Станция "Ночной бульвар"

***

На кухне по-прежнему воняет гарью и табаком — те идиоты умудрились не только спалить пельмени и залить плиту водой, но ещё и накурить так много, что плотную стену дыма, кажется, запросто можно разрезать на пласты ребром руки или ножом. За кружевным тюлем расцветает солнце, прорывается лучами сквозь сизое марево, слепит нетрезвые зрачки. Мучо шипит и щурится, закрываясь пальцами — на пьяную голову всё ощущается гораздо острее. Сидит какое-то время, вслушиваясь в тихий разговор из спальни и громкие храпы из гостиной. Когда резь сходит и сетчатка перестаёт издеваться над ним своими красными мухами, стреляющими в висок разноцветными крыльями, Ясухиро грузно поднимается по стула и, опираясь на стол ладонью — перепил немного, тело не слушается так, как положено, — дотягивается до оконной ручки. В квартиру проникает запах и шум субботнего утра, заполняет узенькую комнату формата три на три. Ясухиро вдыхает, избавляясь от копоти на душе, и усаживается обратно, устремляя уставший взгляд на качающие сочной листвой ветви и детскую площадку. Пахнет цветами и свежестью, природное переминается с извечным СКАДовским смогом — привычно и слегка утешающе. На сердце по-прежнему свербит то ли совесть к тем, кому солгал, то ли сожаление о невысказанном и невзаимном. Рука нащупывает бутыль самогона. Опрокидывает в глубокий стакан. Булькает щедро — Мучо туда старается не смотреть. Мучо знает, что бухать в одиночестве — дурной знак, но дёргает кадыком, пьёт залпом и пытается не загоняться — ничего не исправить. Он осушает первую за эти полчаса, пятую — за час, и девятую — за ночь. Чем больше самогон обжигает, тем сильнее осознание того, что Мучо не вывозит самого себя. Он пытался утопить эти чувства четыре года. Четыре блядских года небытия, самообмана и попыток заменить того, кто счастлив без него, новыми, не менее потерянными, не менее жаждущими ласки. Но люди все разные — утопично цепляться за мелкие совпадения и схожести, ведь личность не засунуть под ксерокс, не вставить изображение желанного тела в новый файл, как в Ворде. Зато вставлять себе палки в колёса и влюбляться всё сильнее с каждым новым днём разлуки — с лёгкостью. Пауза в год только усугубила всё. Стоило сохранять дистанцию, не поддаваться. Нет в этой жизни ничего, что могло бы облегчить клеймо однолюба, отдавшего своё сердце тому, кто в нём не очень нуждается — они оба хранят верность тем, кого выбрали. Только верность Ясухиро по-взрослому двусмысленна, оттого относительна — физическое ублажает, затыкает дыру в грудной клетке, сбегает от дурости своей мальчишеской, разбазаривая себя и свою заботу, параллельно корит за ложь — и себе, и окружающим. Покуда продолжаются недолгие отношения с очередным или очередной — мучается, затем возвращается ни с чем к исходной. К глазам цвета сирени. К волосам в тон глубоких январских сугробов. К длинным ресницам, напоминающим иней на опорах ЛЭП. К мягкой коже, гладкой и тёплой, как кофе с молоком холодными вечерами. К Изане. К его образу, к его голосу. Дёрнул же чёрт пообщаться с сидевшем в углу ментовского обезьянника парнишкой. Блядство, какое блядство. Самое смешное в том, что Ясухиро совершенно без понятия, как выражает свою любовь Курокава. Как ощущаются его руки на обнажённой груди или чуть ниже, как он обнимает, как шепчет что-то ласковое, как показывает свою привязанность. Мучо скорбно смеётся над собой, как над неизлечимо больным, оглядывая залитую водой плиту, мокрый блеск на грязном полу и надписи маркерами по холодильнику — какой же он дурак, жуть просто. — Эй, тормози, хорош, — плечо неожиданно сжимает чужая рука. — Что-то случилось? — Изана уснул? — невпопад хрипит не своим голосом Мучо, оборачиваясь на собеседника. Оглядывает глубокий рубец поперёк лица, короткий ёжик черных волос, ловит на себе извечно суровый взгляд. — …Да, только что задремал, — кивает Хитто и