сатору удивительно быстро восстанавливался и шёл на поправку. Тем не менее, оказавшись за пределами реанимационного отделения, его внешний вид оставлял желать лучшего. Без того худой, он до невозможности приблизился к тому, чтобы стать живым олицетворением фразы «ходячий скелет». Его молочная кожа нездорово посерела, и рёбра выглядывали, стоило лишь повернуться. Он по-настоящему испугался, когда заметил, как кожа сама собой отшелушивается, и поверхность всего тела становится неприятно шершавой. Врачи успокаивали дежурным «Всего лишь дефицит питательных веществ, не переживайте».       Следующим испытанием стала ходьба. Трое суток пролежавший совсем неподвижно, Сатору начинал учиться заново передвигаться. Докторское «много» было ему непонятно. Много — это сколько? В первый день, во избежание спаек брюшной полости, он встал на ноги, но осилил лишь сорок восемь квадратных метров, которыми мерилась спальная часть его палаты, и обратно. В течение недели врачи наблюдали за состоянием его здоровья с одной целью: понять, выживет или нет. Пусть ранение было не настолько критичным, а пуля прошла насквозь и оставила от тебя лишь неровность шрама в напоминание, подобный прецедент был опасен не только в раннем периоде, но и после. Однако ни вторичного кровотечения, ни инфекционных осложнений не последовало. Как определил Нанами: заживает как на собаке.       За этот период Сугуру так и не появился. Сатору тогда подумалось, что, может оно и к лучшему. Видеть себя в подобном состоянии ему бы тоже не хотелось. Отовсюду трубки — две из правой ноздри, одна введена в брюшную полость и ещё одна в подключичную вену. После реанимации, конечно, стало краше. Сотрудники, обозначив время и место, оставили для него лишь одну — с жидким питанием. Сатору изо дня в день мерил свои хоромы шагами, выходил за пределы, но в непосредственном сопровождении приставленной ко всем входам и выходам охраны. Он медленно передвигался, следуя советам лечащего врача, опираясь на штакетник.       В моменты особой слабости ему казалось, что Сугуру не навещает его из вредности. Вдруг не забыл старую обиду, не осмыслил её ненужность и бессмысленность? Одна ссора не могла послужить спусковым механизмом для целой разрушительной цепочки. Не могла же?       Во вторник Сатору вновь выполнял нормативы в ожидании Кенто. Тот неизменно навещал его в пять часов, как только начинались часы посещения, и покидал пределы палаты в семь пятьдесят девять, ровно за минуту до их окончания. Стрелка настольных часов, умещающихся рядом с телевизором, сегодня тянулась особенно медленно.       Мужчина вышел из комнаты и попал в незначительную гостиную. Здесь было одно большое окно вместо маленьких двух, какие находились у него в спальне. Размещалось оно аналогично — от потолка до пола. Перед окном стоял ещё один телевизор — намного крупнее, чем тот, что рядом с кроватью. Похожий кофейный столик с двумя стульями в мягкой обивке, которые неизменно заграждали Сатору проход и мешали свободно передвигаться в пространстве. В самом углу комнаты — диван.       Он знал, что, помимо этой комнаты, здесь есть ещё одна — переговорная. Там обнаруживался подобающий продолговатый стол, умещающий в общей сложности восемь человек, по четыре с каждой стороны. Там тоже был телевизор и громоздкий, на всю заднюю стену, шкаф. Неприятно тикали настенные часы, поторапливая заседающих людей, если таковые имелись.       От заученного исследования комнат Сатору отвлекла дробь открывающихся и закрывающихся дверей. Как будто кто-то в спешке старался прочесать, от и до изучить каждую комнату. Он пошёл на звук, однако в дверях столкнулся со взволнованным Кенто, который ошарашенно пялился на него целую секунду, прежде чем с облегчением выдохнуть и сменить гневом милость.       — Ты почему не в комнате? Я уже подумал, что что-то случилось!       — Нанамин, мне приятно, что ты за меня переживаешь, но давай ближе к делу.       