Станция "Ночной бульвар"

***

В зрачках застревают отражения десятков задних фонарей тормозящих перед светофором автомобилей, и на залитую ближним светом зебру с обеих сторон тротуара мгновенно высыпают горожане. Бегут разноцветными, но безликими в разные стороны, филигранно маневрируют между чужими пакетами и локтями — моськи у всех деловые донельзя, будто даже на белых полосах краски, размазанной по асфальту, судачат о грядущих деловых встречах. Спустя пятьдесят шесть секунд — удачно совпало с началом нового трека, — сигнальный огонь сменяет смерть на жизнь. Ряды машин приходят в движение, а ничем не примечательная панорама опять раскручивается монохромной юлой — мелькает очередной перекрёсток, сменяется очередными рядами хрущёвок, утонувших в высоких деревьях, разбавляется очередным рекламным билбордом про кредиты, ипотеки, и сниженные ставки специально для королей этого мира. Шуджи тихо фыркает — он нематериальные короны — как и физические, впрочем, — презирает от всей души и почек. Скучные и однотипные, какими бы побрякушками их ни украшали. Для него не существует ярких красок, за исключением тех, что в баллонах и на выгоревших стенах квартиры. Течение тусклого жизненного цикла складывается, как в матрице — всегда и везде нули, редко сменяющиеся на рисованные единицы, однако Шуджи уже настолько привык к этому, что себе изменять не собирается. Единица, например, была ознаменована прошедшей ночью, которую он от начала и до конца провёл вдвоём с незнакомым человеком, по чистой случайности замеченным в Лесково. И Ханме тогда было… …Хорошо? Весело? По-настоящему? Казутора, пусть и рассказал о себе немногое, был в чём-то определённо схож с ним. Ещё бы — кто, если не потерявшаяся в реальности человеческая единица, будет шляться в одиночку по тёмному лесопарку и в голос реветь на лавочке? Шуджи на подсознательном уровне почувствовал что-то, когда коснулся его мягких, растрёпанных волос. Оно пошевелило практически мёртвое, проржавевшее насквозь, заставило дёрнуться до искреннего сочувствия, разогреться, заскрипеть рессорами под рёбрами. Заметили ли это те пронзительные, блестящие от слёз глаза? Вряд ли — Казутора не писал ему ничего после их короткого прощания у полустанка на утреннем Старогиреево, хотя Ханма, забивая свой никнейм в поисковую строку, настойчиво намекал на то, что будет ждать весточки — самому стучаться в личку не прикольно. От этого молчания сейчас… ладно, как-то поебать — сколько людей ещё в жизни будет? Бесперспективное будущее мало интересует человека, по горло погрязшего в череде творечских порывов, тусовок и секса без обязательств. Оно непрозрачное и липкое, требующее ответственности, а свободолюбивый Шуджи ни за какой магарыч не станет надевать на себя наручники и покорно выбрасывать ключ в омут Кляузы, отсвечивающий пронзительными градинами под нижним веком с длинными ресницами и красивой родинкой. Зачем ему обременять себя работой, жить как все, влюбляться? И откуда вообще появились эти глупые мысли? Вот всяким царственным натурам, разодетым по моде, реально в кайф гробить себя кольцами на пальцах, чувствами и регулярными переработками. Отдавать половину зарплаты банку, себя — другому человеку, а оставшееся тратить подчёркнуто-рационально, в соответствии с жёлтыми и красными ценниками в магазинах, сетуя на тяжёлую жизнь при любой возможности. Ханма не учится на судью, чтобы кому бы то ни было выносить приговоры — ему вообще до фени, ради какой цели строят свой быт окружающие и отчего так нуждаются в поддержке близких. Он бы им, возможно, даже выразил соболезнования, испытывай хоть что-нибудь, за исключением циничного равнодушия, исчезающего лишь во время всплесков адреналина. Которые сам и провоцирует, чтобы не обратиться в ходячую мумию. А Казутора живой, ему не нужны провокации и перформансы. Тёплый, мягкий, пропахший чем-то горестным и тяжёлым. Пальцы постукивают по экрану телефона — Ханма вспоминает момент, где брешь в проёбаной человечности заткнули престижем, поглотившим суетливый