Полёт бабочки

Высокий и сильный мужчина сидел на скамье. Его длинные, черные волосы были собраны в толстую косу, на конце блестели несколько звенящих золотых подвесок. По каждой за победу в войне, каждая выполнена в виде знамени поверженной страны. Голубые глаза, поджатые в отвращении губы… Мужчина смотрел на маленького мальчика, что склонился над лужей из своей рвоты, часто дышал, а по его лицу текли горячие слезы. Где-то рядом лежал мертвый кролик, из которого торчала стрела, кровь тонкой струйкой вытекала из раны. Лук был отброшен в сторону, чтобы не запачкать его. — Ты… — Мужчина облизнул пересохшие губы, думая, что сказать, — Ты… Позор нашей семьи. Ты — слабак и ничтожество, — слова его звучали хлестко и даже больно, — Вся наша семья, каждый мужчина был и есть воин, солдат, верный клинок нашей родины, нашей страны, Уюн! А ты… Позор. Мой позор. В последних словах его звучали горечь и разочарование, усталость. В темных глазах отражалось даже некоторое сожаление, но больше всего в них было обреченности. Мужчина встал, подобрал лук и ушел куда-то в поместье. Несколько человек из его верной охраны оставили мальчика один на один с телом кролика. Мальчик едва нашел в себе силы добраться до скамейки и почти упал на нее, чтобы рукавом вытереть с лица слезы. Позор нашей семьи… Слабак и ничтожество… Каждое новое слово отдавалось в его голове чем-то очень болезненным. Отец… Единственный сын, самый желанный, потому что до него у отца было только пять дочерей от жены и наложниц, и вот, когда на исходе третьей беременности супруги родился именно он, то сразу же его окружили любовью и заботой, а любимая матушка за своего единственного сына была готова даже вступать в конфликты со своим мужем. Впрочем, это не помешало ей родить еще двух прекрасных дочерей. Отец всегда гордился им, поддерживал. Пока не понял, что сын не сможет стать воином. Он плохо переносил вид крови, являлся слабым и болезненным, меч для него был интересным больше как эстетика, нежели как инструмент в руках воина. И даже сейчас, когда он убил кролика, совершенно случайно и в некоторой степени «удачно», выносить убийство ему было практически невозможно. Это маленькое живое существо, которое погибло по его прихоти, по его вине… Оно не должно было умереть так. Смотреть на тушку не было сил. Отвращение комком подкатывало к горлу, хотелось еще раз освободить желудок, чтобы наконец… Чтобы наконец забыть. Руками мальчик закрыл лицо в попытке отгородиться от реальности. Сейчас его отношения с отцом стали еще хуже, чем были. Требования становились все более жёсткими, а слова отца — жестокими. Он сглотнул, вытер лицо и поплёлся в дом, совершенно уставший. Шаги его были медлительны, а голова опущена в странной покорности. Такова его судьба. Из любимого сына своего отца, из его мальчика, будущей защиты и опоры, он превратился в его ношу, долг и… Он сидел в своих покоях, за письменным столом и на шелке выводил учения Великого Императора Небес. Тот оставил своим последователям целых двенадцать томов о чести и достоинстве, о храбрости и борьбе. Их вбивали всем едва ли не с детства, с пеленок, ученики впитывали их с молоком матери. Ровные и четкие иероглифы наводили на мысль, что в душе мальчика покой, но это было не так. Под гладью безмятежных вод скрывался целый ураган страстей. И тихо, как тень, в его покои вошла высокая женщина. Изящная, с длинными пальцами, в роскошных украшениях и строгом сдержанном платье. На ее лице была заботливо нанесена косметика. Даже в доме она не могла позволить себе быть свободной от требований и этикета. — Сын мой, — она села напротив него за письменный стол. В ее ясных темно-зеленых