***
Спустя пару дней Фушигуро, неохотно отзываясь на телефонный звонок от неизвестного абонента, непременно о своей злости пожалеет. О проклятьях, страшных мимолётных желаниях раненного и обиженного сознания. Обо всём, что так и осталось недосказанностью висеть между ними. «Ну и пусть не возвращается.» — Фушигуро Мегуми? — Мужской голос теряется между сонной дымкой непонимания и реальностью, отдаётся слабым эхом, едва ли распознаваемый тянущимся к сознательности рассудком. Мегуми опирается на предплечье, пару раз сильно закрывая глаза, которые от максимальной яркости экрана мобильного телефона резко слепит. С ответом тянет, проверяя, который час, и рассматривая незнакомые цифры в графе абонента. — Да, это я. — Юноша возвращает телефон к уху и, всё также с закрытыми глазами, укладывается обратно на подушку. — Фушигуро-сан, Вас беспокоят из патологоанатомического отделения токийской больницы Тейшин. А дальше всё происходит настолько механически, что страшное слово «смерть» совсем не чувствуется реальным. Мегуми на секунду ощущает, как действительно внутри, в районе сердца, нечто, державшееся на последнем издыхании, обрывается и стремительно падает вниз. Укол испуга, следующий за этим оглушительным провалом, не способен привести его в чувство. Незнакомец по ту телефонную сторону информирует его сдержанно, чётко и по всем правилам. Однако адреса, условия и события остаются для подростка где-то за кадром. Он невольно фокусируется на шести буквах, будто бы никогда не слышал их прежде. И внезапно они с больничным сотрудником разговаривают на разных языках. Фушигуро не понимает ни слова. Это пространство, окружающее его, безбожно давит. Кажется, что внезапно всё существование лишилось кислорода, и остаётся задерживать дыхание, боясь сделать лишний вздох. — Если Вы шутите, то это не смешно. Он понимает, что что-то не так, только когда его хватает на эту идиотскую, невероятно глупую, фразу. Юношеский голос рвётся, хрипит, и создаётся впечатление, будто он не говорил тысячу лет. А, вновь обретя голос, рискует порвать все связки и остаться немым навеки. Неестественно спокойный тон рассказывает ему о таких вещах, о которых семнадцатилетнему парню думать рано. Его знакомят со стандартными процедурами, информируют об отсутствии необходимости вскрытия, о возможности забрать тело уже завтра. Мегуми не знал, но в отделении больницы оно может бесплатно храниться в течение недели. И, Боже, он втайне надеется, что это пугающее знание, ускользающее от него под монотонные кивки головой, которые его собеседник, разумеется, видеть не может, никогда ему не пригодится. Наряду с телом он получит справку о смерти. По затянувшейся паузе на другой стороне телефонного звонка он понимает, что кроме этой самой справки, личных вещей и холодного, неживого, тела ему, по сути, больше ничего не достанется. Вся ситуация кажется полнейшим абсурдом. «Это же живой человек» — размышляет Мегуми, пока от него ожидают внятного, звучного ответа. — Фушигуро-сан? — Торопит звуковая дорожка. — У Вас есть вопросы? — Нет, спасибо. — Дежурно отзывается тот, будто ведёт диалог с продавцом в магазине, школьным преподавателем или любым человеком, с которым держаться нужно отстранённо и вежливо. — Хорошего Вам дня. — Зачем-то добавляет Фушигуро, хотя на дворе глубокая ночь, да и фраза совсем неуместная. Телефон остаётся зажатым в ладони, пальцы крепко огибают боковые грани, пока он опирается на другую руку, помогая себе принять сидячее положение. Мальчик, чувствуя себя особенно мелким и незначительным, не моргая, уставился перед собой. И понял, что ничего не ощущает. «Какого, блять, дня?» Он старается осознать. Понять происходящее. Но случившееся никак не хочет улечься в его голове. Оно просто не кажется реальным. Других описаний он, пожалуй, подобрать не в состоянии. Хоть его и уверили, что даже мизерная доля шутки и насмешки над запретным в разговоре отсутствовала, внутри Мегуми почему-то была чёткая уверенность в том, что такого просто не могло произойти. Его не волновало как. При каких обстоятельствах, когда и где — всё это было ему неинтересно. И чем больше он об этом думал, тем сложнее было представить своё теперешнее существование, полагая, что сказанное каким-то мужчиной — правда. Ему было искренне непонятно, как это умер? Что такое смерть? Что случилось с его отцом, с его единственным близким человеком? Он не сможет ходить? Говорить? Он никогда больше не выругается на скрипучую дверцу холодильника? Он не бросит мокрое полотенце, которое обычно использовал для ног, после себя в душе, абсолютно проигнорировав все просьбы Мегуми убрать его хотя бы в стиральную машину? Он не перепугает моторным рёвом узкую улочку тихого спального района, где располагалась старшая школа Мегуми? То, что он испытал, было самым настоящим опустошением. Вмиг всё стало таким неважным. Как будто истина, всегда стоявшая прямо перед глазами, наконец-то открылась ему. И он смог познать всю суть мирского. Мегуми застрял где-то между ровным принятием услышанного как факта, аксиомы, не терпевшей бесполезных возражений, и жутким отрицанием, полнейшим неверием, как будто его уверили, что Земля плоская, а единороги существуют. Когда он собрался с силами, чтобы отложить телефон, его рука невообразимо болела, разгораясь красными отметинами, вторящими очертаниям ненужного предмета. То ли от долгого неподвижного пребывания в одной позе, то ли от предобморочного состояния, где ты не способен ощущать себя в пространстве, дезориентированный монотонной пульсацией в районе висков, он на шатающихся ногах, охваченных неприятным ощущением, когда кровь только начинает приливать к затёкшим конечностям, продвинулся в сторону кухни. Казалось, нужно срочно что-то предпринять, чтобы понять, что это не сон. Хотелось заплакать. Но слёзы показательно объявили Мегуми бойкот. И в глубине души он винил себя за эту неспособность расплакаться, старательно удерживая стакан с водой в дрожащих ладонях. Всё почему-то казалось само собой разумеющимся. Логичным в каком-то смысле. Он осознавал, головой понимал, что жизнь человека циклична — успел задуматься над этим, пока таращился внутрь пустой раковины. И так получилось, что его отец прошёл свой. Рождение — жизнь — смерть. Наверное, если бы у них был кто-то, кроме друг друга, скажем, бабушка