нирвана

      — Какая же ты всё-таки идиотка! — Озлобленно бросает Нанако, пулей вылетая из комнаты.       Мимико, обычно спокойная и на её провокационные колкости не обращающая внимания, сужает глаза, решительно ступая следом. Девочка ловит захлопывающуюся дверь спальни рукой, не давая ей с треском врезаться в раму. От такого их квартира как правило содрогалась, а тонкие стены, не способные сохранить ссору в тайне от восприимчивых соседских ушей, предательски хрустели и стонали.       — Сама ты идиотка! Чего ты так прицепилась к этому Сатору? Влюбилась?       — Да у тебя в голове пусто, как… — Нанако резко останавливается, тормозя пятками, и глухо стучит по кухонной столешнице. — Во!       — Что? Сказать нечего? — Ехидно осведомляется сестра.       Нанако заводится, вспыхивает вся, задыхаясь от недовольства. Она, ошарашенная подобным предположением, набирает в лёгкие побольше воздуха и, конечно же, находит, что ответить:       — Открой глаза, Мико! Ты же уже не маленькая, должна понимать, что происходит. Думаешь, он от большой радости в комнате прячется?       — Я об этом и говорю! От Сатору одни проблемы…       — Вспомни, когда последний раз он появлялся на работе? Раньше не вытащить было. А что сейчас? — Совсем не обращая внимания на то, что говорит сестра, продолжает свою мысль Нанако.       — Это он! Это из-за него всё! Ты меня слышишь? — Голос Мимико, тонкий и писклявый от возмущения, неприятно режет слух. И лицо Нанако кривится в отвращении. Каждое слово, слетающее с чужих уст, слышится ей полнейшим бредом. Малолетним лепетом. Она, признаться честно, всегда считала сестру комнатным таким растением, взращённым по образу и подобию своего хозяина. Они с Сугуру-саном вдвоём амёбные, трусливые и нерешительные. Вот и защищает его, будто саму себя.       — Конечно из-за него! Только не из-за Сатору, а из-за затворника этого недоделанного! — Нанако взвизгивает, срываясь на нетипично повышенные, даже для неё, тона.       — Следи за языком. — Зло шипит Мимико в ответ.       — Мне плевать! Пусть слышит! Пусть знает! Это он всё запорол. Страдает, бедняжка? Так его же вина! Он всегда сбегает от проблем, неужели ты не видишь? — Девочка готова бить себя в грудь. Ну, или просто бить. Желательно Мимико. За то, как упорно она игнорирует факт того, что появление в их жизнях Сатору, пусть и не было лёгким, но определённо пошло всем на пользу. Ей хочется столько высказать, обида и злоба медленно карабкаются вверх по горлу, подступают ближе к языку, готовые вырваться наружу. Мимико, эта самовлюблённая, эгоистичная малявка! Никак не может смириться с тем, что Сугуру-сан, вообще-то, тоже человек. Со своими желаниями и правом на личную жизнь. У самой-то друзей нет, вот и завидует!       — А, конечно, ему кроме наших проблем ещё чужих не хватало! Заявиться к нам на порог, когда тебя не было чёрт знает сколько, весь в крови — это же в порядке вещей у нас теперь! Это же…       — Прекратите. Обе.       На Сугуру, выползшего из своего тёмного логова, мгновенно уставились две пары глаз. Девочки сразу же притихли, будто по команде. Мимико выглядела чересчур виновато, а вот Нанако, в привычной своей манере, скрестила руки на груди, принимая оборонительную позицию, и раздражённо поглядывала на родителя, недовольная тем, что пришлось послушаться. Ну и вид у него был. Не позавидуешь.       — Поздравляю, и чего ты добилась… — Прошипела Нанако, но так тихо и незаметно, что губы её двигались исключительно для сестры.       — Это нас из-за тебя сейчас отругают… — В ответ буркнула Мимико, потупив глаза в пол и сжав ладони за спиной.       — Как ты любишь искать виноватых! — Вновь завелась блондинка. Однако тут же была прервана усталым вздохом и мягким хлопком двери чужой спальни.       Никакой лекции, нравоучений и рассуждений о правильном поведении. О манерах, определённо недовольных соседях, которые придут завтра жаловаться с самого утра. Ничего. Такая наплевательская позиция непривычно безразличного Сугуру заставила опешить и сжаться. Девочки размышляли о своём, но, пожалуй, обе могли согласиться: дела совсем плохи.       