Вынужденное заключение с Кенто успело поднадоесть Сатору. Он проживал больничные дни однотипно, по чужому расписанию. И, выглядывая из окон палаты, замечал, что снаружи всё точно так же. Автобусы ходят без опозданий, люди выдвигаются на работу, как роботы, в одно и то же время. Рассмотреть что-то, помимо этого, не удавалось. За высотками зданий не проглядывался даже парк Уэно, который так кстати и между прочим оказался рядом. Значит и Мегуми где-то там, за бесчисленными сотками деревьев, прудов, вольеров и сооружений.       От зимы не осталось и следа. Деревья, голые и беззащитные, криво торчали вдоль дороги. Снег полностью растаял, превращая переулки и пешеходные дорожки в водянистую слякоть, местами и вовсе оставлял асфальт сухим и нетронутым. Токио никогда не позволял западной традиции снежного Рождества и Нового года задерживаться на своих улицах, одновременно обнадёживая и разочаровывая плюсовыми температурами.       — Четвёртого числа, в пятницу, мы оповестили Мегуми о смерти отца и передали тело. Похороны состоялись в субботу. Договорённость о вербовке в ряды Зенин действительно существует, но, кажется, сам Мегуми об этом не в курсе. Я не нашёл доказательств непосредственного контакта между ним и кем-либо из членов его семьи. Сатору, это дело времени.       — Старик сказал, что у него ещё два-три года. — Заявил Годжо, всматриваясь в окна зданий напротив. В них не проглядывалось ничего особенного. Скучные офисные операции, привычная рутина окутывали заоконные пространства. Люди бегали, мельтешили перед глазами, отвечали на звонки, раскладывали бумажки, переговаривались друг с другом. Выглядели, как муравьи, под чётким взором Сатору.       — Это было до того, как он умер. — Напомнил Кенто.       — Неужели тебе не хочется подпортить им жизнь? Мегуми играет важную роль для клана, если за ним так гоняются. — Начал парировать Сатору, отстаивая правильность задуманного, но тут же вызвал в собеседнике усталый вздох, который вынуждал его открыть правду.       — Тоджи продал его. — Признался Нанами.       — Что? — Ошарашенно слетело с губ Сатору. Он слабо верил в сказанное и даже обернулся, чтобы определить серьёзность произнесённых слов.       — Он продал Мегуми клану Зенин в обмен на свою собственную свободу. Вот и всё. Никакого плана, заговора или смысла. Мегуми в их руках просто раб. Хочешь с этим возиться? Пожалуйста. Но подумай о том, чем твоя выходка чревата.       Дверь, ведущая в гостиную, осторожно отворилась. За ней показалась тёмная макушка, а следом появился и силуэт её обладателя. Сугуру медленно проник в комнату, сразу же ощущая, что зашёл не вовремя. Он бегло осмотрел помещение, останавливаясь взглядом на двух мужчинах у окна.       — Су! — Сатору моментально забыл предмет их разговора с Кенто, ринувшись к двери. Но был остановлен резкой болью в боку. Схватился за рану, ссутулился, чем заставил Сугуру, удивлённого новому сокращению собственного имени, подлететь самому и придержать его за предплечье.       — Болит? — Гето мысленно обругал себя за такой глупый и бессмысленный вопрос. — Пойдём, приляжешь.       Кенто показал дорогу до спальни. Разговор был окончен. Во всяком случае посвящать посторонних в дела клана было неразумно. Да и всё внимание Сатору тут же забрал неожиданный визитёр. По широкой улыбке, которая впервые за восемь дней тронула его губы, было понятно, что Годжо уже не до планов, мотивов и решений. Оставалось меньше недели до прогнозируемой выписки из больницы, если, конечно, пациент продолжит так же стремительно восстанавливаться. Поэтому, обозначив, что время поговорить у них ещё будет, Нанами тихо удалился из палаты.       — Ты чего не приходил? — Усевшись на постель, Сатору наконец-то позволил себе поймать ладонь Сугуру, заключив её в свои. Тот подтянул к себе стул, расположив его ровно перед больным, и уместился на нём.       — Ждал? — Гето получил немой кивок. — Прости, дел было много.       