или дедушка, они были бы убиты горем. Потерять ребёнка, пережить его, стало бы для них страшнейшей мукой и наказанием. Однако Мегуми, оказавшись в привычной последовательности человеческих смертей, ощущать такое был не способен. Он жутко испугался такой непривычной поломки. Казалось, заплакать он был обязан. Это означало бы, что своего родителя он любил, и утрата неминуемо на нём сказалась, вызвав самые жгучие отрицательные эмоции. Невозможно сказать, сколько он простоял в гордом одиночестве — теперь его квартира будет ощущаться так всегда. Его не тревожили зябкий холод, щипающий голые ступни, редкий сквозняк, прорывающийся сквозь оконные рамы. Ему просто было всё равно. Он знал, что, как только избавится от навязчивых мыслей, философских направлений, которые они выбирали, отправится спать дальше, будто ни в чём не бывало. Сон отныне не брал юношу. Он бессознательно потянулся ко спрятанной у самой дальней барной стенки бутылке. Она трудно поддавалась ему. Да и содержимое обжигало горло и внутренности, скручивало их тонкой линией и не сразу отпускало. Мегуми пил, не зная меры. Признаться, занимался он подобными вещами крайне редко и не на каждом празднике. Его губы тронула ностальгическая, теперь уже грустная, ухмылка. Отец до одури ненавидел алкоголь. Тем не менее дома его хранил, принимал, наверное, в подарок. Невольно в голову залез случай, который сейчас кажется смешным и нелепым, а тогда страшно было настолько, что, сдавалось, этот испуг смертелен. К детским экспериментам Тоджи относился снисходительно и запрещать что-то Мегуми не стремился. Он предоставлял ему полную свободу действий, хотя ребёнку часто думалось, что подобная вседозволенность — это не результат родительской доброты, а, скорее, побочный эффект наплевательского отношения. Какой-то особой непричастности к судьбе своего чада. Вспомнилось, как нервно поначалу было соглашаться на предложенную Юджи авантюру, как обстоятельства вынуждали поглядывать в сторону комнатной двери с опасением и упускать всю суть происходящего. Мегуми тогда сильно отнекивался и старался держаться как можно ровнее, пытался убедить друга, что ничего в этом алкоголе такого нет, и, даже, если он выпьет целую бутылку, спирт его не возьмёт. Другой мальчик тогда долго смеялся, пока Фушигуро смотрел на него своими большими от удивления глазами. Не знал, что комната может так вертеться. И некогда чёткие очертания собутыльника превращались в масляные мазки на размытом полотне его комнаты. Когда домой вернулся Тоджи, по шапке получили оба. То ли ради приличия и потому, что этого требовала ситуационная роль зрелого, более разумного, родителя, то ли потому, что отмывать последствия подросткового баловства пришлось именно ему. Мегуми думалось, что, увидев своего сына в таком положении — скрючившимся над обеденным столом, болтающим запястьем с крепким алкоголем, — отец бы наверняка разозлился. Отчасти Мегуми хотел, чтобы на него накричали. Отобрали бокал, дали хорошего подзатыльника, который раз и навсегда бы расставил всё по местам. Возможно, это заставило бы его ощутить ноющую боль, тупую и тягучую, или стыд. Вернуло бы часть эмоций, которые он оставил в телефонном разговоре ночью четвёртого января. Его запястье коснулось влажной поверхности стола, на который он опирался, и юноша устало принялся размазывать расплескавшуюся жидкость из стакана. От монотонных движений его отвлекло навязчивое чувство, скопившееся на кончике подбородка. И, раздражённый тем, что всё навалилось на него одновременно — и это чёртово сакэ, и щекотное ощущение, — он принялся жёстко растирать его свободной ладонью. Мегуми вмиг смутился, секундное потерялся, когда тыльная её сторона столкнулась с мокрыми щеками. В недоумении оглядел свои руки, стараясь сфокусироваться. И понял, что так прилежно и усердно растирал по столешнице совсем не алкоголь. Как только осознание нахлынуло на него, он не смел больше сдерживаться. Мегуми вновь почувствовал себя маленьким мальчиком. Простым ребёнком, который мог позволить себе разрыдаться, и никто не посмел бы ему ничего сказать. Удивительным казалось то, как легко и натурально катились крупные слёзы, не собираясь прекращаться. В глубине души он ждал, пока появится ответственный взрослый, который его горе и печаль заметит. Который увидит слабую попытку привлечь к себе внимание зарождающейся истерикой. Лишь бы кто-нибудь пожалел, прижав к себе. Обнял бы, погладил бы по голове и напомнил, что быть сильным совсем не обязательно. Что плакать можно, а иногда даже нужно. Что с таким успехом, с каким поддерживает собственное самообладание Мегуми, не далеко поседеть к тридцати годам. И всё же нечто прочное, что засело в нём, не позволяло пропускать сквозь плотно сжатые губы всхлипы. Ругало обладателя этого тела за слабость и бессилие перед таким естественным процессом, как смерть. Наверное, больше всего ему сейчас хотелось быть кем-то другим. Кем-то, для кого Фушигуро Тоджи — незнакомец. Ведь в этой, его, реальности с ним случилось самое страшное — он остался один. Не один, пока отец ездит за продуктами в ближайший супермаркет, не один, пока он в спортзале готовится к следующему бою. А один, как вымирающий вид, как прилипшая к асфальту бумажка, каплями дождя, грязью и слякотью к нему приклеенная. Он потерял единственного человека, которому был нужен, хоть и заочно. И чувствовал себя виноватым за то, что жил в этом страхе — остаться без него. Как бы ни старался Мегуми отогнать от себя мысли, представления, воображаемые сценарии о том, что будет, и как сложится его жизнь, если вдруг он окажется покинут его родителем, он невольно возвращался к ним с чёткой периодичностью. Навязчивые раздумья лезли к нему в голову, несмотря на все протесты и отчаянные попытки скорее переключиться на другое — более светлое и беззаботное. Хотя теперь, когда всё уже случилось, этих мыслей бояться не стоило. Опрокидывая в себя последний стакан с алкоголем через силу, Мегуми понимал: на целой планете существовало лишь одно место, где его действительно ждали. На секунду мрачное помещение компактной подсобной комнаты, оборудованной лишь одним узким прямоугольным окном в самом верху правой стены, заливается ярким светом. Сукуна отчётливо слышит шум подъезжающего автомобиля. Гостей он не ждал, поэтому первым делом хватается