Поговорить с ним не получалось. Он уже который день пребывал в добровольном заточении, а понять, что всё ещё жив, всё ещё там, можно было лишь по оставленным на столе деньгам. Никто не знал, когда он успевал положить их туда. То ли поднимался рано утром, то ли пробирался поздно вечером, когда окончательно исчезали признаки чужого бодрствования. И тратились эти деньги сначала необдуманно. Они обошли кафе и магазины. Накупили себе разноцветных тетрадок для школы, которыми наверняка не воспользуются. Когда поняли, что есть нечего, стали заказывать доставку. Однако скудных пожитков, которые соскребал Сугуру им на расходы, хватало от силы на один приём пищи. Он больше не готовил. И никто не знал, просто не осмеливались узнать, что творится за дверью его комнаты.       На срочном совещании внутри девичьей спальни было решено, что деньги тратить они будут вместе и с умом. Предположить, сколько ещё продлится этот бардак, было сложно. Мимико — такая паникёрша, честное слово — сделала ставку на недели. Нанако же насмешливо фыркнула и сказала, что обязательно помирятся в скором времени. Уж слишком они друг другом дорожили.       Только потом они догадались, что внеплановой поездки на зимние каникулы с неограниченным лимитом стоило больше опасаться, чем ей радоваться. Девочки, успевшие изучить Сугуру вдоль и поперёк, терпеть не могли эту натянутую улыбку. Она получалась у него настолько приторно, притворно и неправдоподобно, что наблюдать её изо дня в день не было сил.       Пожалуй, подростки воспринимали чужую растерянность и беззаботность слишком близко к сердцу. Сугуру казался в порядке. И это настораживало больше всего. Хотелось помочь. Хоть чем-то. Однако они оказывались бессильными перед его разбитым сердцем. Было сложно решиться заговорить с ним о Сатору. Ничто в поведении Сугуру не намекало на то, как пройдёт эта беседа. В таком состоянии, в котором он виделся им в Осаке, существовало бесконечное множество вариантов.       Мимико отчаянно боялась этим разговором навредить, хоть любопытство и распирало её изнутри. Нанако, напротив, старалась при каждом удобном и неудобном случае свести всё к Годжо. Тем не менее, в своих попытках они потерпели поражение. Тогда сговорились сделать вид, что не было никакого тридцать первого декабря, и ночь оборвалась ровно в тот момент, когда наступил Новый год. В каком-то смысле так и было. Однако вместо времени оборвалось нечто важное и жизненно необходимое внутри Сугуру.       Вопрос заключался в том, был ли Сугуру? Существовал ли он? Или это бродит призрак павшего человека, мужчины, умершего и потерявшего всё своё человеческое обличие? Нанако считала, что он достаточно взрослый, чтобы не избегать любой темы, приблизительно затрагивающей Сатору. Казалось, что самым правильным будет немедленно вернуться в Токио и находиться с ним, там. В конце концов, ему как никогда требовалась поддержка. И любовь близкого человека. Больница место одинокое. Такое невероятно печальное, пропитанное болью и смертью, что не сойти там с ума в сиротливости дней сможет лишь самый храбрый и жизнерадостный. После пулевого ранения оставаться в подобной бодрости духа, наверное, трудно.       Деньги заканчивались, и пришлось вернуться домой. Впрочем, заканчивались не только деньги. Терпение Нанако было на исходе. Она, не способная остыть даже благодаря настоятельным просьбам сестры, раздражалась чужой апатии всё больше. И вместе с тем принимала сторону Сатору в конфликте. Вся ситуация казалась ей глупой и абсурдной. Подумаешь, поссорились! А из-за чего? Наверняка родитель преувеличил всё, как он любит это делать. Вот и ждёт, пока перед ним тысячу раз извинятся и в ноги будут кланяться. А Годжо ведь тоже с характером. Двое мужчин виделись Нанако твердолобыми и капризными. Её бесила одна лишь мысль о том, что они собственноручно усложняют себе жизнь своими принципами или чем ещё руководствуются взрослые?       