***
В метро просачиваются по старинке — заячьими скачками за спинами честных и платежеспособных сквозь турникеты и вялые окрики работников в униформе, оставшихся позади. Вываливаются гурьбой наружу, колышутся по ветру, гуляющему по просторной без сотен работяг платформе — новый поезд прибывает с приглушённым рёвом, сверкает начищенными после пережитой пятидневки слитыми гармошкой вагонами. Залетают внутрь, занимают собой весь ряд свободных сидений — Ахане по-хозяйски пристраивается около Ханмы, оттесняя остальных, прижимается плечом на долгие семь остановок до единственной пересадки среди извилистых тёмных тоннелей. Приятная прохлада лезет за воротники, расслабляет всю компанию. Чоджи смелеет понемногу — вытягивает один наушник из уха Шуджи, затем второй, зарывается пальцами в его кенгуруху, зажимает широкие ладони своей — при друзьях он не стесняется, особенно при учёте того, что они наверняка притащили с собой пиво для храбрости. К гадалке не ходи: Вальхалла Крю и алкоголь — синонимичные понятия. Ханме внезапно хорошо до умиротворения среди знакомых лиц и частых остановок. Беседы перетекают из одного русла в другое, затрагивают других райтеров, забитые куски, бафы и грядущие планы на заброшенный телецентр — Чоме загорается, суетно выкидывает всем свои скетчи, сыто улыбается, Чонбо одобряет, поддакивает, потрясывая своей сумкой с эмалью. Ахане помалкивает притаившимся в засаде зверем, готовым разинуть пасть на тех мимопроходящих вдоль сцепок вагонов, кто не так посмотрит на их компанию. И Шуджи не солжёт, если скажет, что ему нравится этот тяжёлый, убийственный взгляд. На пересадке у Бонсай-города решают долго не задерживаться — время до темноты поджимает, а им надо успеть залаз через детский сад найти и обхитрить охрану, не разодрав одежду о колючую проволоку. Столичная подземка танцует у Ханмы в ушах, несмотря на отсутствие наушников — он всё больше погружается в топот сотен ног, гул сотен голосов и грохот прибывающих составов. Всё больше убеждается в том, что та жизнь, к которой он прикипел до мяса и костей, является наилучшим выходом из метрополитена и растерянного смеха Казуторы, услышанного под шаровыми молниями фонарей на парковке. Жизнь красноречиво плетётся вьюнком руками Чоджи на поручне, жизнь щекочет ноздри запахом ацетона с толстовки Чоме, стоящего рядом, жизнь гоготом развеселившегося Чонбо раскалывает первые кирпичики того, что само по себе построилось в голове и пролило краску оттенка бургунди на рёбра. Шуджи не хочется сейчас к ней прикасаться, задаваться размышлениями лишний раз — не ототрёшься ведь потом, — так пусть её забафит что-нибудь другое само, по наитию, по нажатию на кэп. Оно обязательно перекроет — начинает уже на эскалаторе, под строгим надзором витиеватой татуировки на лице Чонбо, под дыханием Чоджи, учуявшего скорую ментовскую облаву и запах пива из сумки Чоме — Ахане млеет заранее, пускается в бег к небу и наземному вестибюлю. Ноги сами ведут Ханму вперёд, к привычной одуревшей макушке цвета меркнущего фонаря, подальше от неприятных и волнующих мыслей скачут по ступенькам ввысь, догоняют. Руки крепко хватают Чоджи под подмышки, как маленького, но злющего котёнка, и тащат наружу, теряясь в аккомпанементе весёлых смешков сзади. Здорово иметь друзей. В прямом и переносном. Ахане лёгкий на подъём во всех смыслах — карабкается по бёдрам пыльными ногами, обвивает осьминогом шею, хитро щурится, тычась влажной маской в щёку Ханме, сопит почти просяще, мол, давай здесь, давай, никто не смотрит, а нашим