за пистолет, проверяет количество патронов и снимает предохранитель. Делает всё это на ходу, не позволяя себе проронить ни секунды. Медленными, невесомыми, но грамотно просчитанными шагами приближается к парадной двери. Она колотится и содрогается под частыми ударами. Он мысленно ругает себя за то, что не воспользовался полным отсутствием света в помещении, этой слабой имитацией пустоты, угрюмой пустоши, чтобы скрыть улики и зацепки. С другой стороны, будь это недружественные лица, не стали бы учтиво предупреждать о своём приходе — выломали бы двери, заполонив собой пространство, и застали бы врасплох. Вежливый ночной посетитель барабанит по двери так, будто от этого зависит его жизнь. Сукуна сосредоточено вдыхает, прикасаясь кончиками пальцев к дверной ручке. Он давал себе эту долю секунды, чтобы прислушаться, уловить посторонние движения, хотя бы начертательно предположить, что может ожидать его по ту сторону. Однако, рывком потянув на себя дверь, предусмотрительно отперев защёлку, под узким дулом его пистолета в ночи теряются опустившиеся плечи, продрогнувший от холода силуэт, мажущий кулаком, который стремился опуститься на дверь, по воздуху. Там нет полиции, злобно настроенных членов банд и группировок. Там всего-навсего слегка промокший от пронырливого снега, пустоглазый семнадцатилетний мальчик, которого Сукуна навсегда запомнит мелкой четырнадцатилеткой, растерянный и продрогший. Дуло пистолета тычется ему в лицо, готовое выпустить полный магазин в невыразительные, красные глазницы, между напряжённо сведённых бровей, а ему нипочём. Молодой человек к такому не привык. Теряется, замешкавшись, и не сразу соображает, что хорошо бы его впустить внутрь, отогреть и напоить чем-нибудь тёплым. Он безмолвно опускает пистолет, разрешив себе выдохнуть только сейчас, и отходит в сторону, оказываясь по правую юношескую руку. Шаги Мегуми осторожные, отчего-то неловкие, создающие впечатление, что он здесь впервые, и пространства для него новые и незнакомые. Отчасти так и есть. Ведь теперь стены забудут Фушигуро Тоджи, груши забудут тяжесть его ударов, а маты — просчитанные переминания с ноги на ногу. Здесь больше не прозвучит раздражающий звон его телефонного таймера. И, наверное, Мегуми здесь тоже больше не будет. Он потеряется, сотрёт из памяти дорогу в это место точно так же, как время уничтожит воспоминания о его отце. Сукуна никогда ничего не спрашивает. И это, пожалуй, одно из его положительных качеств, о которых Мегуми запрещает себе вспоминать. Он не проходит далеко, но остаётся стоять спиной, чтобы невзначай не приковать внимание к заплаканным, опухшим от слёз, глазам. Сукуна никогда не спрашивает. Но сейчас эта тишина только давит. Она заставляет Фушигуро чувствовать себя неловко за опрометчивость своих поступков. Он вдруг чувствует себя обязанным. Рассказать, поделиться. Но не имеет ни малейшего понятия, как это сделать. Он ждёт, пока Сукуна вклинится, начнёт задавать вопросы, как, несомненно, поступил бы Юджи, но тот молчит, пребывая в аналогичном напряжении, что и сам визитёр. Итадори-старший сильнее сжимает пистолетную рукоять, чуть ли не до хруста, и близится к тому, чтобы пустить пулю не потустороннему гостю, которого ожидал, а себе самому. У него с Мегуми это впервые. Тот никогда не позволял себе приходить посреди ночи. Только если они прятались от Тоджи, когда напивались с Юджи. И то, там напивался исключительно один и точно не Мегуми. Напротив, он исправно тащил его в зал под уверенные заявления, что «чувак, тут никого не будет, а от Сукуны дома сто процентов получу, ща-ща, где-то был запасной ключ». У Мегуми он тоже был, этот ключ. Но в неразборчивости алкогольного опьянения Юджи так этого и не понял, думая, что Фушигуро успел найти его копию раньше. Или не думая вовсе. Фушигуро с Рёменом никогда этого не обсуждали. Это казалось натуральным и правильным, не требовало разъяснений и причин. И почему-то Сукуна был уверен, что однажды Мегуми этим ключом бесспорно воспользуется. Но нет. Он предпочёл барабанить, вламываться и, без предупреждений, а главное без куртки, заявляться посреди ночи сюда, к Сукуне. — Юджи здесь нет. — Начинает молодой человек. В то, что Мегуми прибежал ради него, верится с трудом. На Мегуми какие-то спортивные штаны, кроссовки на босую ногу, растянутая кофта — явно домашняя. Он выглядит потрёпанным, изредка пошатывается, передёргивает плечами, но не поворачивается. У него в руках только мобильный, который даже не спрятан в карманы. Выглядит, будто сбежал из дома, совсем налегке. Сукуна предполагает, что у него не только ключей от зала, у него даже ключей от дома может не быть. Тогда что за машина? Если с отцом поссорился, то явно не отцовская. Такси? Пока он дожидается ответа, начинает складывать у себя в голове картинку происходящего самостоятельно. Однако Сукуна никогда особым терпением не отличался. Его эта молчанка выводит из себя, цепляет сильно, так же сильно, как и сам Сукуна цепляет плечо Мегуми, рывком разворачивая его на себя. — Долго стоять собрался? — Сукуна грубиян. Он априори быдловатый, бескультурный и чертовски нетерпеливый. Или нетерпимый, тут как посмотреть. Мегуми рефлекторно от него прячется, опуская глаза в пол, а голову вниз. По этому говорящему жесту становится понятно, что уговоры здесь будут лишними, а в поисках правды и ответной реакции не обойтись без грубой силы. Рёмен, шумно выдохнув в недовольстве, задевает пальцами свободной руки юношеский подбородок и тянет вверх, останавливая взгляды друг напротив друга, ровняясь. Выражение лица Фушигуро немного остужает чужой пыл. Боже, до чего он был разбит. Против своей воли глотая солёные слёзы, зажимая губы, чтобы ни всхлипа, ни вздоха, задерживая чёртово дыхание, ведь нос со своей функцией не справлялся, сопливый и безнадёжно уничтоженный. Сукуна знает, их ссоры с отцом, если и возникают, то, либо прекращаются и выливаются во взаимное игнорирование друг друга, либо решаются коротко, громко, но никогда слезами и драмами. — Сука, если он тебя ударил, я убью его. — Обеими руками Сукуна хватается за плечи подростка и встряхивает его, пытаясь выбить ответ так, как умеет. Он, одураченный константным внешним спокойствием Фушигуро, его молчанием, сдержанностью, остротой его взгляда, который так и кричит «Я справлюсь, не