Станция "Ночной бульвар"

***

Зажигалка говорит «пока» после пятой неудачной попытки поджечь кончик сигареты. Казутора чертыхается, выбрасывая бесполезный кусок пластика в траву, обессиленно опускается на лавку, запихивая табак в нагрудный карман клетчатой рубашки. Смотрит на свои дрожащие пальцы. На зарево в ночном небе, на огрызки светящихся фонарей, что прячутся в рваных кронах лесопарка, куда он нёсся, позабыв о том, как у курящих страдает дыхалка от занятий лёгкой атлетикой. Вокруг слишком тихо — молчание пешеходных дорожек наталкивает воспалённый мозг на множество бессвязных монологов с самим собой и, мать её, природой. Но Ханемия не настолько ёбнутый, чтобы сидеть в парке и пиздеть с пылью и травой о несправедливости жизни. Неодушевлённое не слышит, поддержки не оказывает, как и психологи, сующие свои носы туда, куда направляет карточка пациента. Он очень хочет послушать музыку. Раствориться в весёлых мелодиях, чтобы ненадолго забыться и перестать воспринимать реальность, однако намеренно не прикасается к телефону, чтобы экономить зарядку — скорее всего, шататься по району придётся до утра. Забрести в соседние нежданным чужаком, пройтись под окнами, посидеть в подъездах, вжимаясь в синие стены. Идти ему не к кому — даже с Баджи разосрался в край после очередного привода в отдел ПДН за кражу. Наговорил с психу кучу всего отвратительного, послал, сказав, что не хочет контактировать с идиотом, который не поддерживает его и не понимает, почему он ворует, а вовремя извиниться гордость не позволила. Когда попробовал — было поздно. Точнее, не поздно, просто Кейске сказал, что прощает его и не злится. И больше не писал. Ничего. Торе же было настолько совестно, что пальцы на раскладке клавиатуры нового сообразить не смогли. Он прекрасно знал, что у Баджи новая жизнь, тактично в неё не вмешивался, постепенно самоустраняясь из социума. Пресловутое «до свидания» не выстроилось на строках, чтобы Ханемия удачно прикинулся вежливым, прощаясь с последним человеком, которому доверял чуть ли не больше, чем себе. Так и остался один, наедине с учёбой в второсортной шараге и бесчисленными треками в древних наушниках. Сегодня вообще ни с чем, кроме рук, ног и разбитой страданиями головы — сессия кончилась, а затычки дома забыл, так как убегал второпях, спасаясь от криков за спиной и подкрадывающейся истерики. Вокруг невыносимо тихо. Стрекочут кузнечики, шелестят листья деревьев. Вдалеке, за границами парка, размеренно стучит по шпалам электричка, везущая сотни припозднившихся людей домой. С уставшими, но счастливыми лицами — впереди выходные. Они едут с мелодичной музыкой в наушниках, от которой хочется впасть в небытие и задремать, уткнувшись лбом в холодное стекло. Обнимают сумки нехитрыми гостинцами для родных. С шоколадками там, с булочками, конфетами — или что ещё покупают в порядочных семьях, когда хотят попить чай с близкими и поболтать о насущном? Казутора не знает. У него нет радостного трепета на душе при воспоминаниях о доме — от безысходности скорее возвращается к потёртым порогам своей обители. Внутри его встречают драные стены, прокуренная насквозь кухня с вечно пьяной матерью и её собутыльниками, лица которых запоминать не получается, так как сменяются они чаще, чем скидки в Икее, куда Ханемия иногда гоняет по старой памяти. Ночной ветер приносит далёкий гудок электропоезда — протяжный, сонный. Кажется, эта многотонная махина издевается над Казуторой — зазывает к себе, в пропитанные жёлтым светом вагоны, мол, сыграй в симулятор бездомного, прыгни зайцем в последний, выйди на конечной, потеряйся на просёлочных и грунтовых, утони в новостройках. Потому что у тебя и вправду нет ни дома, ни семьи. Так, оболочки одни, полые изнутри, как трубочки для сока. Или водки — что хочешь, то и глотай. Возможно, вскоре Ханемия сорвётся и начнёт глотать таблетки. Идиотские слёзы непроизвольно вырываются наружу, помутняют рассудок. Пятна фонарей превращаются в дрожащие блики. Казутора вгрызается ногтями в краску, всхлипывает. Ему плохо. Ему очень плохо. Он ненавидит свою семью, проклинает каждое утро, когда просыпается ради