глазах он видел себя. — Не принимай слова отца близко к сердцу. Он… Он не понимает, не может в полной мере осознать, какая судьба ждет тебя. Когда ты только родился, нам нагадали, что ты станешь великим, будешь стоять подле нашего принца, станешь богом, вот что сказал нам тот предсказатель. Мальчик слушал ее, и ему казалось, что она просто хочет принести ему покой, не более. Всего лишь утешить. Его мама всегда его утешала. И по его щекам текли слезы. Он не сможет оправдать надежд своего отца, никогда не станет гордостью семьи, никогда не… Теплые руки матери гладили его по щекам, вытирая слезы, успокаивая, утешая. — Матушка… Я… Хочу быть достойным сыном, а не тяжким долгом и грузом на плечах своего отца… — сбиваясь, проговорил мальчик и прижался к ее ладони щекой. — Ты и так достойный сын. Любимый и единственный. И вскоре… Он покинул дом, отправившись в монастырь около жерла вулкана, где учились только лучшие из лучших. Конечно, не обошлось без проблем, отец согласился со скрипом, возмущениями и яростью, но таки дал добро, просто махнув рукой, как бы говоря «Делайте, что хотите». Вещей ему дали много, лучших и дорогих, и даже набор для каллиграфии. Он ни в чем не нуждался. Все же, когда он пришел на порог монастыря, ему стало страшно. Вокруг него были такие же дети, а ещё хмурые взрослые, никого из них он не знал, ориентируясь больше на свою интуицию, нежели на логику. Ему надо было выбрать своего учителя. И он выбрал. Выбрал суховатого старичка, который держался на расстоянии от всех, накручивал на палец свою белую бороду. Ведомый странным чувством, он подошел к нему. Рядом стоял еще один. Такой же мальчик, тоже юный, но он стоял рядом со стариком и смотрел на него. — Примете ли вы меня? — поклонился новичок и сложил руки в приветственном жесте. Старик смотрел на него, долго. Изучал каждую черту лица. Потом взял его руку и начал изучать линии судьбы. Он цокнул и хмыкнул. — Принимаю. Как твое имя? — спросил старик. — Мэй… Мэй Няньцин, наставник, — и почтительно поклонился. — А мое имя Цзян Инь, — мальчишка, что стоял рядом с наставником, широко улыбнулся и тоже поклонился. В тот момент Мэй Няньцин еще не знал, что случится с ними, через что придется им пройти и что перенести. Наставник же даже не улыбнулся. И он был жесток. Нещадно учитель критиковал их за каждую ошибку, за каждый промах, неправильный взмах кисти. Ошибся — удар. Повторил ошибку — два удара. Третий раз ошибся — три удара и переписывать текст с самого начала. Временами у Мэй Няньцина пальцы просто отнимались, опухали и болели. Слишком сильно болели, чтобы писать, но он писал. Его наставник хорошо умел гадать. Учил он и гороскопам, и гаданиям на костях животных, и на растениях, и на панцире черепахи, но самая любимая его методика была по линиям на ладонях. У него было всего два ученика, Цзян Инь и Мэй Няньцин. И их наставник был самым жестоким среди всех. Нельзя было вымолить прощения, нельзя выпросить поблажки. Он учил их, что у каждого свое место. Безродные бедняки — на дне, работники — на полях, торговцы — в лавках, аристократы — у власти, Император — на вершине. Не может быть иначе, не может быть по-другому. Бедняку не стать аристократом, этого у него нет в крови, нет воспитания и ума. И Мэй Няньцин был с эти согласен. Нельзя выбрать себе в жену какую-то беднячку, надо выбирать исключительно таких же, как ты сам. Наставник не брал на воспитание и обучение детей из семей ниже определённого статуса. Предпочитал учить уже тех, кто имеет определённую базу знаний. А еще… именно он рассказал о пути чистоты души и тела. И Мэй Няньцин встал на этот путь, чтобы усмирить свое тело и свою душу. Когда