смей мне помогать», иногда забывает, какой деликатный и мягкосердечный этот мальчишка. Мегуми в ответ мотает головой из стороны в сторону, сразу же пресекая любую теорию. Но говорить не спешит, хоть молодой человек на него откровенно пялится, чуть приподняв брови в вопросе. Фушигуро скидывает с плеч чужие руки, чтобы своими собственными растереть на лице мокрые пятна — отвратительные свидетельства своей слабости — и по-детски смешно собрать тыльной стороной ладони вытекающие сопли из-под носа. — Всё хорошо. — Сиплым, ломким голосом почти шепчет подросток, и Сукуна взрывается в насмешливом тоне, который быстро стихает, в неверии. — Ой бл-я-ять, — тянет Рёмен, запуская руку себе в волосы, чтобы зачесать их назад, — только не начинай эту хуйню. Ладно. Ладно! Не хочет говорить, пусть уёбывает отсюда. Сукуна сиделкой не нанимался. Он обошёл Мегуми стороной, решив, против собственной воли, оставить его там. У него есть свои дела и совершенно нет времени на то, чтобы умолять маленького, бедного Мегуми рассказать ему хоть что-нибудь. Его «Всё хорошо» он просто не переносил на дух. Ему тут же хотелось разбить его голову о ближайшую стену, отыскать в кровавом месиве частичку мозга, которая решила, что это хорошая тактика, и выкинуть её оттуда к чёрту. Итадори-старший вернулся в свой кабинет, слыша, как тянутся за ним постепенные, как будто вторящие его собственным, шаги. Они повторяли предыдущие в невообразимой точности, сливались со следующими, тихой тайной следовали дальше, но резко прекратились, стоило подобраться к комнатному порогу. Молодой человек, несмотря на это, двинулся дальше, привычно располагаясь в офисном кресле. Он не знал, что смутило Мегуми больше: то, что с ним отказались нянчиться, или то, что он увидел перед собой на столе. Небольшие бумажные квадраты, украшенные картинками, блистерные упаковки самых разных цветов, бело-серые, желтоватые, коричневые пасты, напоминающие песок, тщательно расфасованные в пакетики. Всё это было уложено на рабочем месте в несколько рядов. Вырвавшись из секундного замешательства, юноша решительно двинулся вперёд. Глаза Сукуны внимательно обводили его фигуру, пока их обладатель пребывал в трепетном ожидании того, что же сделает его незваный гость дальше. Мегуми обошёл его, остановился позади. Холодные ладони легли на плечи старшего мужчины, медленно сползая вниз. Дотронулись до тёплой шеи, цепляя загривок, пуская миллиарды мурашек по телу Сукуны. Сильный контраст кожи двух людей, нежность, с которой Мегуми к нему прикасается, усыпляет настороженную бдительность Рёмена. Он позволяет себе закрыть глаза, отдаваясь несвойственному порыву. Тонкость чужих пальцев проскальзывает под рубашку, минует выглаженный и ровный воротник, исследует самыми кончиками верхнюю часть груди. Фушигуро наклоняется слева, и только теперь Сукуна чувствует разборчивый запах алкоголя, который его противоречиво отрезвляет. — Прости… — Шепчет Мегуми куда-то в щёку. Его мокрые губы — уже не разобрать от слёз, снегопада или слюны — осторожно оставляют на ней поцелуй. — Прости… — Вновь начинает он, сильнее прижимаясь пальцами к груди, а губами к правой щеке. Сукуна хватает его за запястья, вынимая аккуратные, скульптурно острые руки, и разворачивается к нему, повертев креслом. — Я дам тебе последний шанс. Что случилось? — Говорит молодой человек. Он как никогда серьёзен и отказывается вестись на жалкие подростковые провокации. Когда Мегуми успел изучить его вдоль и поперёк? Рёмену его хочется до чёртиков. Он хочет его себе, но не в коллекцию, а на почётный пьедестал. Сознание шепчет ему: «Просто прими это, ты ведь этого хочешь. Он целует тебя, он к тебе льнёт. Возьми, он не откажется». Остатки рациональности бьют тревогу. Пусть Сукуна морально сер, а, может, правильнее будет сказать, что полностью, беспросветно поглощён тьмой, у него осталась совесть. А совесть советует не пользоваться нетрезвыми несовершеннолетними мальчиками. Хоть и хочется безумно. До мелкого ёрзания в кресле, до невероятных усилий, требующихся, чтобы себя остановить, не коснуться, не дотронуться, к себе не притянуть. Он невообразимо близок к тому, чтобы эту битву с совестью проиграть. Особенно когда вместо ответа, Мегуми, свои горькие слёзы не переставая глотать, резво усаживается к нему на колени и тянется за поцелуем. Его первый. Не только с Сукуной. Он совершенно, исключительно первый. Оторван обидой, пустотой и болью утраты. Втоптан в бессознательное алкоголем, отчаянным желанием почувствовать себя любимым. Почувствовать хоть что-то. Он говорит себе, что жизнь продолжается, старается себя убедить. Однако всё, что видит — застывшее в печали, одиночестве ушедших дней, время. Видит дни, которые никогда не будут такими, как прежде. «Что он, чёрт возьми, творит?» Сукуна слабый. Это Мегуми сильный. Мегуми решительный, уверенный, знающий. Фушигуро невозможно упрямый и сам себе на уме — если осмелится, никогда не отступится. А Сукуна слабый. Но только перед Фушигуро Мегуми. Он позволяет себя поцеловать, хотя знает, как это неправильно. И это совсем не тот первый поцелуй, который он планировал когда-нибудь у Мегуми украсть. Ведь всё, что он умеет, попахивает уголовными статьями и лишениями свободы. Их поцелуй далёк от нежности, желания и рациональности. Он невкусный и горький от чужого отчаяния. Вмиг Итадори-старший чувствует себя отвратительно. Отвратительным. Ему тошно от не покидающего чувства, что им умело пользуются. Мегуми времени зря не теряет, трётся задом о плотную ткань официальных брюк, приподнимается, упирается бёдрами вновь, вдавливает себя в Сукуну, старается в нём раствориться, сильно обхватывая его шею, перебирая волосы. Рёмен врать не станет, его самого тянет к Мегуми, как магнитом. Но тот Мегуми, которого он так хорошо знает, которого он так горячо… Тот Мегуми никогда в жизни не стал бы Сукуну целовать, чёрт, да он не стал бы плакать. Хоть мысленно молодой человек и благодарит всех богов, что подросток догадался прийти к нему, именно к нему, а не к какому-то незнакомому, низкосортному другому, он понимает, что так быть не должно. — Твоё заплаканное лицо меня не возбуждает, уж прости. — Произносит Сукуна, отрывая Мегуми от себя, пока тот вновь устремляется обратно. Рёмен усмиряет его жёсткой хваткой на плечах, создавая критично малое