Сатору хотелось съязвить и поинтересоваться, что же может быть важнее партнёра, находящегося в предсмертном состоянии, но портить приятную, нейтральную атмосферу долгожданного воссоединения не хотелось. Сугуру аккуратно забрал свою руку и стал исследовать Сатору глазами.       Уставший и растрёпанный. Таким Годжо видел себя в зеркале, в отражении глаз напротив и в собственном сознании лет так с десяти. Стало неожиданно неловко за неподобающий внешний вид, поэтому он тут же принялся приглаживать лохматые волосы.       Разговор не клеился. Как будто за эту неделю исчерпались все темы, кроме очевидных и повседневных. Сугуру не давал до себя дотрагиваться, а если выдавался шанс, то старался как можно незаметнее разорвать контакт. Сатору почувствовал, что сбывается его худший кошмар. От него намеренно отдаляются. Однако поднимать эту тему и начинать новые диалоги и споры, докапываться до правды не было сил. Ни моральных, ни физических.       Он не знал, с чем связана подобная перемена в настроении Гето. Вариантов было слишком много. Все до невозможности болючие, страшные и гадкие. Хотелось сбежать от собственных мыслей подальше и перестать думать вовсе. Сатору быстро закинул в рот таблетку обезболивающего, несмотря на то что болело у него вовсе не в боку. Болело выше. И никакая таблетка не сможет уберечь от этой боли.       Мужчина разговаривал, но то, о чём он вёл разговор, тут же забывалось. Ему важно было говорить хоть что-нибудь, просто чтобы удержать Сугуру рядом с собой подольше, ещё на пару минут. Гето, как будто намеренно обходил ту самую важную, самую нужную тему стороной, рассказывая про девочек, про трёхдневную поездку в Осаку. Сатору слушал его вполуха.       Казалось, что жизнь остановилась лишь для Годжо. Он, заточённый в эти стены, совсем не интересовал окружающих. У Кенто есть Сёко, у Сугуру есть девочки. Может быть, и Мегуми сможет стать для него близким человеком? Пришлось осечься. Ни о каком Мегуми не могло идти и речи, пока Сатору не встретится с ним лично, не проведёт беседу. Вдруг то, чем окажется этот Мегуми, ему самому не понравится? И случится обречь ребёнка на страшную участь в родном клане. Вот так однозначно решалась судьба подростка, пока он где-то там, снаружи, жил, ни о чём не подозревая.       Сатору старался не подавать вида, что замечает неожиданные смены ощущений в атмосфере между ними. Складывалось впечатление, что если не предавать этому значения, то проблема обязательно исчезнет и испарится. Было тяжело признаваться себе даже в собственных мыслях. Ведь казалось, стоит об этом подумать, как ты своими руками превращаешь эту мысль в реальность, придаёшь этому монстру очертания и форму. И другой человек, чувствуя твой страх, ориентируясь в этом мрачном настроении, как акула, схватившаяся за запах крови, тоже начнёт об этом думать. А, обретая право на существование, мысли непременно роятся и назойливо дёргают за нервные окончания так, что нет покоя.       Темы исчерпывали себя. Уже обсудили погоду, как в Токио, так и в Осаке. Спонтанная поездка очевидно нужна была Сугуру для «подумать». Вот только результат его терзаний и размышлений всё равно оставался загадкой. Годжо вдруг понял, что они ведут себя, будто совсем чужие. Двух недель было достаточно, чтобы не узнать в друг друге нечто близкое и родное, то соединяющее их чувство. В себе он был уверен. Он знал, что оно до сих пор теплится в сердце, приглушённое обязательствами и проблемами, которые стремились сиюминутно забрать себе первенство и статус. Однозначно того же на лице Гето не читалось.       Однако шаг был необходим. Кому-то всё равно придётся сорвать этот липкий пластырь, который въелся в кожу, хоть и заведомо будет больно. Смелость мгновенно улетучилась, как только пришло осознание, что это должен быть именно он. Сатору никак не мог подобрать нужные слова. Такие, чтобы нечаянно не показалось, что он сам того хочет или предлагает. И момент не выдавался подходящий. Сугуру не разрешал паузе застояться, буквально высасывая предметы обсуждения из пальца. Сатору считал вдохи. Думал, «Вот, этот точно будет последним. После этого скажу», но дышал слишком часто и пропускал один за другим. Позволял им меняться выдохами, отсрочивая неизбежное. Он глубоко вдохнул в очередной раз, задержав дыхание всего на миг. Но пересилил себя, прекратив искать оправдания:       — Сугуру, ты хочешь расстаться?       