он увидел принца, то в его глазах он был лучшим. Наследный Принц Уюна был учеником главы монастыря, но наставник Мэй Няньцина помогал ему развивать дар предвидения. А еще он был единственным человеком, которому было можно покинуть монастырь в любой момент времени. Юный и красивый, с сияющей улыбкой, принц называл его своим другом. И не только его. Цзян Инь, Мэй Няньцин, Юнши Мао и Янь У. Они ходили вчетвером, иногда делали разные шалости, вместе отбывали наказания и наслаждались безмятежной юностью. Юнши Мао — молодой и горячий, воин в самом расцвете своей боевой доблести, яркий и такой красивый, широкоплечий. Мэй Няньцин понимал, что именно таким хотел бы видеть его отец. Гордым воином, который не страшится ничего, готов идти в бой, крепко держит в руке меч. Цзян Инь же нравом обладал более спокойным и покладистым, но при этом он успокаивал всех и вся вокруг себя одной своей улыбкой. Его движения были плавны, а голос мягкий. Янь У — выходец из семьи торговцев, который оказался в монастыре по воле случая и предсказателя. И был всегда голоден. Ел он много, но с удовольствием занимался науками и духовными практиками. Сложно было про него сказать что-то конкретное, больно скрытый… Принц же среди них был жемчужиной. У него получалось все, что только возможно, за что бы он ни брался. И умелый фехтовальщик, и мастер каллиграфии, и хороший ученик своего мастера. Он был добр ко всем, ласков и милосерден. И за всем этим Мэй Няньцин словно забыл о своей семье, что осталась за пределами монастыря. Изредка он писал матушке письма, на которые та отвечала, где рассказывала про его сестер, про здоровье отца, и про «него». Сначала Мэй Няньцин не понимал, о чем речь, но вскоре ему стало ясно, что отец в попытке реализовать свои амбиции взял в ученики какого-то мальчишку. Конечно, отец был и есть в своем праве, ему действительно нужен наследник, который сможет продолжить его дело и его род. Но… Когда матушка писала, что его отец зовет этого мальчишку «сыном», Мэй Няньцину стало даже больно и обидно. Про него просто забыли, выкинули из семьи, сослали в какой-то монастырь, а у его отца новый сын, который ему и не сын вовсе. Но проблема не приходит одна. Стало известно о том, что принц куда-то уходил из монастыря глубокой ночью. Первая мысль была о том, что над ним взяла верх плоть, и тот пошел утолять свой голод к женщинам, а им ничего не рассказывал из-за страха. И в одну темную ночь они проследили за ним, чтобы узнать правду. Правда их не обрадовала. Их принц был в обществе другого юноши. И не было похоже, что тот из высших слоев общества, оборванец из бедного района, который, видимо, утолял голод принца за серебро. Наутро они устроили принцу допрос. Тот молчал несколько часов, смотрел на них хмуро и отрешенно, даже растерянно, словно не понимал, к чему его загулы могут привести. — Это скажется на вашей репутации! Нельзя путаться со всяким отребьем, которое вас недостойно! — в конце своей проповеди выдал Мэй Няньцин. Тогда в глазах принца впервые вспыхнул гнев. Он встал, сжав руки в кулаки, облизнул пересохшие губы и… — Недостойное отребье? Я правильно тебя услышал, Мэй Няньцин? — медленно проговорил юноша. Голос его был тих и спокоен, но только на дне серых глаз плескалось странное пламя, — Он — мой друг. Он — мое сердце, мой путеводный свет. И еще раз я услышу от тебя эти слова, Мэй Няньцин, я прикажу тебя высечь так, что порка от учителя покажется тебе легкой прогулкой. И это касается каждого из вас. Мэй Няньцин тогда не особо придал этому значения. Но сейчас, глядя с высоты прожитых лет, он сделал вывод, что тогда впервые увидел ту самую злую сущность, что всегда