расстояние между двумя телами. Отказ добивает Мегуми. Он чувствует себя таким ненужным, таким противным и низким, что, казалось, высохшие глаза, не способные больше плакать, слезятся вновь. Пожалуй, он чувствует себя преданным. Отцом, за то, что его оставил. Сукуной, за то, что оттолкнул. Фушигуро цепляет себе на лицо едкое подобие ухмылки, которая получается у него просто чудовищно из-за подрагивающих губ и ощутимой, явной грусти в глазах. Она получается неправдоподобной, но всё равно отдаёт терпким ядом. — Лжец. — Констатирует подросток, съезжая немного назад на чужих бёдрах, ближе к коленям, и упираясь ладонью в очевидное доказательство того, что его махинация сработала. Он бессовестно сжимает чужое возбуждение сквозь ткань брюк, глядя Сукуне прямо в глаза. Однако не оказывается способным отыскать там подчинение, покорность, хотя бы намёк на то, что он выигрывает. Сукуну его выходки просто не впечатляют. Его невероятно волнуют чужие слёзы, хаотично бегущие вниз, впитывающиеся в лёгкую домашнюю кофту Мегуми, пока тот вытворяет непонятно что, старается, но при каждой попытке терпит неудачу. Он хочет утереть их, пригрозить, чтобы никогда не смели появляться на его щеках. И окончательно убеждается, что случилось что-то чудовищное. — У меня папа… Умер. — Сдаётся подросток, изо всех сил впиваясь зубами в нижнюю губу, и опускается лбом на плечо молодого человека, утыкаясь ближе к сгибу шеи. Он плачет беззвучно, но надрыв чувствуется в каждом его рваном, бессвязном движении. Шок пробирает Сукуну настолько, что на мгновение он забывает какого это, дышать. К чужой смерти он привычно равнодушен — насмотрелся уже. Однако хрупкое «папа» из уст обессиленного, расклеившегося мальчика — сейчас он кажется именно мальчиком, обычным подростком, а не нерушимой крепостью, за которой Сукуна привык наблюдать, — сбивает всю злость, отводит подальше желание оттолкнуть, убрать от себя хваткие руки. И, вероятно, узнай Мегуми, никогда бы не простил ему такую мысль, но его банально жалко. Это избитое, тривиальное чувство, — по отношению к себе Рёмен бы наверняка его не допустил — теперь становится ему понятно. Осознаёт он и то, почему Мегуми был с ним рядом в моменты подобные этому. Хотя ему, сироте, постигнуть ощущения от потери родителя было сложно. Со своим исключением пришлось смириться слишком давно. Итадори тяжело вздыхает, позволяя влажности чужих щёк тереться об обнажённую кожу шеи. Честно, ему было бы наплевать, размажь Мегуми по нему все свои сопли — просто похуй. Он готов позволить ему всё, если это будет означать, что станет легче, хотя бы немного. Сукуна осторожно, чтобы не спугнуть, тянет ладонями от поясницы до самых лопаток, прижимая юношу к себе, насколько это вообще физически возможно. Теперь, оглядываясь назад, он всё-таки хочет пустить себе в лоб эту пулю, чтобы предотвратить гулкий ужас, который он натворил, выуживая из несговорчивого Мегуми информацию. — Ты чего так вымок? — Отвлекает Сукуна. Мегуми щекотно дышит ему в шею, прерывисто и драно. Он, становясь уступчивее с каждым новым круговым поглаживанием по собственной спине, произносит: — Денег на такси… Хватало, только… Чтобы от центра… Доехать. — И ты пешком до центра шёл? В такую погоду? — Кто бы знал, сколько сил стоило Сукуне сдержаться и не вспылить. Неразборчивое «Мг» послужило ему ответом. — Чай хочешь? Фушигуро встрепенулся, напуганный мыслью, что его вдруг оставят одного. Он попытался оторваться, однако Сукуна не позволил ему этого, мягко запуская пальцы в волосы, путаясь в мокрых, непослушных прядях, и прижал к себе поближе. — Нет, у тебя ещё столько работы… Всё… — В порядке? — Боже, дай ему сил. Сил и терпения. — Мегуми. — Тон молодого человека звучал угрожающе серьёзным. Он не дал подростку договорить, заведомо зная, что тот произнесёт, и отказываясь выслушивать его «Всё хорошо» в очередной раз. — Малыш, поднимись, пожалуйста. Я сделаю тебе чай и сразу же вернусь. Шея безбожно зачесалась. Мегуми неожиданно прыснул в неё, испуская такой сиплый и унылый смешок, что губы Сукуны растянулись в ответ сами собой. — Малыш? — На секунду в выражении лица Фушигуро, который всё же выровнялся глазами с Рёменом, проскользнуло что-то больно привычное и знакомое. Издевательское и насмешливое. Будто не было звонка, новостей, и Мегуми просто чудесным образом оказался самим собой: саркастичным, упрямым и вечно недовольным подростком, остро реагирующим на грубость и невежественность. Пусть Сукуна понимал, что счастье его мгновенно и непостоянно, оно, скорее, феномен, чем стандарт, он был невероятно счастлив, что такая глупость, неожиданно слетевшая с его губ в порыве чувств, заставила Мегуми усмехнуться. То, чего он точно не ожидал, так это ответной радости, плещущейся в глазах напротив. И сладких губ с этими приподнятыми уголками, которые хотелось зацеловать до смерти. — Мне казалось, звучит лучше, чем плакса. Ау! — В плечо прилетел кулак, удар которого определённо не намеревался быть настолько сильным. Но, чёрт, если Сукуне нужно быть клоуном, циркачом, грушей для битья, кем угодно, чтобы Мегуми улыбался, он будет этим, не задумываясь. Молодой человек потянулся своими тёплыми, широкими ладонями, казавшимися на обледеневших щеках Мегуми запредельно горячими, к его лицу. Он принялся любовно вытирать с них влагу, пока Фушигуро к этим уверенным касаниям льнёт, ластится, словно кот. И Сукуне вдруг думается, что он совсем ребёнок! У него в голове домашка одна и контрольные. А самая заветная мечта — чтобы занятия отменили и можно было бы уйти домой пораньше, порубиться в поставку. Ему не поцелуи, и уж тем более не секс, нужны. Он резко хватает юношу под бёдрами, переносит весь вес на ноги и грузно поднимается со своего места вместе со смеющимся, требующим тут же его опустить, подростком. Наверное, это истерика. То, как быстро меняется его настроение от слёз ко смеху. Однако Рёмен отмахивается от своих мыслей. Всегда можно выбрать веру в то, что причина не какой-то там гормональный выброс, а он, Сукуна. Спустя некоторое время юноша оказывается укутанным в плед — единственное, что нашлось в необорудованном под ночлег спортивном зале, — напоен горячим чаем из пакетиков — чайных церемоний тут тоже не устроишь — и в широкой футболке, поверх которой накинута чёрная худи — и первое, и второе