Станция "Ночной бульвар"

***

Улицы этого города омерзительно гремят чужим счастьем — чем ближе к эпицентру, тем хуже. Ходячий мусор путается под ногами, толпы бесцельных и весёлых неимоверно раздражают. Хлещут свой кофе со льдом, пшикают газировкой. Снова смеются, шуршат сумками, подкуривают тонкие сигареты. Воняет, блять. Харучиё презрительно морщится, натягивает капюшон сильнее, закрывая себя от мира — как же мерзко здесь воняет людскими жизнями. Огромный карьер близ Кывтарино, куда они ездили купаться, разил точно так же. Тогда и пески казались золотыми, и вода — лазурной, точно как на море, а густой зелёный лес, окружавший пляж, умиротворённо шелестел лохматыми ветвями, пока чужие мягкие губы кочевали по мокрой после заплыва шее. Дыхание сбивается, диафрагму давит свинцовая тяжесть. Похожие спазмы, вроде, бывают у астматиков, и лучше бы это и впрямь была астма. Дрожащие пальцы судорожно мнут купюры в кармане, царапают пачку какого-то дешманского табака. Осталось дойти несколько сотен метров до заветной двери с надписью «круглосуточно». Потом горсть на язык, запить, и на все четыре по кругам Адового и Транспортного, или в клуб какой, где документы не спросят — похуй. Любой вариант сгодится, чтобы скоротать ночь. Успокойся, чёрт, просто успокойся. Надо покурить. Челюсти сжимаются до тупой боли, гложут фильтр резцами. Пламя разгорается в нескольких сантиметрах от лица, проникает пулями в глотку. Горько настолько, что перспектива заболеть раком перестаёт пугать. Акаши запрокидывает голову, блаженно выдыхая серый дым в закопчённое небо. На нём нет звёзд, зато на бутылке — есть. Сияют позолотой аж три, и согревают содержимым в разы лучше солнечных лучей, цветастого верблюжьего одеяла и нежных рук в совокупности. Сегодня дурной день. Бесит буквально всё — гирлянды Микитской над головой, живая музыка, гул метро, грохот трамваев, подземные и наземные с непрекращающимся стуком каблуков. Люди. Везде люди. Печально, что их черепушки не сминаются под подошвами с лёгкостью алюминиевых банок — кости выглядят в разы прочнее. Зато на каждую проблему найдётся свой нож — острие вскрывает и то, и другое. Не будет ножа — непременно появится "розочка" или кусок арматуры. А против лома, как известно… Но это лучше отложить на крайний случай — вдруг совсем накроет и надоест мысленно потрошить прохожих, называя их самыми омерзительными словами. В тюрьму-то пока рановато, а в психушку, наверное, слишком поздно. Ненавидеть всё — полезная привычка и элитное удобрение, ведь на душе расцветают бутоны сказочных цветов, царапая молодыми стеблями обожжённые бронхи. Жизнь, верши правосудие. Гаси всех по-полной, истязай, стирай счастливые рожи наждачкой, не останавливайся. Подставь каждому ножку, дай счесать колени и ладони о асфальт. Показывай, ху из ху, сплетай нити в непрочные узлы бесконечных связей, а затем разрывай их, как тонкие капроновые колготки или наивные надежды. Романтично? Вполне. Пульс болезненно учащается при взгляде на какую-то парочку, сосущуюся у стеклянной остановки. Бледные, скованные синюшными впадинами радужки ловят их влажные языки и нежные трения пальцев не хуже объектива в режиме макросъёмки. Внутри камеры щёлкает затвор, сжимается вспышкой, колет так, что рука тянется смять ткань толстовки там, где нестерпимо болит. Осколки впиваются в рёбра, полосуют мягкие ткани. Запомни: боль — сигнал, что ты жив. Существует ли любовь? Или это — заранее проигранная партия против бурлящих в крови гормонов? Как их там? Голова кружится, трещит рваной бумагой от любого постороннего звука. Виски сжимают липкие фантомные пальцы, неумело массируют, силясь разогнать наваждения, запечатлённые в прошлом. Думать никак не получается — ноги сами несут тело по нужному адресу, мобильный надоедливо бренчит в кармане — братец, блять, забеспокоился. Харучиё прикладывается к бутылке, жадно глотая расплавленную бронзу. Желудок приятно обжигает, обволакивает сгустками дыма недобитой сиги — теперь там не так уж и пусто. Так о чём это он? Любовь, да? А, это что-то на философском. Биология куда правдивее. Обычно Акаши прорабатывает все термины досконально, мусолит формулы, размышляя над тем, насколько разнятся миры, где существует двуногая гниль. Перебирает примитивные схемы, вызывающие проявление различных эмоций, использует по мере необходимости: чтобы тебя похвалили — будь покладистым идеалистом, чтобы возненавидели и кинули — покажи настоящее «я» и прекрати притворяться. Но детское шампанское неплохо заходит с коньяком, а брат и сестра будут крайне недовольны тем, что остались без своих заначек, поэтому, пожалуй, жизнь не так уж плоха. Хотя, какие к чёртовой матери родственные связи? Семья? Важность этих понятий — бред сумасшедшего. Акаши никогда не будет похожим на остальных, вряд ли его поставят кому-то в пример и искренне