Расстаться. Такое странное слово. Расстаются друзья, разъезжаясь по разным странам, родители с детьми, отпуская их во взрослую жизнь. Однако расставание всегда сводится ко скорой встрече. Оно по природе своей временно. То, о чём хотел узнать Годжо, являлось перманентным. Таило в себе жуткую утрату. Потерю чувств, частички себя в другом человеке. Ограничивало собственное существование новой реальностью, где ты знаешь себя другим и совсем позабыл себя прежнего.       Быстрого, резкого «Да» не последовало. Тем не менее, отсутствие чёткого ответа мучило Сатору не меньше. Он старался отыскать в глазах Сугуру сомнение. Но то, на что наткнулся, было невозможно свести к одной простой, однозначной эмоции. Казалось, Сугуру разрывался между «Определённо да», «Скорее да, чем нет», «Скорее нет, чем да», «Определённо нет», «Следующий вопрос». Он не был способен понять себя, своих истинных мотивов и желаний. Метался, как сумасшедший, между вариантами, скрывая бурю за маской равнодушия. Во всяком случае Сатору очень хотелось в это верить.       С точки зрения обывателя лицо Гето совсем не выражало эмоций. Он был непричастен к вопросу, будто он его не касался. И обсуждается, решается даже, какой-то будничный, пустяковый элемент, никак не дальнейшая судьба чужого сердца. Да и своего тоже.       Годжо не был уверен, что примет однозначное «Да». Его готовность апеллировать, поднимать целое восстание против подобного решения, рвалась наружу и таилась под кожей нетерпением. Невозможностью спокойно дожидаться ответа. Он с радостью пошёл, принял бы любое условие, если бы оно означало, что сохранить и спасти любовь будет возможно. Успел придумать тысячи причин остаться. Как будто не знал, что, если человек по-настоящему набрался решимости уйти, никакие уговоры его не остановят.       — Пожалуйста, не молчи. Ты меня убиваешь. — Взмолился Сатору. Притрагиваться побоялся. Сейчас любое лишнее движение казалось ему запретным, катастрофическим.       Сердце встало. Прекратило биться и похитило любое действие в организме Сатору, которое свидетельствовало бы о его способности жить. Сугуру всё так же молча поднялся, поставил стул на место. Сконфужено поравнялся с Годжо, застывшим на постели, и произнёс:       — Я приду навестить тебя в пятницу. Хорошо? — Гето слабо улыбнулся. И вроде его губы растягивались, а глаза привычно сжимались в полумесяцы, но не было в них никакого тепла и признака, что улыбка искренна.       Сатору не ответил. В моменте ему было страшно даже дышать. Он чувствовал себя сапёром на вражеском поле. Когда необходимо двигаться настолько осторожно, что сложно сказать, шевелишься ли ты вообще. Вероятность нарваться на мину никогда не равняется нулю, каждый шаг вполне может оказаться последним. Бомба, состоящая из множественных модулей, ошибок не прощает и не выдерживает. Погрешность в этом тонком искусстве стоит дорого. А в данный момент ощущалось, что индикатор ошибок отображает два показательных крестика из трёх — следующего уже не будет. Провода — артерии, вены, а электричество — кровь. И ладони мелко подрагивают от одной лишь мысли о просчёте.       Сугуру вышел осторожно, но, как только скрылся из чужого поля зрения, чуть ли не сорвался на бег. Он испугался собственного желания взглянуть на встревоженного, серьёзного Сатору и произнести роковое «Ну ты же видишь, что-то у нас не получается». Что же могло получиться, если откровенность так пугает? Как будто прижимает к стенке, лишая возможности убежать, увильнуть. Как будто судят, пытаются поймать на преступлении, которого не совершал. Уговорами и подозрениями удавить так, что невольно начинаешь сомневаться, а вдруг нарушитель и вор действительно ты, что, если ты — паталогический врун, выведенный чужой настойчивостью на чистую воду.       