принадлежит Сукуне. Итадори сидит перед ним на корточках, внимательно, ну слишком пристально, рассматривая сонного, совсем уставшего от слёз, подростка, который начинает клевать носом. Мегуми выжат настолько, что даже не находит в себе сил гневно приказать Сукуне не пялиться. Но как можно? Когда он, в его футболке, в его толстовке, обжигает ладони чашкой, рассеянный и подозрительно спокойный. Как будто ничего не произошло. — Приляжешь? — Уточняет Сукуна, выводя кончиками пальцев на голых коленях круги. Он, вроде как, даёт ему выбор. Хотя и дураку понятно, что это не просьба. Мегуми не противится. Что удивительно. За пару глотков допивает горячий чай, мажет тыльной стороной ладони по губам, чтобы вытереть остатки, и благодарственно передаёт пустую чашку в протянутую руку молодого человека. — А ты? — Отдыхай. Я закончу работу и приду, хорошо? Фушигуро вновь соглашается. И это уже настораживает. Итадори поднимается на ноги, разминая затёкшие конечности, и хочет уйти, как его пальцы оказываются в последний момент пойманы юркими касаниями. Юноша смотрит с вызовом. Как будто хочет что-то сказать, но так и не решается. А Сукуна, идиот, правда не понимает. Он ожидает от Мегуми всё, что угодно. Однако его мягко тянут вниз, заставляя наклониться ближе к юношескому лицу. Ладно, сказать «спасибо» можно было и не так близко. В конце концов, всё уже случилось. Первый поцелуй назад не вернёшь, не переиграешь. Но Сукуна всегда может стереть его незабываемым вторым. Он напоминает себе, что это бесчестно и неправильно. Но… Всегда есть это «но». Сукуна видит, как отчаянно нуждается Мегуми в заботе, в поддержке. — Я рядом, Мегуми. И Мегуми тут же любовь эту, завуалированную и скрытую, пытается вернуть, подарить в ответ. Сукуна понимает, что это одолжение. Мегуми тянется к этой любви, чтобы заполнить место той, которую у него нагло отобрали. И ему хочется в неё верить. Хочется думать, что это взаправду и всерьёз. Что Мегуми не пожалеет о том, как сильно впивается в его губы поцелуем. Совсем неумелым — просто тычется, стараясь прижаться как можно ближе. Он не проникает в рот языком, зажимается, как будто борется сам с собой. Держит губы тонкой линией, защищаясь до последнего. Сукуна чувствует себя уёбком. За то, что так нагло этим пользуется. Этой уязвимостью, болючей брешью в сердце, которую Мегуми старается наполнить единственным доступным способом. Самым доступным. Ну и похуй. Кто он такой, чтобы себе отказывать? По правде, в нём больше животного, чем человеческого — это факт. И в слова свои он никогда не верил. Хоть и всегда держал. Он предпочитал пустословию поступки. Поэтому его «Всё хорошо» въедается в кожу ложными обещаниями. Он знает: хорошо уже не будет. И единственное, что Мегуми сможет сделать — смириться с новой реальностью.***
Фушигуро удаётся разлепить глаза. Он шарит рукой по дивану в попытке найти свой мобильный и проверить который час. Веки то и дело опускаются, свет, теперь кажущийся слишком ярким и резким, слепит. Приходится долго тереть глаза пальцами, прежде чем найти в себе силы удерживать их открытыми дольше трёх секунд. На часах почти два часа дня. Стол, который прошлой ночью был весь покрыт наркотиками, абсолютно чист. И Мегуми наверняка решил бы, что это был дурной сон или галлюцинация, если бы очнулся у себя дома, не нашёл в списке входящих звонков злосчастный неизвестный номер и не страдал бы от похмелья. Рядом с диваном, где располагался удачно вписывающийся железный столик причудливой формы, были предусмотрительно оставлены таблетка и бутылка воды. Записки не нашлось. Мегуми, доверительно всё выпив, разрешил себе остаться в моменте ещё несколько минут. Прийти в себя. После чего, обернувшись в одеяло, поплёлся на выход из кабинета. Сукуна не спал. Совсем. По нему почти не видно, но Фушигуро, потерянный в усталой бессознательности своих беспокойных снов, замечал это, когда периодически просыпался под утро и не находил его рядом. Он расположился снаружи тренировочного ринга, облокотившись на него спиной, и что-то усердно просматривал в телефоне. Было бы хорошо притвориться, что Мегуми ничего не помнит. Сослаться на страшную головную боль, отсутствие памяти, стёртый под чистую жёсткий диск. Но отчего-то кажется, что это было бы несправедливо по отношению к Рёмену. Он одет во всё чёрное: чёрная рубашка, чёрный пиджак, брюки, туфли, пальто. Чёрные ключи от машины крутятся у него на указательном пальце. Рядом с ним расположен чёрный чехол для одежды. Всё чёрное давит на Мегуми своей угнетающей атмосферой. Сегодня ему не до улыбок. — Что в чехле? — Подросток кивает в сторону, перескакивая с вежливого «Доброе утро» к самой сути. — Твоя одежда. — Сукуну короткие разговоры нисколько не смущают. Он ловит ключи от автомобиля в ладонь, крепко её сжимая, прячет мобильный в карман брюк и протягивает его юноше. Мегуми не настроен на подарки. Ему неловко за вчерашнее поведение, но Сукуну происшествие, вроде как, не заботит. Он не замечает ничего нового в их отношениях и решает, что вскоре ситуация устаканится сама собой. Нужно как-то объясниться. По-быстрому удрать в больницу, чтобы получить отцовское тело. По пути проскролить в Интернете, что ему вообще, блять, делать. Вдруг существует инструкция, в которой пошагово описано, как организовывать похороны. Могут ли они просто закопать его в присутствии Мегуми, ведь навряд ли у отца найдутся знакомые, которые хотели бы с ним попрощаться? — Подбросишь до метро? Мне нужно в больницу. — Прокашливается Фушигуро. С места не двигается, чехол в руки не берёт. Честно говоря, ему банально страшно. Он не знает с чего начать. Вернее, знает. Но не отдадут же ему мёртвого человека, помашут ручкой на прощание и выдворят из больницы с трупом? Наверное, существуют определённые процедуры, о которых не мешало бы осведомиться ещё вчера вечером у этого дерьмового патологоанатома. — Одевайся и поехали. У меня нет желания возиться с твоими капризами. — Устало говорит Сукуна. Мегуми не узнаёт этого человека. Пусть вчерашний его образ помнится обрывками, его тело отлично запомнило осторожные, совсем мягкие, касания к собственной спине, попытки подростка от этого ужаса отвлечь, дурные и отчаянные, как будто испробован весь арсенал глупых шуток и опрометчивых поступков. И вообще, кто это тут капризный? Рёмен