Станция "Ночной бульвар"

***

В небольшой съёмной хате с бабкиным ремонтом, не видавшим никаких перемен со времён появления одноименной песни Цоя, происходит какой-то движ. Время уже за час ночи и за четыре с половиной пузыря самогона на восемь рыл, а в стенах двухкомнатной всё продолжает разрастаться стихийное общежитие. Аккун, развалившись в кресле, индифферентно высчитывает, кто сколько раз ударится головой о пол, стену, дверной косяк, о другую голову. Хлопает дверь квартиры, маячат три неизвестные макушки, исчезают в соседней спальне, откуда моментально раздаётся гвалт приветственных вскриков — старожилы встречают новую партию. В центре зала звенит стекло — минус бутылка. Стоп, то была настольная лампа — бутылка целая стоит. Следом трещит спинка стула. А, теперь уже табуретки. Ацуши смотрит на наручные часы, вздыхает — уже утомился бесперебойно цокать языком и закатывать глаза. Тяжело же быть единственным трезвенником в компании кучи отбитых дикарей. Не, он не нытик, но попойки ему не интересны. Дома сидеть и играть в компьютер, на летнюю практику в парикмахерскую ходить, с друзьями в центр кататься или слоняться по району, болтая ни о чём — да, классно. А ужираться в сраку и лицезреть сущий ад в виде главных пропоиц Шишняков — пиздец. Как он тут оказался тогда? Не спрашивайте, лучше не спрашивайте. Отборный наркоманский рэпак, долбивший барабанные перепонки однотипными битами из переносной колонки, постепенно замолкает. Начинается пауза в пять секунд перед следующим треком. За эти пять секунд Аккун умудряется услышать чей-то болезненный стон, храп из-под пледа на диване, и безумный гогот с кухни. Квартиру накрывает более энергичный гул — изрядно подзаебавший рэп сменяется витчхаузом. В нос ударяет запах табака, гари и растительного масла. Аккун морщится и вытягивает шею в сторону дверного проема, откуда валят едкие пары́. Хмурится — как бы пожар не начался. А шансы-то есть, причём недурственные — стая оголодавших гиен минут десять тому назад отправилась на охоту к холодильнику. — Ебать, да вы чё с пельменями творите?! — орёт кто-то. — Тушите нахуй! — Это — хрустящая корочка! — Я тебе щас корочку сделаю, баклан! Пока у них там разборки, у Аккуна — мягкое скрипучее кресло и хартстоун на телефоне. Вонь становится отчётливее, чёрный дым упирается в потресканный потолок — финита ля комедия, кранты вашим пельменям. Такими темпами жертв окажется больше — под количество залитых самогоном желудков. В довершение раздаётся грохот в ванной и оттуда вылетает чел с тазиком, плескает воду по полу — видимо, квартира чьей-то бабушки тоже рискует пополнить список. Кто-то врывается в зал — имён Сендо не знает и не горит желанием, — падает в спячку, едва не приложившись виском о стул, который теперь уже табурет — вторая жертва сваренной корешами Шиона отравы не двигает кони, но в отруб конкретный уходит. Её оттаскивают к дрыхнущему под пледом бедолаге, укладывают безвольным куском мяса, заворачивают ещё в один клетчатый рулетик — какие заботливые, обалдеть. Может, они этих двоих приготовят? Раз уж с пельменями обломилось. — А ну, разошлись все нахуй! — прорезается знакомый голос. Аккун вновь вздыхает и убирает мобильный — сейчас будет самый цирк. Мадараме вальяжно проходит в помещение, качается, как ёжик в дурмане, опираясь одной рукой на чьё-то плечо — стоять нормально не может, зато героически хлещет самогон прямо из горла́, мол, посмотрите все, как я умею. Опора внезапно уходит к столу за добавкой, и лишившийся