Станция "Ночной бульвар"

***

Хаккаю жаль, что он не умеет писать грустные стихи. И ладно бы, если только грустные — никакие не рифмуются, и пресловутое «интернет в помощь» только раздражает. Неискренне это, обманчиво, ведь настоящие чувства из сердца идут, а не со строчек словарей. Только как быть тем, у кого на месте сердца зияет огромная дыра? И льются изнутри не тёплые куплеты о чувствах, а что-то густое и вязкое. Тоже тёплое, но замерзающее при встрече с полом. Так и выходит, что не будет никаких идиотских фраз про любовь до гроба. Невесело всё-таки осознавать собственную бесталантность и остерегаться мыслей, пронзающих зрачок иглами, зажатыми между тонких пальцев, усыпанных цветастыми детскими пластырями. Рука по привычке подхватывает мобильный, спешно дёргает с зарядки. У Шибы чертовски мало времени до автобуса, а значит, и до встречи с Мицуей — всего ничего. Настроение какое-то непонятное — хочется по-чёрному юморить над собой, связывая «всего ничего» с ранее упомянутой даровитостью. По лицу ползёт неоднозначная гримаса — и откуда взялась эта самоирония? Либо с возрастом Хаккай дуреет и стервенеет понемногу — доброта нынче не в почёте, — либо от сестры нахватался. Её угловатые фразы всегда били наотмашь честностью, стреляли разрывными пулями в упор, вынуждая давиться слезами и принимать то, что границы разума боялись пропустить чуть глубже. Повезло ли ему, что Юзуха — мастер красноречия и жестоких шуток? Возможно — да, возможно — нет. Трудно судить, когда чувствуешь себя расколотым на составляющие. Надев первую попавшуюся футболку, младший Шиба пулей вылетает из комнаты, заглядывает на секунду в зал — торопливо прощается с сестрой, со скучающим видом листающей какую-то книжку. Та поднимает осуждающий взгляд, вздыхает. Её кислое выражение лица намекает на шаткое положение Хаккая — толкни слегка ножкой, и он свалится ничком, словно тряпичная кукла. Что и говорить — прошедшей ночью он ревел в плечо Юзухе, прося совета, а теперь опять за старое взялся и на новый круг пошёл, несмотря на совет собрать волю в кулак и послать травмирующее его общение на три весёлых буквы. Уже из коридора Хаккай вновь окликает сестру — чтобы та не забыла закрыть за ним дверь, — прыгает в кроссовки и, натягивая их на ходу, выскакивает из квартиры. Не раздумывая по поводу того, как будет быстрее спуститься — на лифте или пешком, — Шиба бросается что есть мочи по лестнице вниз. Считает секунды, всё больше нервничая из-за того, что может опоздать — до нужного ему автобуса осталось минуты три. Следующий же будет только спустя десять — из-за идиотского расписания пробежка вдоль остановок по пути к Старогиреево уже не видится Хаккаю чем-то глупым. За продолговатыми подъездными окнами разгорается вечер, осыпая золотом кроны берёз, виднеющихся из-за пыльных стёкол. Лучи с каждым пролётом слепят глаза всё слабее и слабее, а сердце Шибы, супротив, бьётся об органы и кости всё настойчивее. Неправильно заставлять Мицую ждать, хотя грядущие перспективы не сулят для Хаккая ничего приятного — он не силён в дедукции, но уже в курсе, из-за чего — а точнее, из-за кого, — Такаши тянет поехать на Ночной без привычной им компании. Да и куда деваться, если сердцу не прикажешь? Немое вопрошание метает стрелки сразу в обе стороны — и к влюблённому по уши Хаккаю, и к Мицуе, которому понравился тот парень с косичками и длинными ногами. На которых, блять, хорошо смотрится массивная обувь, да, спасибо, это хотелось прочесть больше всего. Ну, оно и к лучшему — так обманываться надеждами не выйдет. Сука. Грудь резко зажимает под прессом до треска, глаза начинает щипать. Хаккай глотает горечь, натягивает губы нитью — чёрт, а это реально больно. Неконтролируемый смерч из его неразделённых чувств едва не сшибает тётю Таню с шестого на выходе из подъезда. Шиба отшатывается от удивленной соседки и притормаживает. Сипло извиняется, стараясь не пересекаться взглядами и, прочистив горло булькающим хрипом, бросает все силы на последний забег. Если очень постараться, то он доберётся до остановки как раз впритык по времени, а там можно будет завалиться на мягкое автобусное сидение и отдышаться — нечего корчить из себя сраженного хворью пациента, всё не так ужасно. Наверное. Костенеющие ноги механически перебрасывают тело через бордюры. Хаккай сжимает зубы покрепче, старается не смотреть на прохожих вокруг — голову пониже, шею в плечи, не пересекаться взглядами. Ему кажется, что все видят покрасневшие белки глаз, и из-за этого так стыдно. Так стыдно бежать, огибая длинные человейники, края которых теряются в высокой зелени просторных дворов. Стыдно видеть простые лица вокруг, осознавать свою причастность к среднему классу. Жить, как и многие, почти у конечной автобусов, буквально в километре от СКАДа — среди линий лесопарков, шоссе и скверов. Раньше он любил этот район. Но ненавидеть легче, чем любить. Хаккай не из числа крутых парней — у него