поебать категорически. И Ханма в угоду себе и ради борьбы с печалью оттягивает зубами набившую оскомину ткань вниз, на подбородок, опьянённо пялится на губы, продолжая нести Чоджи у себя на руках и слушать задорные улюлюканья братьев Курейджи — до детского сада можно шуметь и топтаться на улице стаей диких псов, прибывших в вагонах с городских окраин. Можно крушить, ломать до треска в сердце, до головокружения — центре тихо почти, практически темно и уютно. Ханма решительно врезается губами в рот Ахане, мягкий и податливый, целует глубоко, жадно, умело, пока их лица скрываются в огромном капюшоне. Чоджи отвечает, рычит в рот, довольно хмурится, соскальзывая ладонями на торс, скрытый монохромной толстовской. Мнет, дёргает со звериной лаской, будто знает, что способен забрать на себя все тяжелые, удушающие до хрипа думы. Охает в рот негромко, но так, что Шуджи ощутимо вздрагивает, глотает звук, бегущий вибрацией по нёбу, прижимает теснее, желая услышать больше. Больше, громче, теплее — сминает губы голодно, спускает ладони по талии, ловко перехватывает под ягодицы, мнёт медленно, растягивая удовольствие, ползущее серебристыми каплями эмали по брюшным стенкам. Ноги почти не слушаются, деревенеют, взывая рвануть в место более безлюдное, желательно вообще без посторонних, чтобы вдоволь присосаться к шее, к груди, раздеть, ворваться внутрь тесного тела как можно глубже. Веки дрожат, чужие ресницы щекочут щёки, но свои глаза Ханме закрывать не хочется — надо больше вглядываться в горячее от возбуждения лицо, вспыхивающее всегда ярче спичек и зажигалок. Надо аккуратно, не отрываясь от поцелуя, следить за дорогой, чтобы не ёбнуться головой и не свалиться обратно в тоску, из которой его клешнями вырвали в настоящее. — Х-ха… Блять, ты после такого обязан выебать меня прямо на заброшке, — отстраняясь для вдоха, возбуждённо бормочет Чоджи. У Шуджи, сгорающего от нетерпения, еле хватает сил для того, чтобы сдержать себя, при этом не отпустив сопящего в шею Ахане до момента, пока их компания не оказывается у дальнего угла детского сада, куда не попадает свет фонарей и куда точно не будут метить зоркие глаза сторожа. Нос Ханмы напоследок утыкается в скулу Чоджи, прежде чем тот на автомате и без лишних слов соскакивает с крепких рук. Мрачнеет опять, словно пробудившийся ночной зверь, изгибается, натягивает маску — следа не остаётся от алых щек, заплывших от удовольствия глаз и мокрых губ. Только суровое и чертовски заразительное «похуй», которое Шуджи обожает до трясучки и звонких шлепков по тощей заднице Ахане. — Здесь вроде можно, — выдаёт тот, заглядывая на запретную территорию сквозь металлические прутья. — Ханма, подсади-ка, я проверю, — полушепотом командует он, вновь прыгая в татуированные руки — уже без намёков, чисто из рациональных стремлений. Чоме и Чонбо смеются, шутя пидорские шутки — Чоджи лишь горделиво фыркает и с протяжным «а вам зави-и-идно» взбирается на острия забора. Перемахивает через два с лишним метра стали, опускается в траву, становясь чётко на ноги. Воровато оглядывается, прислушиваясь к далёкому шуму машин и стрекотанию кузнечиков, и шмыгает тенью за кусты. Все оставшиеся снаружи выжидающе замирают, тянут ушные раковины к тишине. Ханма с долей беспокойства вглядывается в низкий тёмный силуэт, блуждающий из стороны в сторону. Хочется перекурить перед последним забегом, но дымить здесь — палево; здесь только если трахаться с Ахане, который сказанного только что не забудет уж точно и обязательно налетит в со спины