поддержки Шион совершает плавный пируэт в воздухе, но в последнюю секунду ловит ладонью стену — бухой вусмерть. Аккун замечает, что на розовой морде красуется пара свежих ссадин — не ему ли на кухне хрустящую корочку сделали? — Видали? — ожидаемо скалит зубы Мадараме, размахивая початым пузырём над головой. — Ну чё, кто папочку пересилит? Есть желающие? А? Переполненный красными носами зрительский зал молчит — набивают самокрутки и булькают стаканами. Рука Сендо встречается с лицом — несёт дичь Шион, а стыдно ему. — Так и знал… лошки! — аналитически заключает Мадараме и снова заглатывает спиртягу, дёргая кадыком. Рожа-то какая довольная, аж вдарить хочется. Причесон растрёпан, свисает щёткой для замши на заплывшие глаза, но Аккун всё равно ощущает кожей скользкие, вечно суженные зрачки. Те без единого проблеска благоразумия тычутся в него иголочками, обводят окантовку пальцев, рук, шеи, будто ищут что-то занятное, способное отвлечь от яблочного пойла. — Шион, брат, ты перебрал, базарю, — выдаёт какой-то гопник, поджигая кончик сигареты. — Чё, есть вопросы? — грозно рычит Мадараме и хлопает по карманам — ищет кастет. — Давайте, чё? Хотите со мной поспорить? — заводится, по ходу, от собственных мыслей — хрен его знает, где он там себе спарринг-партнёров нашёл, но неотрывно палит на Аккуна, словно старается взбесить именно его. Не тут-то было — Сендо преспокойно ложится спиной на подлокотник, забрасывает ноги на второй, и снова подрубает катку в хартстоуне, устремляя всё своё внимание на карточки персонажей. — Пацаны, я щас такую хуйню сделаю, вы охуеете! — скрипит пробоина в Шионовском самолюбии. Ацуши опять поглядывает на часы — скоро там уже первый автобус до Михановского? — Чё ты там ещё задумал? — шутливо крякает кто-то. В лоб Сендо буром врезается невысказанное, неприятное нечто. Пытается пробиться к черепной коробке, но с глухим стуком опустошеного пузыря слетает, сталкиваясь с непробиваемой стенкой наичестнейшего равнодушия — у Аккуна игра, и карты в ней ложатся так, как надо. — Твою мать, ты чё творишь?! На периферии, судя по всему, происходит что-то невообразимое. Сендо надевает наушники, включает первую попавшуюся на полную мощность, чтобы не вслушиваться — он как-то до неприличия безразличен, будто камень. По полу неожиданно проходит сильная вибрация, достигает кресла. Аккун всё же оборачивается, и видит, как Шион в прыжке с дивана пикирует на стол, роняя вниз мусор. Упирает руки в бока, снова пошатывается, но недолго держит пьедестал — старую скатерть кто-то выдергивает из-под босых ног. Грохот слышен даже сквозь текст песни, а в глазах летящего вниз Мадараме на секунду мелькает что-то настолько непривычное, что Ацуши становится до мурашек противно. — Я пойду, парни, — не узнавая в грубом басе свой голос, сообщает Сендо. На него непонимающе зырят несколько пар глаз. — А ты кто? — решается спросить кто-то. — Конь в пальто, — огрызается Аккун, сжимая руки в кулаки — как бы экран мобильного не треснул. В узеньком коридоре «конь в пальто» сталкивается с пугающим незнакомцем — жуткий шрам на всё лицо отторгает. Тот внезапно вежливо извиняется, пропуская Ацуши к выходу — неужели трезвый? Сендо благодарно кивает, напяливает кроссовки, хватает с крючка свою ветровку и вылетает на лестничную клетку. Четыре этажа отделяют от безмятежных Шишняков. На третьем пролёте Ацуши в сердцах плюёт себе под ноги и срывается на бег. Со всей злости врезается плечом в кодовую дверь — та лишь звенит, благосклонно выпуская