В какой-то момент ей показалось, что всё пришло к привычной нормали. Бывало это тогда, когда меланхолия и эта, будто показушная, страдальческая гримаса, прикрытая улыбкой, выводила её из себя окончательно. Отказываясь жалеть Сугуру, который, создавалось впечатление, бесстыже пользуется заботой и снисходительностью к себе, она возрождала привычный образ родителя — строгий и жёсткий. И, сознательно или нет, участились их перепалки с сестрой. Может быть таким образом они пытались вернуть себе Сугуру, которого так хорошо знали? Но делали это неосознанно, прознав, учуяв единственное, что заставляло его проявить скудный ассортимент из адекватного спектра эмоций. И забытые нравоучения вдруг не ощущались такими навязанными и раздражающими. Если нужно было вынести взрослую ругань, — такую манерную, культурную и правильную, что аж тошно — то Нанако смогла бы потерпеть чуть-чуть. Ради потерянного ощущения привычного устоя жизни.       Своих настоящих родителей девочки едва ли знали, поэтому, как ведут себя взрослые во время глупых и безосновательных ссор, предположить не могли. Друзья в школе постоянно жаловались, что родители ругаются. И пусть схожих людей не существовало на этой планете — все были со своими нюансами и особенностями — сценарии их распрей были подобны как две капли воды. Тем не менее, не имели ничего повторяющегося и узнаваемого с их ситуацией.       Зато переживания, которые селились в детях, за конфликтом родителей наблюдающих, вторили друг другу. Поганое всё-таки ощущение. Когда безумно хочется помочь, предложить миллион вариантов примирения, вдолбить во взрослую голову, что ссориться тут не из-за чего. А они, будто осознанно, отказываются уступать, хотят назло усугубить ситуацию. Показательно друг с другом не разговаривают, отворачиваются, гнут свою линию до последнего.       Подобное бессилие истощало девочек. Они осознавали, что не в их силах выстроить взаимопонимание между двумя взрослыми людьми. По крайней мере потому, что на деле они слабо представляли, что творится у них в душе. Могли лишь со стороны наблюдать за развитием событий, тянуться, участливо предлагать свою помощь. Однако она тут же была безразлично отброшена в ненужности.       Порой им казалось, что со стороны действительно виднее. И причина, по которой их мнение, вырывающееся наружу едва ли выдавался удобный случай, даже не оказывалось в зоне досягаемости родительского внимания, была им не ясна. Девочки множество раз прокручивали в голове случившееся, вытесняя более важные вещи, выкидывая из головы школьные предметы, подготовку к тестам, небезосновательные переживания за собственные жизни. Им важно было как можно быстрее найти способ соединить две души, друг от друга оторванные и потерянные в миллиардах других таких душ.       Однако их невнимательность лишь расстраивала Сугуру. Он переживал, что своими проблемами вновь возвращает детей в тот ужас, где они менялись ролями, и приходилось становиться чуточку взрослее, чуточку мудрее. Боялся, что они упустят своё детство в погоне за желанием вытащить человека, однажды принявшего за них ответственность, из всепоглощающей смертельной тоски и отчаяния. Ухудшилась успеваемость. Мельком он всё-таки замечал, как давит ситуация на Мимико и Нанако. В их возрасте, когда вечно нечто стискивает плечи, тяжким грузом виснет на сердце, приходилось метаться между родительскими проблемами и личными. За оценки в школе, наверное, тоже по голове не погладили.       Сугуру чувствовал, как возвращается в состояние давно забытое, погребённое глубоко внутри. Когда оболочка лишается базовых потребностей. Не хочется ни есть, ни пить. И подвигом кажется встать с постели. Ему хотелось поговорить хоть с кем-то. Найти у других ответы на вопросы, которые роились в голове. Однако внутренний голос насмешливо напоминал: настало время душить своих демонов самостоятельно.       «Заебало»       Как же заебало думать, решать и выбирать. Ему хочется, чтобы все резко отъебались от него с чувствами и просьбами. Просто оставили его в покое хотя бы на минуту. Закрыли снаружи его дверь, не позволяя себе переступать границу спальни, пока злой её обитатель сам не соизволит выползти наружу. Неужели ни у одного человека в этом мире не осталось простого понятия о личном пространстве?       Он корил себя, убеждал, что думать так плохо и, по отношению к заботливым, переживающим не хуже него самого, девочкам, непростительно, но, если честно, ему было абсолютно похуй на правильность мыслей, которые селились в его голове. Раздражали дети, шум и гомон, лишний шорох, звук падения столовых приборов, звонкий стук посуды о посуду, неловкое, чересчур неосторожное поведение, громкость звука на телевизоре в гостиной, частые споры Мимико и Нанако. Бесили даже их голоса. Хотелось вылететь пулей из комнаты и крикнуть, чтобы тут же заткнулись или съебались куда-нибудь на неделю.       