Станция "Ночной бульвар"

***

— Пойдёшь? — напоследок уточняет Ханма, замирая у дверей магазина. — Не-не, я тут подожду, — Казутора отрицательно мотает головой и облокачивается о стену. Сует руки в карманы штанов по привычке, щупает — ни жиги, ни сигарет. Сплошное разочарование, чёрт возьми. Последняя только запрятана в рубахе, но неприкосновенный запас расхищать, когда есть вариант стрельнуть — редкостное попущение. — Дашь покурить ещё?.. Буду должен, — последнее добавляет скорее для того, чтобы не выглядеть в чужих глазах попрошайкой. Есть у курящих свой этикет, и его волей-неволей соблюдать приходится. — Да успокойся, без долгов давай, — будто в подтверждение мыслей о негласных правилах говорит ему Шуджи и любезно передаёт пачку. — Жига внутри. Я скоро, не скучай, — торопливо бросает он, исчезая за дверьми круглосуточного «Микси». Ханемия ничего не отвечает — он даже не уверен, что они с Шуджи пересекутся ещё хотя бы раз после этого неожиданного знакомства, так к чему здесь излишние сантименты? На плечи мгновенно наваливается гнетущее чувство ничем неисправимого одиночества, по степени тяжести сравнимое с кузовом проезжающей мимо фуры. Казутора бросает надоедливые предположения прочь, мысленно толкая их под колёса многотонной громадины, чтобы раздробить всмятку — уже догадался, что ничего хорошего приближение утра в себе не несёт, так что хватит это мусолить. Ханма вскоре уйдёт, натянуто-дружелюбно попрощавшись, а Ханемия будет вынужден волочить своё бренное тело в логово маминых собутыльников — те, прямо как вампиры, испаряются вровень с восходом солнца, оставляя после себя кучу пустых бутылок и довольную гостями хозяйку квартиры. Ничего нового, впрочем. Не надо так расстраиваться. В ладони переливается увесистая зажигалка Шуджи. Ханемия с нескрываемым интересом рассматривает её, прежде чем подкурить — в парке было куда темнее, нежели под оранжевым ореолом магазинной вывески. Разноцветные переливы напоминают бензиновую лужу, раскрывая истинное предназначение стального корпуса. Казутора хмыкает — красивая. По-любому подарил кто-то — у Шуджи сто процентов много друзей. Он создаёт впечатление того самого парня без каких-либо комплексов, загонов и печалей. Смеётся вдоволь, роняет ехидные улыбки, точно Чеширский кот, приобнимает так, будто сто лет знакомы, словно… Словно у него на лбу написано «Я — самый обаятельный человек в мире, попробуй не захотеть со мной подружиться и сблизиться». Казутора вздыхает, и всё-таки прокручивает кремень, высекая искры бенгальских огней. Те моментально сводятся воедино и находят свою цель, отражаются золотым заревом в почти потухших радужках — дым насыщает некормленый чёрте сколько желудок, разбавляет тоску новым притоком никотина. Голову легонько кружит после первой затяжки, а на сердце заметно легчает. Цепкие жёлтые глаза следят за тем, как свежий пепел падает вниз, догорая в полёте. Не время для того, чтобы рефлексировать, но Казутора болезненно кривится и тянет вглубь себя столичный смог, пропущенный через фильтр, размышляя о том, что его безликая персона чем-то напоминает остывающие хлопья под ногами. Его ведь так же легко растереть подошвами и забыть, правильно? Досадно из раза в раз приходить к заключению, что лишь батареи, сигареты и дворовые кошки могут даровать необходимое тепло. По-сути, все эти пункты — что-то из числа переменных, как на парах по экономике. Сигарет вечно не хватает. Кошки, едва перестаёшь их кормить — убегают. А батареи — только на несколько издевательски коротких декад с отправной точкой в октябре–ноябре. Человеческого же тепла посреди замкнутого круга СКАДа ожидать до безобразия глупо. Есть константа, звучит она коротко и ясно — не жалуйся никому, держи в себе, тогда, глядишь, постепенно рассосётся, как болючая гематома. Отец говорил, что проблемы начинаются с головы, а затем воодушевлённо прикладывался к бутылке, совершая ритуал дезинфекции — ну, чтобы точно проблем никаких не было. Мать в это время всегда молчала, самозабвенно куря третью подряд — у неё были немного иные проблемы, которые не получалось замазать тоналкой и устранить спиртом. Ханемия выбрасывает недобитый бычок в урну, устремляет взгляд к противоположным домам, последние этажи которых торчат поверх густых крон — в редких окнах каких-то полуночников горит свет, но подавляющее большинство хранит темноту и покой. А над плоскими крышами алеет зарево мириадов уличных фонарей — те не дозволяют загораться в этих краях практически никаким звёздам, намекая на то, что мечтательные сны у многих людишек глупые и несбыточные. Спящая столица похожа на фантастического исполина — нерушимого, безжалостного, но, пожалуй, справедливого, ведь он не верит слезам. Он никого не щадит, зато каждому пиздюлей отвешивает не по потребности и занимает сверх меры под огромные проценты. Должно же быть разумное объяснение тому, почему именно Казуторе выпала участь стать сиротой при живых родителях и осознанно вынашивать их гены, постепенно ступая на скользкую дорожку? Курить он начал в классе седьмом, выпивать, пусть и изредка — тогда же. Молодец, перенимай дальше. Отец же в таком ритме и рос — взять те же магазинные кражи. Конечно, Ханемия не ради развлечения воровал — у него были немного иные мотивы, и вроде бы, отчасти весомые. Хотя, зачем себя оправдывать? Он прекрасно знал, что чужое, присвоенное нечестным путём, добра не принесёт, однако упорно шнырял среди прилавков, выискивая слепые зоны, чтобы стащить что-нибудь. Обязательно до тысячи в сумме за один заход — так дело не заведут, в случае чего. Любой скажет, что вернее было бы пойти листовки раздавать, получать зарплату и как все стоять в очереди, а не вылетать диким зверем на улицу, унося ноги под аккомпанемент из матершинных криков охранника и бешеный грохот под рёбрами. Но да, страшная штука всё-таки эта ваша генетика — крест на человеке ставит сразу, если тот хоть единожды оступается. Ханемия почувствовал этот крест на себе после четырех приводов подряд. Удача дала залихватского пинка, чтобы не зазнавался и знал своё место в жизни. Стало элементарно неловко заходить во всякие «Шестёрочки» — вечно чудилось, что за ним все наблюдают. И охранник, величаво восседающий за монитором на табурете, и кассир, лениво считающая наличку, и даже бабка, сетущая на инфляцию и холуйство продавцов, вовремя не меняющих ценники. Будто все они заранее знали, что он — малолетняя шпана, у которой ни грамма за душой и ни гроша в кошельке. У него и кошелька-то нет, если честно. Ничего нет. Мимо стоящего в безмолвии Ханемии проносится одна машина, затем другая. Слышатся чьи-то неразборчивые голоса вдалеке, проникают в мозг, отвлекая от самокопания. Казутора с облегчением оглядывается на спасителей, нарушивших его ментальную нервотрёпку — из-за угла здания выползают коммунальщики в своих форменных жилетах и с тюками в руках. Болтают о своём на иностранном, гогочут — для них новый день уже наступил, и невзгоды и трудности существования их как-то не печалят. Почём грустить, когда вас целая рать, и каждый в ней — роднее всех родных? А Ханмы, тем временем, всё нет и нет, будто испарился, и из-за этого становится немного не по себе. Что более реалистично — прошмыгнул тенью мимо и спешно ретировался, хотя Казутора намеренно старался не заводить беседу о своих невзгодах длиною в жизнь, чтобы не грузить никого. Как же, блять, всё безнадёжно. К горлу подступает сухой ком — дыхание резко затрудняется, нехорошее предчувствие обливает кипятком, а затем бросает в лёд. Груз вины за всё подряд терзает Казутору — сам виноват, сам не может устроиться, найти себе место, найти тех, кто поймёт и поддержит. Он опускает дрожащие веки и сжимает кулаки, стараясь вдыхать глубже — глаза опять режет. Нет надобности расстраиваться. Ты едва знаком с ним — часа три от силы и несколько тысяч шагов туда-сюда по ночному Востоку. Ты даже не знаешь его возраста, потому что постеснялся спросить, не знаешь, откуда он и чем занимается, так о чём ты, справедливости ради, собираешься грустить? Плечо снова тяжелеет, только уже физически — кто-то сдвигает ушедшего в себя Ханемию с места. Приходится вернуться обратно — он инстинктивно разворачивается и мгновенно свирепеет, чтобы рыкнуть защитное «слышь ты, дохуя широкий что ли?», но умеряется и пристыженно отводит взгляд, когда обнаруживает перед собой беззаботно улыбающегося Шуджи. — Быстренько валим отсюда и не оборачиваемся, — заговорщически бормочет Ханма, ненавязчиво подталкивая Тору в густоту жилого массива. — Только не дрыгайся сильно, если окликнет кто-нибудь, окей? Казутора удивлённо косится на собеседника — не ослышался ли? — Что ты имеешь ввиду? — как бы мимоходом интересуется он, норовясь собрать хотя бы один кусочек паззла. — То самое, что на меня могли вызвать наряд, — тихонечко бормочет Шуджи, не скупясь на подробности: — Я мог бы охраннику уебать, конечно, и взять всё, что надо, но со стариком как-то не по чести пиздиться. Он и так палил за мной через камеры, я еле-еле сле… — Ты вынес оттуда что-то? — перебивает его Казутора и на автомате ускоряется, оглядывая долговязую фигуру Ханмы — со стороны не разобрать, что под мешковатой одеждой, но если он всё правильно понял… — Позаимствовал на нужды бедствующей молодёжи, — хихикает Шуджи, перешагивая через бордюр. — Ты