того, чтобы тупо дышать. Планов на настоящее никаких, на будущее — тоже. Его сны изрезаны на грязные половые тряпки — такие некогда носил отец, гордо называя их футболками. Сейчас отец в тюрьме. Надолго. Чёрт. Слезы застилают глаза, помогают забыть о надеждах и мольбах тому, в кого Тора не верит, потому что этот чувак нихуя не справедливый — просто издевается по приколу. Ржёт, превращая его существование в жалкую пародию на жизнь. Типа, жильё есть, родители живы, макароны в шкафчике пока не просрочились, так хули ты плачешь? Соль пропитывает длинную чёлку, края выгоревшей футболки — Ханемию трясёт от отчаяния, от сильнейшей зависти к тем, кто счастлив. Возможно, он никогда не сможет найти свой уголок, где будут ждать, ведь любить и дорожить он практически разучился, устроил подмену понятий, превратившись в клубок чего-то затравленного, обиженного, недоверчивого. Собирается добить себя — лезет в карман за мобильным, чтобы прочитать старые переписки с Баджи и остальными, являющиеся для него чем-то вроде спасательного круга на этой протекающей лодке. Шанс утопиться и расплескать себя по щебню под ногами возрастает после первой строчки. Ханемия сжимает дисплей, жалобно скулит, поджимая к себе ноги. — Эй, парень, чего ноешь? — над головой слышится чей-то голос, отдаёт хрипотцой и издевательской насмешкой. Казуторе впадлу реагировать на местную алкашню. Он бы под прессом каждого раздавил, дай мэр ему разрешение. — Тебя девчонка бросила, что ли? — не отстают от него, шуршат справа, скрипят лавочкой. — Не бои́сь, мне делать сейчас нехуй, вот я и доебался. Пожалуйся, а я послушаю. Курить будешь, кстати? Интонация, вроде, трезвая. Может, это мусора́? — А? — вскинув зарёванную физиономию, недоуменно переспрашивает Ханемия. На него совершенно невыразительно палит какой-то чел. Волосы под короткий ирокез, выкрашены то ли в чёрный по жёлтому, то ли в жёлтый по чёрному — из-за фонарей и подступающего к лавке мрака непонятно. Серьга в ухе блестит дурацкая, по-любому из бижутерии. — Меня Ханма Шуджи зовут, приятно познакомиться, — незнакомец участливо протягивает руку с зажатой в ней сигаретой и крутой резной зажигалкой. — Покури, расслабься, давай попиздим, раз уж оба оказались в этой заднице. Время-то ты видел? Казутора согласно кивает — навскидку, сейчас почти полночь, а они действительно в заднице, откуда до магазинов шлёпать через железнодорожные переезды по обе стороны. Немного отрешённо принимает нежданный подарок — свой табак надо экономить, сейчас редко прохожие стреляют, жадничают — цены подняли, да и сколько лет тебе вообще, мальчик, родители в курсе? А этот… Ханма Шуджи, да? Он делится, не расспрашивает лишнего. — Что за татуировки у тебя на руках? — ощутив прилив сил от тяжёлого дыма, проникающего горячими струями в падкие на отраву лёгкие, решается спросить Ханемия. Всхлипывает в последний раз, трёт рукавом щёки. — Что означают, в смысле? Затягивается глубоко, до отказа — глотку приятно дерёт красный мальборо, пальцы прекращает ебашить невротический тремор. Гул электричек со стороны «Лесково» обрывается. — А, это? — Ханма хихикает, грубовато тыча в свои кисти поочерёдно. — Напоминание, что за любую хуйню легко можно получить пизды. А у тебя, на шее? — его большая ладонь накрывает прохладную кожу, в месте, где чернила образуют рисунок. Тора вздрагивает, косится с подозрением на очерченное жёлтым контуром лицо, пытаясь понять смысл. Понимает, что тот напрочь отсутствует. Зато ладонь мягкая и тёплая, ей хочется разрешить погладить, прикоснуться к волосам, рдеющему лицу, синякам на коленках. От рукавов толстовки Ханмы веет бесконечным летом, табаком и кровью. — Просто так сделал, круто и всё такое, — сбивчиво отзывается Ханемия, слегка изгибая шею. Шуджи неопределённо хмыкает, треплет его по волосам, забираясь в непослушные пряди своими тонкими пальцами. Гладит. Давит на макушку, проходится по шее. Тора бессознательно подставляется, трётся ответно, прикрывая глаза. — Знаешь, а мы с тобой в чём-то похожи. Тора кивает, лишь бы продолжали чесать за ушком и не мешали давиться горьким дымом. Думать не хочется. Тепло.