От подобных мыслей чесалось в груди отвратительное, ничтожное чувство. Однако Сугуру ничего не мог с собой поделать. Порой такие желания просто появлялись внутри. Их не заглушить, не перебить. Они не поддаются рациональности, объяснению и логике. Их просто нужно пережить. И успокоиться. Благодаря встречам с Нанами, которые, казалось, не мешало бы возобновить, он понял, что это состояние моментное. Временное. Это накопившийся стресс говорит в нём, и на самом деле он так совсем не думает. По крайней мере, таким образом было легче оправдывать свои идиотские, детские поступки.       Сугуру совсем перестал спать. Сначала он изводил себя переживаниями о состоянии Сатору. Метался по комнате, не в силах себя остановить, отмахиваясь от настороженных девочек, которые порой цепляли его за руки, заставляя затормозить. Получив короткое сообщение из больницы об успешном завершении многочасовой операции, он, казалось бы, наконец-то мог упасть лицом в подушку и отрубиться на добрых одиннадцать часов, если не больше. Тем не менее, сон не приходил. Сугуру оказался не способен сомкнуть и глаза. Остался один на один с тёмным потолком своей комнаты, где грузными тучами собирались все его мысли.       Случившегося не вернёшь — он прекрасно это понимал. Однако это не означало, что скопившиеся сожаления исчезли вместе с очевидным, логичным осознанием.       Осака аналогично не спасла его. Физический побег от реальности провалился с крахом, хоть и казалось, что жизненно необходимая, важная, смена обстановки расставит всё по местам. Сугуру старался убедить себя, что там определённо станет полегче, ведь ничего не будет возвращать его к мыслям о прошлом. Собственная комната, да что там, каждый сантиметр его квартиры, был пропитан присутствием Сатору. Стремления позабыть об этом и набраться смелости прийти проведать его разбивались о настойчивое чувство страха. Причём настолько явное и осязаемое, что потряхивало как снаружи, так и внутри.       Чего он боялся? Себе Сугуру не признавался, но чувство ненужности охватывало его с головой. Он воображал, как в палате столкнётся с Сёко и Кенто. А они, очевидно, в курсе происходящего. Уставятся на него своими всезнающими глазами, просканируют подкожные процессы, поймут и выявят, какой Сугуру всё-таки трус. Совсем не хотелось встречаться с чужим презрением. Хватало той глубины, в которую проваливался, задыхаясь, самостоятельно. В редкие моменты казалось, что он и вправду не способен дышать. Горло сжимало чувство отчаяния, желания всё непременно исправить, и следом ощущение неспособности, неимения сил свои желания осуществить.       В один из неразличимых дней на пороге нарисовалась Иери. Сугуру понял, что всё очень плохо, когда она вышла из себя. А это случалось настолько редко, что хватило бы пальцев одной руки, чтобы пересчитать подобные случаи. Она, зачастую принимающая позицию неприкосновенного безразличия, буквально ворвалась в зашторенное царство тьмы и уныния. Без приветствий, молча, включила мобильный, державшийся на последних трёх процентах, поставила его на зарядку, и непривычно бодро стянув с тела, которое больше было похоже на те, в чьём окружении она проводила рабочие будние, чем на живого человека, одеяло, едва ли удержалась от звонкой, отрезвляющей пощёчины. Отсутствие физического насилия женщина умело компенсировала моральным. Посмотрела недовольному, но спокойному и равнодушному Сугуру в глаза. И во взгляде её действительно читалось презрение, с которым мужчина так боялся столкнуться. Он потянулся за одеялом, но Иери оттянула его дальше, не давая вновь укрыться с головой и уйти в себя. Спёртый воздух в комнате неприятно окутывал её. Окна здесь не открывались как минимум неделю, а хозяин этого одинокого логова хорошо, если чистил зубы и умывался. Душ, пожалуй, был бы роскошью.       