взбешённого парнишку на улицу. Два шага с низких порогов, четыре вправо — и он с облегчением погружается в тишину спального района. Останавливается, сдувает чёлку со лба, с наслаждением вдыхает свежий воздух — пахнет росой и пионами с клумбы. Заливисто поют ранние птицы — до рассвета два часа, а до первого автобуса в родное Михановское — три. Сконцентрированная лишь на одном человеке злоба потихоньку отпускает ту тяжесть, что сковала низ живота и прострелила висок кипящим маслом. Аккун уверен, что больше не ответит Мадараме ни на одно сообщение и дверь не откроет, когда тот припрется к нему в час ночи «попиздеть в падике». Он уверен, что сейчас заблокирует этого идиота везде и навсегда — не бывает дружбы между теми, кто познакомился на стрелке. Шион — самовлюблённый выпендрёжник, который только языком молоть горазд, а на деле — слабак и чмошник, особенно если кастет отобрать. Не может быть дружбы между таким сбродом и воспитанным в нормальной семье Аккуном — последний хотя бы за свои слова отвечает. Не может быть. Позади раздаётся писк — надо же, чёрт возьми. Ярость снова проникает ядом в кровь, Сендо дёргает плечом, пыщет паром из ноздрей и поворачивает голову. — Куда съебался? — как ни в чём не бывало спрашивает Мадараме, приближаясь к Ацуши — того и гляди, носом асфальт вспашет. — Тебе стало скучно? — Уйди от меня нахуй, иначе я тебе снова челюсть выбью, — угрожающие сверкает взглядом Аккун. — Вы там все конченые, по ходу. Я заебался на ваш цирк уродов смотреть. — Это ты… про меня? — вытаращив глаза, недоумённо бряцает Шион. — Много о себе думаешь, — Сендо отступает на шаг назад, едва сохраняя хладнокровие — ещё одно лишнее слово, и его костяшки встретятся с чужой переносицей. — Уйди, мне западло тебе всё пояснять. — Да чё те не нравится-то? — вскидывается Мадараме и отпивает самогон — Аккун не сразу замечает бухло в руке уже бывшего товарища. — Давай я пизды пропишу этим оленям? Хочешь? — он гордо выпячивает грудь и машет рукой назад, но снова оступается непослушными конечностями — Сендо на автомате хватает его за запястье, помогая удержаться на плаву. — …Это твои друзья, идиот, — неодобрительно вздыхает он — у самого много верных и хороших товарищей, которых он ни за что бы грязью не полил и, тем паче, бить бы не стал почём зря. — Мне похуй на них, — обнажает клыки Шион и опирается на каркас чьей-то тачки. — Вернёшься? А? — А мне похуй на твои понты постоянные, — Аккун уже играет желваками, потому что шалящие нервишки находятся на предельно допустимой грани, после которой останется один выход — врезать и уйти к чёрту. — Не вернусь. И вообще, не зови меня больше никуда, усёк? Это был первый и последний раз, когда я с тобой куда-то попёрся. Я не хочу с тобой больше контачить, — закончив свою гневную речь, на протяжении которой Шион безучастно пил самогон, Сендо разворачивается на пятках и готовится к отправлению пешим шагом до Михановского. — Стой, — резко выдаёт Мадараме. — Может, выпьешь немного? Ну, типа на прощание. — Может, отъебёшься, алкаш недоделанный?! — агрессивно взрыкивает Аккун. Руку неожиданно метко хватает чужая — Ацуши видит, как Мадараме цедит зловонную жижу. Ацуши очень бесится. Заносит было кулак для удара, но его обдаёт смачным перегаром. Мокрым, липким, с нотками ебучих горелых пельменей. Губы чувствуют чужой язык. Горячий и мягкий — Аккун от удивления застывает и тут же вспыхивает, не понимая, что именно происходит и как на это реагировать. Но низ живота сумасбродно