похвалят. Предвкушение скорого расслабления чутка успокаивает — рука ложится на белый пластик. Бренчит над макушкой колокольчик, и из подсобки на шум выкатывает скучающий фармацевт. Харучиё подплывает к кассе, неровно покачиваясь. Хлопает о столешницу ладонью: — Ксанакс. Три пачки. Я знаю, у вас он есть. Дама в халате фыркает и молниеносно исчезает за аптечными стеллажами. Акаши прикладывается лбом к стеклу, постепенно остывая. Внутри аптеки стоит больничный душок, снаружи — ор какой-то блевотной музыки. Отличное музыкальное сопровождение для кучи животных, сбивающих свои подошвы о плитку в поисках развлечений. — Рецепт? — между красными когтями маячат драгоценные упаковки, стукаются о доску. — Але, парень, с тобой в порядке всё? Харучиё резко хватает пачки, прячет в карман кенгурухи, безумно скалится: — Девушка, Вам же абсолютно похуй и на меня, и на рецепт, верно? Та цокает языком и закатывает глаза, вяло забирая наличку. Щёлкает ящиками, роется в кассе, выуживает сдачу: — Хорошего вечера. Дверь скулит на прощание, хрустит фольга в блистерах. Семь, восемь, девять — пилюли осыпают раскрытую ладонь, отправляются одним махом в рот. Акаши запивает сладковатой смесью коньяка и детской газировки со вкусом ванили, предаваясь бесцельным скитаниям. Сделать бы что-нибудь просто так, бездумно нарваться. Попытать удачу разочек. Не, за кислотой он отправится в следующий раз, а пока нужно экономить. Вскоре накатывает долгожданная сонливость — передозировка ксанаксом набирает обороты. Мышцы расслабляются, конечности перестают слушаться. Осознание действительности притупляется, под воздействием препарата и спирта путается в безобразный клубок. Желудок печёт. К горлу катит что-то кислое. Харучиё оступается, хватается пальцами за воздух. Карусель из фар, фонарей и вывесок кружит хороводы. С новым витком чудачеств вестибулярного аппарата появляется желание выплюнуть всё, что проглотил. Посреди улицы нет ничего, кроме чужих спин и острых стен. Тело ведёт к жёлтой — Акаши вяло сопротивляется, отшатывается назад, задевая прохожего. Шлёт на хуй. Прислоняется к шершавой поверхности, с трудом разворачивается и сползает бесформенным нечто под какой-то угол. Ноги ватные, словно во время наркоза. Холодно. Взгляд плывёт, под светлыми ресницами собирается то, о чём смолчал. Ксанакс должен поднимать настроение, так где эффект? Странно это всё. Наверное, всё пусто оттого, как прохожие держатся за руки. Злоба ослепляет — это от зависти. Не их же предали и выбросили, как щенка, едва позволив привязаться. Харучиё и правда поверил, что теперь не один. Тело трусит озноб. Надо согреться. Ещё пару глотков. Ещё пять таблеток. Нет, восемь. Хочется спать. Пальцы рефлекторно дёргаются в поисках чьей-то руки, что укроет тёплым покрывалом и расскажет сказку о безграничном счастье. Тошнит уже меньше. Веки тяжелеют. Детское шампанское и коньяк переливаются золотом на чёрном, тают, словно сахар. Ресницы закрывают обзор. Тошнота отступает окончательно. Очень хочется спать. Очень… Удар. Лицо горит. Больно. Глаза механически распахиваются — впереди маячат два силуэта. — …ышишь? По коже вновь хлестко проходится что-то. — У него передоз по ходу. Коко, будь тут, я за водой сбегаю. — Почему я? А если он… — Коко. — Ладно. Чьи-то руки подхватывают под подмышки, приподнимают над мусором и грязью, клешнями вырывая из бездонной ямы. — Эм… Слышишь меня? — голос у незнакомца мягкий, взволнованный — интонация точно не глюк? — Не засыпай, ладно? Я не доктор и всё такое, поэтому просто слушай хуйню, которую я говорю… Хочется что-то сказать, но язык ворочается куском жухлой резины во рту. Эти руки такие заботливые. Они со всеми такие? — Знаешь, сдохнуть от передоза — дерьмовая перспектива, — продолжает незнакомец, шлёпая его по щекам. — Нельзя смешивать же, еблан. Ты совсем отбитый по ходу, да? Хотя да, чего это я... Эй, не засыпай, не надо у меня на руках… Он всегда так волнуется? Как его зовут? Моко или Коко? Коко, вроде. Точно ли имя? Может, фамилия? Кличка? Надо бы узнать, спросить про всё. Как дела спросить, узнать, чем интересуется, с кем гуляет так поздно. — Блять, что же делать-то, — парень с досадой стягивает губы, кажется, оглядывается — лицо щекочет что-то мягкое, пахнет приятно — потрогать бы. — Инуи, блять, можно быстрее? Я не хочу ментам объяснять, какого хуя я держу на руках какого-то… — Не паникуй, всё будет хорошо, нет тут ментов. — Да в смысле хорошо? Ты на лицо его посмотри! Он окочурится сейчас здесь! Может, скорую всё-таки? И убежать потом? Не, не надо убегать. Ночь долгая, ещё успеется. Акаши растягивается в вялой полуулыбке — его торс обнимают всё крепче. В глотку льётся что-то холодное. Тошнота возвращается, но сердце колотится почти радостно. Кажется, он нашёл. Или его нашли. Этот парень... Коко, да? Харучиё знает немного, но…