была в его принце. И пробудил ее тот самый мальчишка. Пробудил своей любовью, своим обожанием, своей безрассудностью. Мальчишка, из-за которого погиб Уюн. Мальчишка, который стал наследником его отца и мужем его сестры. Мальчишка, чье сердце было отдано принцу без остатка. Вложено в его руки. И сам принц сделал это в ответ. Отдал свое сердце не Уюну, не его народу, а одному конкретному человеку, который всегда смотрел на него не как на бога, а как на возлюбленного. Мэй Няньцин не знал, что с этим делать. Ему казалось, что вознесение спасло Его Принца, спасло от тех пут любви… Однако… Однако тот очень часто наблюдал за ним, тайно, естественно, но всегда защищал и оберегал, и сделал все, чтобы его Хуа Чэн стал генералом. Хуа Чэн был везде, всегда и во всем. Этот проходимец стал любимцем самого императора! Мэй Няньцина это злило, раздражало. Он наблюдал за миром людей, за своей семьей, с ревностью и завистью. Как его отец улыбался, как трепал этого Хуа Чэна по волосам, как учил его стрелять, как лично наставлял в искусстве войны. В эти моменты Мэй Няньцину искренне хотелось взять и убить его, просто убить, стереть с лица земли, уничтожить! Это желание в его сердце выжигало в нем душу. Хуа Чэн, бродяга с улицы, забрал у него все. Забрал у них принца, забрал у него отца и сестру, забрал себе славу и почет. Всеобщий любимец, который наслаждался лучами славы, грелся под солнцем… Если такой, как он, еще и вознёсся бы, Мэй Няньцин бы себе язык откусил от возмущения! Но прошли века, Уюн давно стерлось в пыль… И… Теперь все на месте. История нынче уже другая и одновременно та же. Теперь… Бесполезно возмущаться. Все уже случилось. Ради своих чувств он пошел на настоящее безумие, но… Мэй Няньцин внезапно замер за письменным столом. Юнши Мао медитировал рядом, а Янь У работал с бумагами. Вот они. Его друзья. Не хватает только одного, но он осознано решил уйти. — Таков мой выбор, шиди, — произнес тот, опираясь на шест. В его темных глазах отражалась бесконечная усталость. — Ты действительно хочешь уйти? — Мэй Няньцин потер переносицу и поднял на него взгляд. Увы, он был единственным живым из всех. Единственным, кто не перешагнул порог смерти. — Да, — Цзян Инь улыбнулся и сжал крючковатыми пальцами шест сильнее, — Я устал, я хочу покоя. — Но… Его Высочество… Он… — Перед этим человеком Мэй Няньцин чувствовал себя бессильным. Несмотря на внешнюю мягкость, убеждения его были тверды. — У Его Высочества на меня планы, и… Кто я такой, чтобы с ним спорить? А-Цин, наше время ушло. Уюн давно пал, и этот мальчик, Се Лянь, он не Его Высочество. Никогда им не будет. — он выдохнул, — И... К тому же... Я клялся ему в верности. — Ты не обязан соблюдать эту клятву сейчас! —вмешался Юнши Мао, едва не вскочив на ноги, но одним взглядом Цзян Инь пригвоздил его к месту. — Таков мой выбор. Вы можете бороться против неотвратимости, а я... А я устал. Да, Мао-Мао, можешь звать меня трусом. Но я больше не хочу. Хватит с меня. Война с ним никогда не приводила ни к чему хорошему, — мягко и даже ласково проговорил Цзян Инь. — Война? — вскинул голову Мао-Мао. Мэй Няньцин не хотел драки в стенах монастыря. Между Цзян Инем и Юнши Мао всегда были разногласия. Два совершенно разных человека. — Да, война. Мы считали, что знаем, как для него будет лучше, мы были ему друзьями и советниками, а генерал Хуа был для него возлюбленным, его драгоценностью. И нам еще тогда следовало это принять, следовало бы проявить уважение к его чувствам, поддержать их, но мы решили, что умнее, решили, что имеем право владеть его сердцем, его чувствами. Ничего не вышло. Мы только усугубили ситуацию, — Мэй хотел что-то возразить, но