невозмутимо переступает через лужу на линолеуме. — Он отоспится немного, и мы поедем. Часов в двенадцать, наверное. — Понятно, — выплёвывает Мучо, захлёбываясь в неоправданной ревности к тому, чего нет и не будет. Сжимает стакан крепче, собираясь плеснуть себе добавки. — Стой, говорю, — строго говорит Какучо, накрывая широкую горловину ладонью. — Я понимаю, что мы с тобой не так близки, но я готов тебя выслушать, — он чертовски искренен, трезв и серьёзен. Мучо горестно кривится — Изана выбрал очень достойного человека, и едва ли кто-нибудь другой мог претендовать на место под холодным январским солнцем и цветущими кустами сирени. Едва ли кто-нибудь другой смог бы подарить Курокаве столько самоотверженной, чистой любви. — …Ты уверен, что хочешь услышать то, что я думаю? — Ясухиро поднимает тяжёлый взгляд на собеседника, отодвигая стакан в сторону. — Если я предложил помощь, то да, — утвердительно проговаривает Какучо и, осмотрев стол, направляется к холодильнику: — Соберись с мыслями, пожалуйста. Ты не похож на размазню, Ясухиро, но упорно пытаешься стать ею сейчас. А он, оказывается, очень проницательный. Вроде младше Изаны по паспорту, но старше морально лет эдак на десять — взрослый парень, даже мужчина скорее. Курокава рассказывал, что Хитто пришлось пройти через многое. Безобразный шрам его на лице и левый глаз, подёрнутый плотной плёнкой слепоты — вечная память о том, насколько страшны были его муки. — Пиздец. У вас есть что-нибудь съестное вообще? — с досадой спрашивает Какучо, захлопывая дверцу холодильника. — Каша хотя бы какая-нибудь? Я бы завтрак на всех приготовил… …Такой, какой всегда ест Изана — додумывает Мучо, сгорая от злобы, которую он никогда не пустит наружу. Курокава счастлив, пусть и не с ним, так какое моральное право он имеет вклиниваться между? Никакого. Те, кто считают по-другому и рушат устоявшиеся отношения в угоду себе — крысы и мрази. Ясухиро не такой, но радоваться чужому счастью он, пожалуй, никогда не сможет. — Думаю, стоит сходить в магазин, — подойдя ближе, предлагает Хитто. Забирает из-под носа бутылку самогона, переставляет на столешницу. — Пошли со мной, проветришься заодно, — кивает он в сторону выхода с кухни. — У вас тут поблизости есть круглосуто… — Я всегда любил Изану, с того самого дня, как увидел его в ментовке, — перебив собеседника, внезапно чётко и громко говорит Ясухиро и, вцепившись взглядом в того, кому он точно не ровня, выжидающе замирает. Сердце, кажется, не бьётся вовсе. Взгляд ведёт в сторону — к окну и кружевным занавескам, мутнеет, горит под солнцем, снова мажет по лицу Какучо. Тот удивлённо приподнимает брови, обдумывая услышанное, затем хмурится и мрачнеет так, что свет меркнет напрочь, обращаясь в чёрную ночь, как на крайнем севере. Они с Изаной очень похожи. — К чему это?.. — Ни к чему, — выдыхает Ясухиро, пряча лицо в ладони. Трёт веки до рези, проклинает себя всевозможными ругательствами. — Не рассказывай ему только. Я знаю, что Изана любит тебя. Просто… Просто хотел признаться в этом кому-нибудь, кто поймёт. Я не собираюсь лезть, я не мудак, просто я заебался в край. — У тебя же были отношения, — со сталью в голосе припоминает Хитто. Скрипит стул под его весом, слышится неопределенный вздох: — Тот парень, с которым мы ездили на карьер прошлым летом, я прекрасно помню его. Его звали… Как же его… — Харучиё, — дополняет Ясухиро. — Я… Я ему признался. Не выдержал просто. Он прикипал ко мне всё больше и больше, а я всё больше и больше врал, заботился, выслушивал, пытался убедить себя, что всё в порядке. Знаешь, это как снежный ком. Оно всё копилось и копилось, а потом взяло и рухнуло, — завершает свою исповедь Мучо, ожидая вердикта или каких-либо комментариев — хоть оскорбительных, на утешение он не рассчитывает. Но Какучо молчит. И это молчание прочно откладывается на жёстких дисках памяти, делая её ещё более мёртвой, чем прежде.