город до последней крохи. Та пресловутая подмена понятий, о которой он с бутылкой пива в руках интеллигентно рассуждает на первосортном мате, некогда сожрала и его собственных родителей, разодрав печати в паспорте ради трудовых книжек и повышений. В мозгу гудят потрёпанные памятные киноленты, возвращают в полузабытое прошлое, наполненное узорами по стёклам, игрушечными машинками, спанч-бобом по телику, и запахом бульона в кубиках, тянущимся мягким паром с кухни. Да, жажда наживы отравляла столичные улицы ещё давно — Шуджи тогда не умел так много думать. Думал ли вовсе о настолько глобальном тот беззаботный ребёнок? Разумеется, нет — он под стол пешком ходил и из холодильника варёную колбасу втихомолку таскал, пока бабушка, варившая вермишелевый суп у старенькой плиты, отвлекалась на светские беседы со своей подружкой по телефону. Интересно, как оно было у… …Есть только андерграунд, детка, — диктуют чёткие типочки в наушниках, и нынешнего Ханму передёргивает от самого себя. Он без излюбленного скепсиса в духе «пиздец, давай по новой» с этими типочками соглашается, делает музыку громче. Косится на сидящего рядом Чоджи, копающегося в своей красной кодредовской бананке. Хмыкает, шлифуя взглядом глубокие недовольные морщины, торчащие из-под растрёпанной чёлки. Почти ржёт с бровей, извивающихся туда-сюда — и в самом деле смотрится смешно, будто молчаливый Ахане мутировал в невротика где-то при пересадке с автобуса на автобус. Где именно — Ханма не засёк, потому что Чоджи карикатурно-скрытный, словно угрюмый ниндзя из популярных аниме, до которого постоянно хочется доебаться. — Чё делаешь? — сбавив громкость наушников до нуля, спрашивает Шуджи, и сразу же ловит на себе тяжёлый, мрачный взгляд исподлобья: — О, неужели ты не в настроении, детка? — вспомнив текст предыдущего трека, с чеширской ухмылкой стебётся он, водружая татуированную ладонь на дальнее от него плечо. Наклоняется, берёт чужую шею в шутливый захват — Ахане тревожно замирает, оставляя в покое бананку, а Ханма, ощутив на себе недоуменный взгляд серых глаз, дёргает за шнурок на капюшоне толстовки, развязывая аккуратный бантик. Тихонько хихикает, щурится — боже, ну каков нахал, везде вандалить умудряется, да? Однако Чоджи никак не реагирует — сидит встревоженным сусликом, пялится в упор, бегая огромными глазищами по довольной физиономии Шуджи. Из-под плотной маски еле-еле торчит румянец — Ахане тоже себе не изменяет. — …Так чё стряслось? — вкрадичво повторяет Ханма, играясь с металлическим наконечником на многострадальном шнурке. Чоджи мнётся, дёргает плечами, придвигаясь чуть теснее, будто боится говорить слишком громко. — …Я, блять, жало дома забыл, — подобравшись к уху, наконец выдаёт он. — Ой, ёбаный свет, ты правда из-за этого волнуешься? — мгновенно убрав руку, вскидывает бровь Шуджи. Чоджи вздыхает, глядит на опустевшее плечо. Плотная ткань маски гуляет на переносице. — Да дам я тебе, дам, вон, у меня много, — Ханма с готовностью кивает между своих ног, где на полу лежит заляпанный в краске рюкзак. Взгляд Ахане тут же вспыхивает по-другому, просверливает дыры в глазах напротив: — Ты про что? — О, сразу про всё, наверное? — поймав слабые огоньки, блуждающие спасительным маяком среди его монохромных будней, азартно передразнивает Шуджи. — У меня с собой ещё одно жало есть, помнишь же его? Напоследок пошло закусывает губу и указывает пальцем на бёдра. Дождавшись, когда сбитый с толку Чоджи посмотрит туда же, толкается вверх, издавая крайне развратный звук, похожий на прерванный стон. Какая-то тётка с переднего сидения недоумённо оборачивается. — …Мудак, какой же ты мудак, — Чоджи сразу же вскипает. Лихорадочно палит то тётку, то на ширинку, то на бесстыдного Ханму: — Нахуй мне твоё жало не нужно, — решительно отворачивается всего сразу он, однако Шуджи слышит по голосу, что Ахане всё очень даже нужно. — Ах, вот и мой любимый режим недотроги, — назло ему не отстаёт Ханма, с гортанным смехом приобнимает вновь, и почти ласково гладит острое