Она долго и решительно осматривала Сугуру. Чувствовалось, что он действительно далёк от живого. Лежит сейчас на металлическом профессиональном столе патологоанатома, голый и искренне разделанный. С раздетой в кровавой откровенности грудной клеткой, где на сердце пропечатана каждая из многочисленных мыслей, а переживания окутали небьющийся орган плотной оболочкой слабости и непрекращающегося самокопания. Сёко ненавидела, когда Сугуру себя жалел. Да что там, он терпеть не мог жалеть себя сам, но чувствовал, что если не сделает этого, то непременно лишится возможности восстановиться. Он убеждал себя, что обязательно переживёт это, давая своему обессиленному организму всё новые и новые отсрочки. Кормил себя непрекращающимся потоком «завтра», хотя в глубине души понимал, что завтра опять попадёт в привычную временную петлю, где всё начнётся сначала.       Боже, как же его все заебали. Хотелось биться головой о стену, лишь бы окружающие поняли, что трогать его — плохая идея. Он последовательно посылал всех подальше, пока плёлся в ванную комнату. И мысли его были настолько далеко, что Сугуру пропустил две пары обеспокоенных глаз, всматривающихся в проплывающий силуэт чего-то отдалённо знакомого, сидя на диване.       Иери не произнесла ни слова, пока внимательно следила за тем, чтобы Сугуру тщательно вычистил зубы, умылся и принял, наконец-то, душ. Она не произнесла ни слова, когда беспардонно прикурила сигарету прямо внутри тесной ванной комнаты, чуть вскидывая брови, когда Сугуру оглянулся на неё неодобрительно и озадачено. Мол, мне похуй, ты мне не хозяин. А, когда дело действительно дошло до душа, она плотнее сжала сигарету между губами и, одной рукой обхватывая себя, а другой, освободившейся, закрыла за собой двери, оставаясь внутри. Выйти отказалась под предлогом «Чего я там не видела». И добросовестно проконтролировала каждое движение Сугуру, в то время как тот приводил себя в человеческий вид.       Пока открытое окно в спальне пропускало внутрь морозный воздух, девочки, исчезнувшие из гостиной, собирали в корзину разбросанные по комнате вещи. Сёко тяжёлой рукой усадила Сугуру между своих расставленных ног, оказываясь на диване. Она потянулась к ближайшей розетке, едва ли до неё дотягиваясь, чтобы включить фен, и принялась сушить мужчине волосы. В зубах тлела третья по счёту сигарета. Женщина профессионально затягивалась без рук и выпускала горький дым сквозь противоположный уголок губ. Гето будто парализовало. Казалось, что он и дышать забывает — настолько редко и незаметно вздымалась его спина, облачённая в чистую белую футболку, пока он обнимал себя за колени, смирно замерев на полу. Таращился пустым взглядом куда-то в плинтус.       Разговор и встреча с Сатору ожидаемо лишь усугубили ситуацию. Сугуру ощущал, что землю из-под ног у него окончательно выбили. И в груди было очень больно. Каждый вдох давался ему с трудом. Руки старались растереть это неприятное чувство, сталкиваясь со слишком выпирающими грудными костями. Надавливая, он был способен чувствовать их своими кончиками пальцев. И, наверное, какая-то его часть надеялась, что сейчас они сломаются, проткнув все жизненно важные органы, и спасут от необходимых выборов.       Гето осознавал, как мало у него времени, чтобы принять такое важное решение. Он понимал это всякой частичкой своего мозга, но тот отказывался функционировать. Все мысли казались ему несвязными, начинались и заканчивались хаотично, вращались по кругу, когда он старался зацепиться хотя бы за одну складную и логичную причину, но те лишь ускользали в небытие, не давая правильно подобрать этой причине следствие. Тогда он попробовал записать их на бумаге. Ровная стопка белых квадратов восемь на восемь стала для мужчины последней надеждой структурировать и наконец-то понять, чего он хочет. Однако состояние, в котором он находил себя раз за разом, то ограниченное принуждение дать свой ответ, выбивало всякое желание и способность думать.       Загляни он Сатору в глаза, соврал бы он, сказав, что любит? Правда заключалась в том, что, представляя свою любовь к этому человеку, перед глазами стояла лишь пустота. У него не ёкало сердце, не затруднялось дыхание, бабочки не порхали в животе. Он чувствовал абсолютное ничего. А Годжо, пожалуй, заслуживал кого-то, кто всё это испытывать будет. Кто примчится к нему в больницу, наплевав на страх и себя самого, кто уверенно заявит, что знает, какого это, любить Сатору.       