Он был уверен, что разговор стоил Годжо немалых нервов, да и смелости. У него получилось начать то, к чему Сугуру боялся даже притрагиваться. Посметь приблизиться к чему-то столь ужасающему не было решимости. Неужели он и вправду собрался сказать ему это, прокручивая в голове невероятное количество раз вариации разбитого, уничтоженного выражения лица Сатору? Подобный поступок действительно казался преступлением.       Ему чрезвычайно важно было отыскать внутри себя ответ на этот вопрос. Зная, что попытки оказались безрезультатны в Осаке, он надеялся получить решение в Токио, встретившись с Годжо лицом к лицу. Однако испугался. Снова сбежал, скрылся, как последний трус. В собственном воображении Сугуру представлялся себе маленьким и ничтожным. Не способным даже быть откровенным с собой и, пожалуй, с одним из самых главных людей в своей жизни.       До того момента, как жизнь изволила столкнуть его с реальностью, наглядно показать, что означает находиться с Сатору рядом, он даже не мог подумать, что действительность испугает его настолько. Ему было совершенно плевать на себя, на существование в целом, если вдруг оно окажется под угрозой. К сожалению, были тонкие нити, которые связывали его с другими людьми. От него зависели. И данная мысль вытягивала Сугуру из таких тёмных мест, что его одолевали сомнения, смог бы в этих местах отыскать свет кто-нибудь другой.       Срочно нужно было перевести дыхание, осмыслить произошедшее, найти, осознать себя в пространстве и времени. Гето упал, не иначе, на свободное место в основном хирургическом отделении. Здесь скопились публичные палаты, начинённые совмещёнными друг с другом койками. И люди, гомон и разговоры которых он абсолютно потерял в своих мыслях, наполняли просторные коридоры, выполненные в типичных светлых больничных оттенках.       Он «нашёлся», сидя рядом со взрослым мужчиной средних лет. Тот был строго одет в черноту официоза. Белая рубашка, осторожно заправленная в чёрные брюки, качественная, с упрямо стоящим воротником, на концах которого выглядывали серебряные вставки. Даже сидя отчётливо просматривались прямые линии стрелок на брюках — аккуратные, не раздвоенные. Внутрь жилета заправлен галстук — такой же чёрный, угольный, как и всё в образе незнакомца, пожалуй, за исключением вставок на рубашке и самой рубашки. Весь его спокойный, рассудительный вид был пропитан угрозой. Он оставлял впечатление типичного офисного работника, но вместе с тем ничего обычного в нём не наблюдалось. Человек молчал, однако рядом с ним Сугуру ощущал себя на три ступени ниже. Он терялся в его безосновательно гордой ауре. То ли дело было в манерах, то ли в том, как он ровно держался рядом, позволяя себя рассматривать. Мужчина, конечно же, словил чужой взгляд, как будто на секунду вышел из образа и показался добрым, понимающим, приподняв уголки губ.       — Представляете, — начал он, — мой ребёнок попал в больницу по неосторожности. Никак не научится смотреть по сторонам.       — Случилось что-то серьёзное? — Уточнил Сугуру. Они вдвоём настойчиво смотрели прямо, и в молчании было трудно определить, вели ли они беседу друг с другом. Гето обессиленно облокотился на спинку больничного стула, сталкиваясь с холодным металлом.       — Нет, пара царапин. А у Вас? Кого-то ждёте? — Ответно поинтересовался мужчина.       — Моему…. Другу требовалась операция. Его серьёзно ранили. — «Серьёзно. Серьёзно. Серьёзно. Чего же у тебя всё так серьёзно-то?» ругал себя Сугуру за тавтологию.       