плечо. — Отстань, — угрожающе клокочет Чоджи, но оттолкнуть не пытается, лишь мнёт манжеты на толстовке, будто взаправду обижен и до крайности нуждается. — Не отстану, детка, — пройдясь пальцами вниз по чужой руке, воркует Шуджи. Подмигивает раскрытому рту тётки впереди, утыкается носом в капюшон Ахане: — Не грусти, я тебя ещё оттрахаю так, что тебе потом кончать нечем будет. Твои стоны сводят меня с ума, а-ах… — Вам лет-то сколько, извращенцы? — не сдержавшись, осуждающе вклинивается дамочка. — Не стыдно? Родители ваши знают? Чоджи заметно напрягается и опасно подаётся вперёд: — Слышь, ты… «Метро Мыхино. Конечная…» — вместо рефери объявляет голос из динамика. Автобус резко притормаживает и заходит на поворот, прерывая словесную перепалку. Кто-то сдавленно чертыхается, пролетая про инерции от одного поручня до другого, кто-то кроет трехэтажным водителя, кто-то, устояв на ногах, подходит к дверям. — Нам всем пора, мадемуазель, — Ханма величаво поднимается с нагретого места и, подхватив рюкзак, уклончиво уводит к выходу пыхтящего от злости Ахане, играющего в гляделки с не менее обозлённой дамочкой, идущей следом. Солнце, затерянное среди асфальта и синих гусениц столичной транспортной инфраструктуры, постепенно ползёт под землю — Шуджи собирается отправиться туда же в скором времени, только ему не надо забираться так глубоко, чтобы запоздало вынырнуть на пустые тротуары беспросветного мрака — с фонарями в зубах на охраняемом объекте носиться будет ну нихуя не здорово. Чоджи ещё какое-то время психует, продолжает ругаться сквозь зубы, а Ханма флегматично успокаивает его, придерживая за локоть. Закидывает рюкзак за спину, достаёт красный Мальборо освободившейся рукой, вытягивает сигарету зубами. — Ты же очень соскучился по моему члену? — подпалив кончик табака зажигалкой, он внезапно огорошивает проницательным вопросом не только друга, но и толстого маршрутчика монобровной наружности, дымящего в перерыве между поездками подле своей ласточки. — Блять, Шуджи, заткни хлеборезку, — оглянувшись на сведённые к переносице кустистые брови у зеркала заднего вида, мученически шипит Ахане и пристыженно опускает голову. Нахохливается ещё сильнее, точно воробей, засовывает руки в карманы. — Ну так соскучился? — веселится Ханма, не собираясь затыкать никакие хлеборезки — в нём уже пробудился азарт, который усмирить у Чоджи ещё ни разу не получилось. Сколько раз они уже переспали? Десять? Двадцать? Пятьдесят? — …Немного, — вполголоса отвечает Ахане и резко скидывает капюшон, выжидающе поглядывая на Ханму. Глаза у него сверкают ночными фонарями и подъездными лампочками, под которыми они постоянно целуются, притираясь телами до глухих стонов среди замерзающих ночей. Шуджи прекрасно знает, что их обоих прёт с постоянного риска и развратного секса при любой удобной возможности. Остальное, более серьёзное — шляпа, им за рамки дружеской взаимопомощи выходить не хочется, чтобы не утратить друг друга в случае серьёзной ссоры. Он бы соврал, если бы сказал, что не дорожит Чоджи. — …Тогда готовься, — делая последнюю затяжку, щурится Ханма и треплет его по колючей соломе прямых волос. В рюкзаке, тем временем, гремят баллоны с аэрозольной краской, справа, за высоким рубероидом, гремят вагоны прибывающего на перрон поезда. Впереди, среди прохожих, маячат в вечерних тенях две знакомые фигуры. — Бля, я с вас хуею! — смачно сплюнув на асфальт, кривится Чонбо. — Договорились, блять, в половину девятого, так какого хуя мы с Чоме торчим тут уже полчаса? Чоме участливо мычит и кивает, с аппетитом жуя шаурму. Таращится на подоспевших опоздавших, затем на подземный переход, мол, давайте без лишнего трёпа перейдём к основному. — В прошлый раз опоздали вы, — примирительно протягивает ладонь Ханма. — А это — небольшая месть, полчаса же всего, считай, легко отделались. — …Уделал, ладно, — Чонбо тяжело вздыхает, высовывает руку из кармана джинс, отвечая на приветственный жест Шуджи. — Спишем на то, что Чоме поужинать захотел — всё равно никуда бы без еды не поехали.