Как там сказал тот мужчина? Отвечать за себя более уверенно? Но разве можно было иметь хотя бы малейшую уверенность в своих действиях, в своих мыслях, когда все признаки влюблённости, о которых пестрят разные статьи, романтические фильмы и многостраничные романы, отсутствуют? При этом смотреть на разбитого, подавленного Сатору было настолько невозможно, что скорее хотелось забрать его боль себе. Пусть лучше кто-то один страдает, пусть лучше это будет Сугуру.       Сугуру достаточно зрел, чтобы знать, что любовь не может жить вечно. Он был лишён розовых очков несмотря на то, что вначале ощущения были такие, будто это у него впервые. По сути, той самой ранней, школьной, влюблённости он не застал, а, повзрослев, стало не до этого. Все его отношения заканчивались слишком ровно, чтобы ознаменовать их громким словом «любовь». При том этими женщинами он дорожил и интересовался, они не были для него серыми пятнами, и воспоминания о них периодически возникали внутри запутанного сознания мужчины. И, так же, как это случилось сейчас, осознание, что чувства покинули сердце, пришло к нему незаметно. Чересчур резко, чтобы подозревать, отыскать причину в каком-то конкретном событии, послужившим катализатором, спусковым крючком. Это мгновенное изменение, работающее, как переключатель. Простое и незамысловатое понимание, что, смыв с себя страсть и примитивное физическое влечение к другому человеку, внутри совсем ничего не осталось.       Зная, что завтра предстоит признаться в этом Сатору, Сугуру становилось стыдно. Непременно в голову лезли картинки, размытые представления его обескураженного лица. Всё-таки из них двоих именно Годжо всегда был оптимистом. Он, наверное, и сейчас надеется, что всё ещё можно спасти и изменить. Ему так отчаянно этого хочется, что он теряет всякую способность мыслить правильно. И видеть вещи такими, какие они есть на самом деле.       Как же сложно было Сугуру мириться с чужими недостатками. В конце концов, сколько бы он ни повторял себе, что ничего идеального в этом мире не бывает, неминуемо возвращался к своему первостепенному желанию видеть вокруг совершенную картинку. Однако, как назло, даже его жизнь была далека от безупречной. Особенно его жизнь. Оглядываясь назад, он понимал, что прожил её совсем не так, как ему того хотелось. Каждый выбор, который он совершал под эгидой морали и правильности, в итоге приводил его в противоположную сторону от того, где скрывались его истинные желания. Был ли он способен поступить иначе? Возможно, будь он немного эгоистичнее. Но вдруг всё это обман? И как раз собственный эгоизм руководил всеми его решениями прежде? Как бы ни старался Сугуру, обмануть себя у него не получалось.       Пожалуй, Нанако была абсолютно права. Устами младенца глаголет истина. Он действительно затворник. Это он всё запорол. И это определённо точно его вина. А ещё, да, это он снова сбегает, хотя обещал себе никогда этого не делать. Приятно, конечно, что Мимико так старательно его защищала. Но иногда горькая правда действительно лучше сладкой лжи. Даже если больно и обидно это признавать. В конце концов, остаться твёрдо стоять и не опустить руки намного большего стоит, чем поджать хвост, теряясь в страхе, что сделают больно. Бросят, и не получится из этого ничего толкового. Если жить своими страхами, то наверняка можно под старость лет сожалений набрать вагон и маленькую тележку. Иногда полезно, сквозь «не хочу» и «не буду», просто переступать через себя и делать. Не думая о последствиях, о «хорошо» и «плохо». Всё-таки Сугуру не оракул и не провидец. Он всего-навсего человек. И все его предположения далеки от объективности. Зато цепко вжимаются в опасения, слишком знакомую боязнь неудачи.       Осталось лишь взять себя в руки. Решиться. Сорваться с обрыва, окунуться с головой в ледяную воду. Хоть и знаешь, что страшно, холодно и больно. Пока существует вероятность, что не разобьёшься, что не утонешь, пока она не равна нулю, попробовать никогда не будет ошибкой. Ведь ноль вечность может стремиться к бесконечности и так её и не достигнуть.