На глазах у мужчины были очки. Правда, глаза за ними скрыты, и непроглядная тьма забирает последнюю возможность рассмотреть, что же за ними прячется. Всё в этом мире напоминало ему о Сатору. И этот некстати попавшийся мужчина, рядом с которым угораздило разместиться, был как будто точной копией его. Хотя так только могло казаться по одному очевидному, нехарактерному для других, солнцезащитному признаку — так сказать, «на лицо». Он, находясь в состоянии аффекта, чуть было не выпалил «молодой человек» касательно Сатору, забывшись, что суть и природа их отношений не так очевидна, однозначна и приемлема для окружающих. Замялся, засмущался, что с первого раза не смог точно определить, кто же всё-таки ему Годжо Сатору. Казалось, по этой секундной осечке незнакомец непременно догадался, о чём на самом деле хотел рассказать ему Сугуру.       — И что же Ваш друг? Умер?       — Нет. К счастью, с ним всё в порядке.       — Простите, просто по Вашему внешнему виду так и не скажешь, что Вас радует его хорошее самочувствие. — Усмехнулся незнакомец.       — Да. — Сугуру невесело вторил его насмешке. — Дело в том, что мы немного повздорили прямо перед тем, как это случилось.       — Перепалки между друзьями — это дело житейское. — Философски заключил мужчина. — Вам же всё ещё дорог Ваш друг?       Вопрос застал Гето врасплох. Ему потребовалось время, чтобы на него ответить. Сатору был близок ему, безусловно ему дорог. Однако их отношения омрачались происходящим вокруг сумасшествием. Поспевать за ним было настолько тяжело, что в голову лезли идиотские, ненужные вопросы. А стоило ли им дорожить? Выйдет ли из их связи нечто толковое? Не будет ли его, Сугуру, корыстное и эгоистичное желание быть любимым приносить окружающим его людям лишь боль и страдания? Безопасно ли состоять в любого рода отношениях с Годжо Сатору? Разумно ли?       — Да. — В конце концов произнёс Сугуру. — Да, наверное, это так. — Он не врал. Либо тщательно скрывал сомнения за тонким слоем недомолвок.       — А Вы? Как думаете, Ваш друг Вами до сих пор дорожит?       Неподъёмная величина, моральный груз данных вопросов, настолько влекли Сугуру в раздумья, что он отвечал, будто на автомате. Не следил за откровенностью. Разливал её направо и налево, раздаривал незнакомцу, преимущественно погружённый в собственные мысли. Стараясь найти внутри эти самые ответы.       — Да. — В отношении Сатору он даже не сомневался. Простое «Да» слетело с губ Гето так легко и непринуждённо, что заставило мужчину вновь улыбнуться.       — Ну и чудесно. — Он негромко хлопнул по своим коленям, поднимаясь на ноги. Сугуру смотрел всё ещё прямо и находился в прострации. Он готов был поспорить, что исчезновение другого человека из поля его зрения — не иначе как фокус. — Раз вы оба не желаете прекращать эту дружбу, значит, вскоре помиритесь. — Оттеняя каждую свою реплику опытом и мудростью, незнакомец уже собрался уходить, как обернулся и сказал: — Только, молодой человек, мой Вам совет — в следующий раз за себя отвечайте чуть более уверенно.       И вдруг до Сугуру дошло. Проблема, она ведь не в Сатору вовсе. И не в них двоих. Она кроется исключительно внутри самого Сугуру. Это его обязанность разобраться в собственных чувствах. Расставить всё по местам, чётко решить раз и навсегда, готов ли он мириться с таким Годжо. Это было бесспорно сложно. Но дав правдивый, радикальный ответ, не было пути назад. Поэтому и сам этот ответ должен, нет, обязан, быть взвешенным, настоящим и непоколебимым. Ему предстояло выяснить, сможет ли он принять тот мир, в котором живёт Сатору. Со всеми его страшными уличными байками, которые на деле — самая настоящая правда. С его недостатками, слабостями и «минусами». Подойдут ли «минусы» Сугуру к вышеупомянутым, чтобы в итоге образовать нерушимый «плюс».       Три дня. Это время определяло всё. Оно задавало ориентир новой жизни Гето Сугуру, примеряло на себя визуализацию совместного будущего. Стоило только решиться. Сделать этот шаг навстречу, которого от него ждали. Который сделать хотелось до безумия.       За три дня ему предстояло окончательно решить, есть ли у них с Сатору «завтра».       Осталось семьдесят два часа.