в тёмном углу, прижмётся к бедру, укусит за плечо — не дотягивается он до шеи, если не подхватить на руки. — Чисто, — из листвы вылезает обладатель расчётливого взгляда и охуенно узкой задницы, шелестит травой, подплывая к забору — будто чувствует, когда о нём думают. — Залезайте, вперёд. Шуджи, как самому высокому, достаётся роль стремянки для Чоме, Чонбо же перепрыгивает преграду самостоятельно и с большим трудом, зато в обнимку с сумками. Оказавшись по ту сторону закона, дружная Вальхалла Крю гуськом пересекает первую охраняемую территорию — ведёт снова Чоджи, и Ханма ему вполне обоснованно доверяет. Над головами и чёрными обрывками листвы темнеет небо, наливается виноградными гроздями облаков — кажется, завтра будет дождь. Замерев у следующей преграды, нарушители коротко совещаются по поводу того, куда бежать дальше, и как сваливать в том случае, если охранники засекут. Решают, что лучше через бетонную ограду сбоку от шумной улицы — там рукой подать до метро и трамваев, где погоня не может не оборваться. Зазубрины оцинкованной колючки страшат немного, угрожают коже на руках, но как жить без риска? Кровь оглушительно шумит в ушах, когда Шуджи осторожно обхватывает бетонные края сверху и цепляется ногами за треугольные выступы. Повисает в воздухе над металлом и резонными опасениями, но ловко спрыгивает к остальным. Дальше — бегом, тупо бегом, перебежками через горы строительного мусора, через ямы в асфальте, к пустым глазницам окон и дверным проёмам. Головной мозг не работает — действует спинной, обжигает тело всплесками азарта и возбуждения, совсем не того, как при поцелуях с Ахане, перемахивающим сейчас через какую-то железяку. Глаза метает по крошеву ступенек, спинам остальных — Ханма самый сильный, он не боится замыкать их компанию и вступать в драки. К счастью, набег на телецентр проходит по плану — на одном из этажей все притормаживают, решаясь отдышаться и подыскать удобное место для своего коллективного стрит-арта, переговариваются свистящим шепотом, ойкают впотьмах, подсвечивают экранами телефонов, спотыкаются. В нос просачивается запах отсыревших, старых стен, поплывших слезами ржавых разводов одиночества — Шуджи не в кайф такие сравнения, поэтому он быстро ловит Чоджи за запястье и уводит в сторону от братьев Курейджи. Затягивает в глубину пустующих этажей, стаскивает маску сам, без рекомендаций, целует снова, прерывисто, отчаянно, зарывается пальцами в жёсткие волосы, прижимает к себе, бьётся бёдрами о чужие — и насрать, что рюкзак на спине и битое стекло под ногами. Ахане приникает ещё настойчивее, целует шею, вбирает в рот кожу, легонько кусается — так и напрашивается на то, чтобы его отшлёпали. Ладони Ханмы с глухим ударом настигают обе ягодицы, поджимают их, лапают хаотично, с нескрываемым удовольствием, поднимаются к торсу, широко гладят через одежду — Чоджи классный, Чоджи привычный, почти родной, хоть они никогда и не говорили о чувствах, которые не факт, что есть у обоих — разбираться в этом не хочется никому. Разбираться и раскладывать по полочкам означает разрушить то, что существовало раньше и перейти на новый этап, и Ханма не соврёт, если скажет, что действительно боится этого, только хера с два признается — он толкает Ахане, прижимает спиной к стене, забирается холодными пальцами под толстовку. Кожа под ними - тёплое море ярких, но ненавязчивых красок. Шуджи вгрызается в шею, острый подбородок, тянет и теребит твердеющие соски, катает между подушечек, проверяя на прочность. Ловит стон и ощущает