ожидает, что, проявив каплю сочувствия, Мегуми у его ног ляжет, хвостом завиляет и любой приказ выполнит? Ещё чего. Сдвинувшись с мёртвой точки в их отношениях, противиться и упрямиться не хотелось. Но Фушигуро не был бы собой, если бы не принял твёрдое решение свою позицию отстаивать до самого конца. У него полно личных дел, о большей части которых он даже не догадывается. И они, вроде как, срочные. Он вспоминает, как настоятельно рекомендовали ему явиться на территорию больницы уже сегодняшним днём, желательно до обеда. Однако, раз уж осмыслить своё существование, отыскать себя на кожаном диване, сохранившем тепло подросткового тела лишь в том его отрезке, в котором Мегуми нашёл себя утром, получилось только к обеду, торопиться нужно было ещё резвее. — Сам доберусь. — Фыркает юноша, разворачиваясь, шаркая босыми ногами в сторону кабинета, чтобы найти свою одежду и сбежать. Сукуна тянется следом. Безмолвно и тяжело, будто наседает на плечи, давит и вынуждает поступить именно так, как он того хочет. Когда Мегуми под острым взором мельтешит по комнате, отодвигает мебель, проверяет шкафчики, откровенно роется в чужих вещах, Рёмен на это смотрит спокойно. Так поступают, заведомо зная бесполезность чужих действий. Он даёт Мегуми шанс убедиться, что остатков домашних тряпок здесь нет. На указательном пальце удерживает приготовленную одежду. И, как кажется подростку, открыто насмехается. — Ну и где мои вещи? — Интересуется Фушигуро. — В химчистке. Надевай костюм, мы опаздываем. Сука. И угораздило же. Итадори в проходе, облокотившись на дверной косяк, выглядит, точно надзиратель тюремной камеры. Стоит, руки скрестив на груди. Следит так, чтобы ничего не пропустить: как Мегуми недовольно забирает у него злосчастный чехол, как укладывает его на диван, ровно на смятое одеяло, как долго смотрит в ожидании, что у Сукуны осталась хоть капля приличия, но, когда тот не двигается с места, раздражённо вздохнув, тянет за края толстовки, футболки, и остаётся в нижнем белье. Ему безумно хочется в душ, однако с садистскими наклонностями Итадори-старшего о подобной роскоши на ближайшие часы можно забыть. Мегуми в костюме — явно качественном и, возможно, сшитым на заказ по редким параметрам — смотрится дорого. В нём нет ничего от учащегося старших классов. Втайне Сукуна хочет, чтобы он вновь оказался в его руках, беззащитный и полный желания быть ближе. Чтобы выдержка полетела к чёрту, ослабив бдительность. Он хочет, чтобы Мегуми наконец понял, что защищаться бесполезно, не нужно. Только не от Сукуны. Фушигуро не задаёт вопросов — знает, что излишне. Они проскальзывают мимо императорского дворца, огибают водоём по главной дороге. Мегуми удивляется, как центр всего преступного и запретного может оказываться в непосредственной близости от полицейских участков и одного из самых охраняемых столичных объектов, пока всматривается в быстро проносящиеся городские пейзажи. За окном Национальный театр, Верховный суд, здание парламента, и возле одного из бесконечных ФэмилиМарт они сворачивают налево. Сукуна бодро паркуется, попадая в очерченное место с первой попытки. Он выходит из машины первым, оставляя Мегуми в неведении, является ли это их конечной точкой или небольшой остановкой. Когда двери со стороны пассажирского сидения отворяются, призывая выйти наружу, Фушигуро оказывается к молодому человеку близко, прячась от прыткого снега, который так и норовит попасть в рот, глаза и уши. Тёплое дыхание оставляет на холодном воздухе дымчатый рисунок. Рёмен, захлопывая двери автомобиля, одной рукой придерживая раскрытый зонт, другой стягивает со своих плеч пальто. Оно тяжким грузом опускается на тонкие плечи подростка. Тот не успевает возразить, как Итадори уже блокирует машину, бессовестно, не спрашивая разрешения, берёт его за руку и ведёт куда-то дальше. Причина неожиданной поездки становится ясна, когда недалеко от полупустых улиц, где всё кажется нормальным и обычным — люди болтаются из стороны в сторону, гудят автоматы с горячими напитками, проезжают машины, пропуская пешеходов — виднеются низкорослые сооружения сероватого оттенка. Дорога в ту сторону сопровождается ровными рядами кустовых веток и аналогично раздетыми деревьями. Пасмурное небо заставляет угрюмый, печальный материал столбчатых надгробий выглядеть мрачнее. Где-то он темнее, отдаёт асфальтным графитом, где-то светлее, почти молочный. Территория кладбища огромна и однотипна. Пару раз Мегуми пробует убрать свою руку, стесняясь косых взглядов, но оттого Сукуна стискивает её насыщеннее, увереннее. — После смерти старший сын должен связаться с храмом, выбрать дни для отпевания и погребения. Происходит чтение священником сутры, обмывание тела. Потом его кладут в гроб. В последний вечер пребывания умершего человека в нашем мире собираются его друзья, семья и знакомые. Как правило, похороны проходят на следующий день. Церемония прощания, кремация — всё туда. Двое членов семьи собирают кости с поддона и укладывают их в урну. Палочками. — Сукуна крепче сжимает юношескую ладонь, когда они приближаются к похоронному бюро при кладбище. — Справишься? Мегуми коротко кивает. Они оказываются перед зданием похоронного бюро Аояма. Это такое же низкое, девяностоградусное здание, где полы вымощены плиткой, имитированной под кирпич. Стены гетерогенно белы, в них легко потеряться, не зная, куда идти. Рёмен останавливается перед одним из безликих помещений, мягко подталкивая Мегуми войти первым. Внутри располагается гроб. В открытом пространстве уложен мужчина. Становится понятно, почему умерших всегда сравнивают со спящими. Сотрудник повествует подростку и сопровождающему его молодому человеку о чём-то, чего Мегуми не слышит. Незнакомец разговаривает больше с Сукуной. Фушигуро же пялится внутрь гроба, осторожно приближаясь. Вымытое тело, загримированное лицо, чёрный костюм с белой рубашкой, которых отец не носил отроду. Мегуми всегда казалось, что даже на собственную свадьбу он пришёл в свободных спортивных штанах и любимой чёрной футболке. Покойного облачают иначе, чем живого. Пуговицы застёгивают в обратном порядке, полы запахивают наоборот. Подросток сомневается, что его родитель был религиозным человеком, поэтому уверен, что пропущенное чтение сутры способен ему простить. Ладан воскуривается членами семьи. Но