от крутости только рост и ровные густые брови. У него нет квартиры в центре и богатых родителей, чтобы покупали дорогую одежду, как тому-парню-с-длинными-косами-и-худыми-ногами. Блять. Ну нет у Шибы ни выдающихся навыков, ни необычной внешности — не такой, как у каждого встречного прохожего, а чтобы восхищёнными взглядами провожали и рты в одобрении изгибали, — ни гениального ума и тяги к творчеству. Зато есть человек, ради которого он из кожи вон лезет и лепит из себя нечто неестественное и кривое, сродни фигурке из расплавленного пластилина. Ещё есть осточертевшие чувства, похожие на порванный парус. Сидят избитым зверем где-то внутри, скулят протяжно, как брошенные у продухов щенки. Сиротливо воют по ночам в открытые окна, затем лезут грязными лапами под одеяло, скребутся, смачивая подушку мокрым носом и горькими слезами. Шиба сопит то ли от натуги, то ли от обиды на себя — снова вспоминает про то, о чём размышлял полчаса назад, устремив полный безысходности взгляд в потолочную побелку. Вот бы развернуться и ринуться обратно. Завалиться тяжелораненым домой, залезть к сестре под грудь в поисках поддержки. Попить чай с конфетами, в сотый раз поведать о том, насколько он бесполезен и жалок — для Мицуи всего лишь друг, товарищ, приятель, имя которого он забудет через год, а то и раньше, если перестанут контачить. Мана с Луной тоже не вспомнят ни лица, ни имени, но им о ком-то абстрактном ещё долго будут напоминать цветастые девчачьи резинки и браслетики. Самому Хаккаю не дадут покоя рисунки двух сестёр и фотографии их старшего брата в галерее — выбросить и сжечь не сможет, не сможет, никак не сможет. На автобус Шиба всё-таки успевает — тот благосклонно решает опоздать на пару минут и дать человеку фору. Однако желание ехать куда-либо отпадает напрочь. Хаккай садится на пустующее сидение у окна, потерянно смотрит на пролетающие мимо проспекты, огороженные типовыми многоэтажками. Глаза стекленеют, покрываются блестящей коркой. Безумно хочется выловить Мицую у входа в метро, сгрести в охапку от нахлынувшего отчаяния, и не пускать никуда. Никуда не пускать, винить в своих бедах, в своих неудачах, в своих загонах. Спрашивать вслух — почему ты, Мицуя, такой замечательный во всём — и в общении, и в хобби своих, и домашних делах, и во внешности? Спрашивать себя — почему ты, Шиба, готов построить в честь него храм из детских заколок, выкроек и мягких игрушек, которые тот шьёт сёстрам? Он понимает, что опасно пересекать эту грань, но очень хочет удержать рядом, прижать к себе до хруста костей, и не дать сделать решающий шаг по направлению к турникетам. Пальцы нашаривают мобильный — Хаккая снова ведёт по хлипкому мостику в переполненные страданиями заметки. Он всё чаще и чаще проваливается в виртуальное, чтобы не навредить себе в реальности — боится бухать и тушить сигареты о руку в качестве порицания своих несбыточных грёз. Мицуе никогда не нравилось, когда курят и пьют. Хотя, Мицуе и Хаккай никогда не нравился. Он спешно надевает наушники, включает музыку погромче. Ещё громче. Ещё. На полную прожимает клавишу, чтобы не слышать объявления остановок и голоса других пассажиров. Горбится калекой, застревает среди строк. Больно. Мелодичный женский голос повествует о весне и невзаимной любви, а Хаккаю хочется выбить окно в чёртовом автобусе от отчаяния. Он закусывает губу, щупает языком шрам, давится воздухом. Может, Мицуя тоже придёт, когда зацветёт весна? Небо всё льёт и льёт золото на дорогу, окрашивает очертания зданий и деревьев яркими красками, которые меркнут сразу же, как за стеклом показываются знакомые очертания ТЦ Синджар с широкими вставками стеклянных окон. С другой стороны над дорогой белоснежным исполином нависает стройка, кажущаяся чем-то чужеродным на фоне потрёпанных маршруток, стоящих у обочин в ожидании пассажиров. Огромная парковка, как и всегда, до отказа забита, тротуары усеяны людьми, снующими туда-сюда муравьями. Шиба подлетает с места, идёт к дальним дверям — поближе к спуску на станцию, хватается дрожащей рукой за поручень. У остановки, среди десятков серых лиц в монохроме, он видит одно единственное, до боли знакомое, будто остальные для него крест-накрест перечёркнуты — Такаши знает, на каком маршруте обычно приезжает Хаккай. Знает всё, кроме… — Привет ещё раз, — широко улыбается Мицуя, расставляя руки для объятий. У Шибы сердце не бьётся. Он обнимает крепко, вдыхает любимый запах с волос. Говорить не хочется, а запоминать — очень даже. Ещё ведь есть время, да? — Пойдём? — отстранившись, кивает на красную букву «М» Такаши. — Я тут кое-что интересное прочитал по поводу последней коллекции Сен Лорана, сейчас как сядем — покажу. Хаккай подавленно поджимает губы и кивает, по-прежнему ощущая на ладонях ткань рубашки, в которой сегодня пришёл Мицуя. …Никогда не люби, — как-то раз строго сказала Юзуха, прижав к себе младшего. …Утопнешь нахер, а спасать тебя некому будет, понимаешь?