маленькую, жёсткую ладонь, оглаживающую бугорок в паху — сердце у самого Ханмы ненормально-быстро колотится, ухает так, что отдаёт в голову, сбивает с подкашивающихся ног. Надрывный стук под грудью Ахане ничуть не тише, хоть он сам и меньше на две головы, у́же, слабее, и боже, как хочется его такого иметь до скончания веков, которые Ханма не застанет даже, потому что сдохнет наверняка раньше, чем закончится его призывной возраст и падут навсегда последние крупицы надежд на что-то. Хотя, скорее они вдвоём с Чоджи падут наземь с крыши этой заброшки, чем из самого Шуджи — он нетерпеливо стягивает с тощих бёдер широкие штаны, вжимается в горячее тело, ведёт носом по взмокшему лбу и щекам, слизывает капли с урчащим, радостным стоном, слушает требовательные звуки, которые Ахане оставляет у него на ключицах. Ханму мелко потряхивает от того, как жарко становится и как обидно, что они не в постели какой-нибудь, не в кресле, или хотя бы не блядской кабинке в туалете. Сбивчиво шепчет про то, как у них мало времени, скользит губами по скулам и ушам, вдыхает знакомый запах, обхватывает потёкшего Чоджи внизу, начинает отрывисто двигать рукой, оглаживать, обнимать на всю длину, которая удобно помещается в ладонь от основания. Ахане снова понимает без слов — звякает ремнём, приспускает брюки Шуджи. Забирается в бельё, забирается в голову своими ледяными серыми глазами, говорит безмолвно, что он рядом, что он всё и так понимает, чувствует. Горячими пальцами, будто ножницами, рубит все сомнения окончательно, танцует на носочках, извивается, льнёт к губам, целует, целует, много-много целует, делясь своими рваными стонами. Скользит внизу быстрее — Шуджи подстраивается, ускоряет темп, его ведёт в воспоминания об обнажённом Чоджи на постели, об обнажённом Чоджи с узорами татуировок на предплечье, которые они набивали спьяну у Ханмы дома, почти на коленке и без должного ухода, зато искренне весёлые, довольные. Внизу горячеет, скапливается удовольствие, пускает разряды по жилам, и Шуджи рычит то имя, что сопровождает его уже долгие годы тенью неизведанного зверя, сильнее вбивается в грубоватую ладонь, мокрую от смазки, кольцует капли серебристой краски на чужой головке, размазывает, сминает рот, ласкается языком, изгибаясь напоследок ещё ниже, ещё ближе, рукой в волосы, плотнее, до нехватки кислорода и острых ощущений. Изливается в ладонь Ахане чуть первее, тяжело, громко дышит, не прекращая целовать и давить внизу, чтобы почувствовал получше, чтобы простонал в ответ — и Чоджи податливо стонет, сладко и так тихо, чтобы только Ханма слышал. Дрожит в экстазе, мечется, льёт ему в руку себя, вязко, горячо — хочется облизать, но сначала исцеловать по-хозяйски тонкую, бледную шею, идущую рябью по глади Кляузы, куда до одури страшно бросить ключ.***
— Блять, я думал ты меня по-другому трахнешь, — цокает языком Чоджи, роясь в бананке в поисках влажных салфеток. — Ты, наверное, в край ебнулся, — придерживая одной рукой широкий пояс штанов Ахане, шутливо приструняет его Ханма. Смотрит на мутные капли спермы у себя на ладони, хмыкает, пробует языком — чуть сладкая, будто поехавший Чоджи намеренно бухал не пиво, а ананасовый сок. — Но знаешь, мне нравится твоя идея, — оценив по достоинству приятный вкус, оставшийся на языке, многообещающе подмигивает Ханма. — Ой, уже успели поебаться? — из-за угла неожиданно высовывается весёлая морда Чоме. — Охуеть вы скорострелы, — ничуть не смущённо выдаёт он и кивает вбок, — Давайте, пиздуйте обратно, мы нашли, чей тег забафить.