из родственников здесь разве что Мегуми. И, пожалуй, Сукуна — самый близкий человек, который у него остался. Итадори-старший показывает пример, проводя обряд трижды. То же самое делает и Фушигуро. Юноша большим, указательным и средним пальцами правой руки берёт щепотку благовонного порошка, поднимая его на высоту головы. Заносит ладонь над курильницей, где находятся раскалённые угли, и, растирая субстанцию между пальцев, высыпает порошок на них. Мегуми, приблизившийся к Богу на мгновение, долго всматривается в спокойное, неживое лицо отца. Кажется, что он улыбается. Или насмехается, что больше на него похоже. Возможно, это всё буйство разыгравшегося воображения. Но что-то внутри Мегуми заставляет его поверить, что улыбка, которую он почти не видел на его лице при жизни, догнала и осела на губах после смерти. И до чего же нереальный, эфемерный это процесс. Ощущение такое, что дух покидает тело, и ты становишься безмолвным наблюдателем, очутившимся где-то сверху. То ли непосредственное чувство смерти способствует мнимому расщеплению материи, то ли нечто иное, не понятное человеческому сознанию, но юноша всем своим естеством испытывает, как плавно маячит рассудок в пределах комнаты. Сукуна остаётся позади, у самой стенки, наблюдая вместе с застывшим подростком, как учтиво и вежливо вертится вокруг него работник крематория, отдавая дань его утрате, не смея попросить сдвинуться с места, пока отправляет тело в печь. Закрытая крышка гроба лишает Мегуми возможности осознать, что там, внутри этой тысячеградусной машины, действительно находится кто-то родной и близкий. Огненный столб пожирает дерево гроба, высушивая мягкие ткани, мышцы, волосы и костный скелет. Всё это время, пока обугливается и тлеет некогда знакомое тело, никто не произносит ни звука. Кажется, что жизнь остановилась не только внутри всепоглощающей жаровни, но и здесь, снаружи. Пока завершается этот длительный, неумолимый процесс, в голове Мегуми не оказывается ни одной конкретной мысли. Его голова совсем пустеет, оставляя организму единственную функцию — слепо таращиться внутрь. По завершении процедуры начинается этап, о котором рассказывал юноше Сукуна — сбор праха. Кости перемещаются в строгой последовательности, под пристальным надзором сожалеющих глаз. Глаз посторонних и чуждых, устремлённых точно на Мегуми, отчего у него трясутся руки. Никто не вмешивается в эту процессию, позволяя сыну в последний раз остаться наедине с отцом. Когда Фушигуро заканчивает, он выходит из комнаты, сильно прижимая урну к себе. Сукуне хочется тут же обнять его, растерянного и жалкого, какого-то пустого, будто оставившего самого себя в той печи. Он сдерживается, мощнее сжимает кулаки и ознаменовывает последний этап похорон — захоронение, уводя Мегуми в сторону кладбища. Урна помещается внутрь памятника. Само надгробие представляет собой вертикальный каменный столбик, коих полно вокруг. На нём нет ни фотографий, ни барельефов, ни других лишних украшений. Только аккуратная надпись: Фушигуро Тоджи. У подножия расположен столик для цветов, воды и благовоний. Пока Мегуми, даже сюда последовавший под внимательным взглядом Сукуны, остаётся неподвижен, Рёмен раскладывает угощение для покойного. Он достаёт из оставленного заранее пакета, шуршание которого опускает подростка на Землю, стопку и начинает вливать в неё алкоголь. — Папа терпеть не мог сакэ. — Бесцветным голосом отзывается Фушигуро, заставляя Сукуну тут же остановиться. Они оба усмехаются чему-то. Итадори в шутку протягивает наполовину наполненную стопку подростку, а после показательного и красноречивого отказа выливает содержимое на промёрзлую землю. Сейчас, стоя тут, укутываясь чужими руками в тяжёлое пальто, Мегуми не чувствует скорби. Он ощущает безмерную благодарность. Сукуна, верно, забирает его страхи, оставаясь рядом, словно цербер. Смерть Тоджи наступила внезапно. И относительно давно. В обрядах не было смысла, но Мегуми отчаянно хотелось, чтобы всё было «как у людей». Ему было чрезвычайно важно следовать правилу, какой-то инструкции, потому что казалось, что жизнь потеряла ориентир, в два счёта раскололась на «до» и «после». Трудно сказать, сколько минут, перетекающих в часы, он простоял неподвижно. Говорить совсем не хотелось, хотя он часто видел в фильмах, как оставшиеся по эту сторону души взывают к умершим, будто те способны их слышать, рассказывая о своих сожалениях и времени, которое теоретически было у них двоих, возможно, в другой, параллельной, Вселенной. У Фушигуро было всё время в мире. Ему подарили его, собственноручно забрав тело из морга, организовав кремацию и похороны, выбрав гроб, одежду и место. Ему не было обидно, что в приготовлениях он не участвовал. Отчасти так было даже лучше. Когда пальто в очередной раз съехало с юношеских плеч, а Сукуна в очередной раз осторожно приблизился, боясь нарушить уединённую тишину, необходимую для подростка, прощающегося со своим отцом, Мегуми коснулся его ладоней на своих плечах, удерживая рядом. Рёмен, расценивая это как приглашение, придвинулся к нему вплотную, закрывая глаза и глубоко вдыхая запах чуть взмокших волос, зарываясь в них носом. Он переместил свои руки чуть ниже Фушигуровской груди, обнимая того со спины. Холодные, такие же как у него самого, пальцы переплелись воедино. И всё-таки, как важен человеку человек. Человек — существо исключительно социальное. Оно без чужой любви и ласки погибает, в страшнейших муках растворяясь. Занимается самообманом, порой так успешно, что напрочь отрицает эту отчаянную нужду и свято себе верит. Правда ведь верит. Доверяет своему лживому сознанию. Но сердце не обманешь. Оно наперекор, назло, напоминает, как хочется тянуться к теплоте чужих рук. Отыскать в другом человеке нечто родное и знакомое. Жажда принятия себе подобными отравляет наш стоический разум правдивостью желаний нашего сердца. И нечего стыдиться этой пагубной зависимости. В конце концов, любая, даже самая одинокая, душа находит спасение. В объятиях незнакомцев, врагов, ставших друзьями, друзей, ставших врагами. Так уж устроен наш мир: каждому человеку суждено оказаться счастливым, пусть счастье это принимается как самая страшная порча, как несчастье, посланное, чтобы человека разрушить и уничтожить. Важно лишь помнить, что любой шторм когда-нибудь закончится.