понимал, что его шисюн во многом прав. Им следовало поступить умнее. — Ты издеваешься? — не выдержал пылкий Мао-Мао и всё-таки встал. — Во всем виноват этот Хуа Чэн, демоны его забери, во всем! Он забрал у нас принца, забрал надежду у целого народа! И... — Мао-Мао, принц никогда и не принадлежал нам. А надежда... Всего лишь иллюзия. Но, Мао-Мао, разве в этом дело? А не в том, что он был первым клинком Императора и лучшим мечником Его Высочества? Ты ведь злился, что тебя, военного по роду, по крови, обошел какой-то мальчишка с улицы. И сейчас также. Ты не можешь ему простить превосходства над собой, — Мэй Няньцин тяжёло вздохнул и едва сдержался, чтобы не выругаться. Как же с ними было сложно. И вспыльвый нрав Юнши Мао только доставлял проблем. Тем не менее, это его друзья. — Да что ты вообще знаешь? Что ты, мать твою, знаешь!? Да ничего ты не знаешь! Этот выскочка всем пудрил мозги, и... — И живым вышел из вашей дуэли, а тебя скинул в жерло вулкана. Я не хочу спорить дальше, но подумай вот о чем. Вместо того, чтобы пытаться ранить и задеть, лучше бы занимался своими навыками, — Цзян Инь выглядел уставшим. — Впрочем... Не мне тебе советовать. — Хватит! — Мэй Няньцину пришлось стукнуть по столу. — Вы не дети! Хватит... — Прости, шиди, — вздохнул Цзян Инь, — Я действительно перегнул. — Я тебе это припомню, старый хрен, — фыркнул Юнши Мао и уселся обратно на подушки. — Я хочу уйти, выведу бедную госпожу Хуа из города, и уйду. А потом... Потом посмотрим, как сложится судьба. И он ушел. Ушел в ночь, один, когда Хуа Сюэ покинула город со свертком на руках. С ребёнком. Так Мэй Няньцин потерял ещё одного своего друга. Во второй раз. И… Мэй Няньцин с горечью покачал головой, вспомнив еще один случай из своей жизни. Ему не хотелось так поступать, но правила были таковы, что монастырь в Сянълэ являлся мужским. Девушкам тут не было места. Но одна девушка проникла в ряды учеников и даже стабильно училась, пока ее не выдали проявления ее организма, говорить о которых было неприлично и мерзко для него. И кровавые пятна с ее одежд пришлось стирать ей сам. И Мэй Няньцин спрятал ее от чужих глаз в своих покоях, чтобы не смутить мальчиков. Но потом... Она была несформированной. Практически плоская грудь, тонкие ноги и выраженная линия талии. У нее были темно-каштановые волосы и удивительные глаза. И она стояла возле позорного столба, голая по пояс. Стояла со слезами на глазах. Мэй Няньцин, может, и не хотел ее наказывать, хотел бы просто выгнать, но правила монастыря были суровы. И этим правилам надо следовать. Следовать от и до, иначе не будет дисциплины. И Мэй Няньцин взял в руку бамбуковый шест, нанес удар. Девочка не кричала. На ее бледной коже выступила красная полоса, но это еще ничего. Мэй Няньцин ещё раз ударил, сильно и не жалея. Не сейчас. Не сейчас... Не место жалости. Не место. Удар и удар, прямо перед толпой, которая жадно наблюдала за ее страданиями. Он слышал, как треснули ее ребра. Сначала ее кожа покраснела. А потом... На ней появились первые гематомы. Когда первый бамбуковый шест сломался от особо сильного удара, он взял второй. Она не кричала, лишь тихо плакала, ноги ее дрожали. Она держалась, терпела... Терпела, пока из лопнувшей кожи спины не потекла горячая кровь. Она кричала только во время ударов. А Мэй Няньцин бил, пока она не потеряла сознание от боли. После же велел отвязать ее от столба. Несколько дней он лечил ее, пока она не пришла в себя. И только потом он выгнал ее из монастыря. Напоследок он спросил только ее имя. — Юй... Юй Ланьхуа, — ответила девочка и ушла, едва перебирая ногами по ступенькам. Врата монастыря за ней с позором закрылись.