подрагивает, наливается теплом, расплескивая по телу нечто куда более интересное и приятное, чем спирт. От этого хочется сбежать, это невыносимо раздражает. Раздражает пьяная рожа, чёрное пятно татуировки на щеке, блядская ухмылка, дико расширенные зрачки, обжигающие губы. Шион подаётся навстречу, медленно сминает верхнюю, будто на пробу, и грубо толкается в рот. Вкусовые рецепторы ловят струйку горького спирта, он растекается внутри, жжёт горло. Аккун сглатывает и морщится, шумно сопит, испепеляя чужие глаза. Радужек не видно — только всепоглощающий алкогольный всплеск в двух чернильных точках. Хочется оттолкнуть, но руки против воли ложатся на чужие плечи и сжимают до синяков. Шелестит асфальт, ветровка маячит малиновой тряпкой на нём, сминается под кроссовками, пачкается — и хуй бы с ней. Послать бы Шиона, но гланды выпускают лишь сдавленное, неясное мычание. Отпиздить бы Мадараме до потери пульса — Сендо толкает неустойчивое тело к тачке и прижимает к двери, вжимаясь в чужой пах. Там очень твёрдо — Аккун возбуждённо охает в скользкий рот, трётся губами и членом. Раздаётся звон, голень обдаёт брызгами — самогона больше нет. Пальцы жёстко хватают Шиона за грудки, ударяют о машину. Орёт сигналка. К черту её. Главное — не она, а то, что по коже струится что-то безумно притягательное, пролезает под футболку и ласкает пресс, царапая кубики ногтями. Мутные глаза напротив закрываются — Шион гнёт шею набок, лижется, точно прирученная псина. Аккун влажно прихватывает его шершавые губы, изучает уголки рта — чувствует чужой шрам, впалый, с резким перепадом и лунками по сторонам. Кусает, вбирает в рот, не собираясь останавливаться — жуть, как приятно. Под подошвами хрустит стекло. Сигналка по-прежнему орёт, а Мадараме по-блядски стонет, вихляя бёдрами. Развязная, пьяная шлюха. Стони громче, перекричи рёв тачки — Аккун отпускает чужую футболку. Запускает ладонь в растрёпанный, щетинистый маллет, сжимает у корней, задавая направление. Свободные пальцы впиваются в Шионовские щёки, давят, чтобы пасть свою разинул шире — чёрт, как же вкусно. Неужели это от одного глотка самогона? Смешно и глупо, но Сендо почему-то всё больше хочется вытрахать всю дурь из тупой головы, отхлестать ремнём, чтобы не понтовался и не бухал постоянно. — Хули у моей машины забыли, уроды?! Бензин сливаете?! Менты едут уже! — орёт кто-то. Соображающий куда быстрее бухого Мадараме Сендо вздрагивает и тут же занимает обе руки — одной хватает ветровку, другой — Шиона, чтобы со всей дури помчаться прочь. Небо, кажется, светлеет. Сзади ругаются отборным матом, раскрывая их местоположение, буксуют, но ещё крепче держат ускользающие пальцы. Губы горят, лицо тоже — наверное, это ветер таскает Аккуна меж двумя мирами. Он правда не знает, то ли бросить мёртвый груз, то ли продолжать спасать. Приходит в себя уже у пруда, в относительной тишине. Сердце предательски стучит, разбиваясь о рёбра, дышать тяжко — на языке по-прежнему яблочный самогон и что-то от Шиона. — Я тебя… провожу, — истощённо хрипит Мадараме, утыкаясь мокрым лбом в спину. — Вдруг… вдруг кто доебется? — Уже один доебался, что делать? — резко разворачивается Сендо и подхватывает чужое тело под поясницу, пусть и у самого ноги подкашиваются. — Где? — грозно оглядывается Шион, не переставая тяжело дышать, по-свойски кладёт ладони на талию. — Я ему щас!.. На другой стороне Барского пруда слышится чей-то смех, который кажется Ацуши более подчеркнуто-назидательным, нежели любые бессмысленные объяснения.