же не из тех моралистов, которые осудят за это? — обернувшись, бесстыдно скалится он. У Ханемии от этой нагловатой ухмылки на душе всё вспыхивает и загорается пронзительно-ярким светом — холод и дрожь боязливо отступают. Нормальный человек бы, как минимум, беспокоился, но Казуторе безумно хочется рассмеяться и зарядить Ханме почти дружеский подзатыльник. Вроде в шутку, а вроде и по-серьёзке, но точно не от скрытого желания наброситься с объятиями и радостно закричать, что он такой же, нет, ни в коем случае. Стыдно этим гордиться. — Я… — нерешительно мямлит Казутора, ступая на пыльную тропинку, убегающую куда-то вглубь неосвещенной аллеи. Достаёт телефон, подсвечивает экраном, про себя удивляясь, как Шуджи двигает вперёд не глядя. — …Не осуждаю, нет. Пожалуй, это очень весело? Совестно спрашивать о том, что прочувствовал на собственной шкуре, ибо это ни на йоту не забавная вещь, но ещё совестнее признаться напрямую. — Я просто люблю нагибать эту систему. Тухло ходить по струнке и делать то, что тебе говорят, — отзывается Ханма, начиная чем-то шуршать впотьмах. — Знаешь, здесь то ты, то тебя, хотя по итогу карма настигает обе стороны… Эй, лови презент! Ханемия едва успевает перегруппироваться, чтобы поймать свой «презент», не выронив при этом мобильный. В мягком свете дисплея поверх прохладного пластика всплывает знакомая этикетка. — …Хах, а почему не Спрайт? — вместо благодарности вырывается у Казуторы. — Моя вкусовщина, — пожимает плечами Ханма. — Кола так-то получше будет, особенно если с виски смешать. — Только не говори, что ты… — будь на дворе более позднее утро заместо серовато-красных рассветных сумерек, солнечные лучи бы непременно продемонстрировали всей округе ошарашенно-восхищённое лицо Ханемии. — Ага, вискарь тоже, но такое тебе ещё рано, — откровенно насмехается Шуджи. — Не, всё-таки чисто всё сделал, не спалили, — добавляет он, бесцельно оглядываясь назад — из зоны досягаемости они уже давно исчезли. Язык так и чешется спросить про возраст — если Ханма совершеннолетний, то он очень рискует — алкоголь явно не дешёвый, но Казутора вновь одергивает себя, решая, что это совсем неуместно. Прикусывает щёку, прижимает холодную бутылочку колы покрепче к себе, как нелепое карманное утешение. Ещё и улыбка до ушей прорезается. Вот ведь придурок — как хорошо, что тут не натыкали фонарей, иначе бы опозорился. Ханемия смотрит на очертания чужой спины впереди, не смея отвлекаться на окружение — они оба молчат, они синхронно шелестят травой, топчут чужие следы своими кроссовками, ныряя всё глубже в зелёные кварталы, ограждённые сотнями тысяч стеклянных рам. Воздух кажется каким-то разряженным, свободным, как после сильного ливня или урагана. Фонари впереди покачиваются в листве, точно шаровые молнии, парят огромными мотыльками над забитыми до предела парковками. По-ребячески легкомысленно хочется, чтобы рассвет не наступал никогда, а тропинки и тротуары не кончались — Казутора готов обойти пешком все переулки и бульвары, а когда те закончатся — выйти за пределы СКАДа, как кругосветный путешественник, и отправиться дальше. — Раз уж за нами «хвоста» нет, то надо бы перекурить, — предлагает Шуджи, разрывая обступившую их тишину. Задирает толстовку, достаёт из-за пояса трофеи: — Знаешь ли, очень неудобно с этими бандурами в трусах ходить — третьей мешают. Казуторы хватает на то, чтобы смущённо поперхнуться воздухом на последний комментарий, согласно закивать и полезть за чужой пачкой сигарет. Ханма тоже окончательно тормозит и, зажав подмышкой бутылку виски, лихо прокручивает крышечку газировки. Предупредительное шипение раздаётся слишком внезапно — Шуджи только и успевает матернуться сквозь зубы и отвести руку в сторону, но от брызг на одежде и мокрой руки это не спасает. Ханемия в ступоре пялится то на залитую колой чужую толстовку, то на титанически спокойное лицо её обладателя. — …Вот и карма настигла, — переведя нечитаемый взгляд на Тору, задумчиво заключает Ханма, прежде чем переместить бутылку в другую ладонь и отряхнуть пальцы. Неловкое молчание воцаряется на пару мгновений, по истечении которых Казутора начинает смеяться в голос — ему отчего-то очень весело, и праздный настрой, кажется, ничто не умаляет. Главное, насколько ему хорошо от мысли, что они с Шуджи действительно в чём-то похожи. Ханемией в эти минуты овладевает сильное, безобразно эгоистичное желание ухватиться как-нибудь за неосязаемые вуали светлеющего неба, чтобы жёстко, как прежде дерзко и агрессивно, утянуть обратно к горизонту, за холодные объятия спящих панелек и дуги кольцевых дорог. Мол, не приходи сюда, здесь без твоего света гораздо лучше.