Станция "Ночной бульвар"

***

Снег слепит глаза, переливаясь сотнями битых тарелок — Казутора морщится и сдавленно матерится, проваливаясь ничуть не зимними кроссовками в рыхлые, совсем недавно выпавшие сугробы. Ханемия упрямо пробивается через последствия метели одиноким ледоколом, пыхтит, вдыхая морозный воздух, и старается не зацикливаться на том, отчего болезненно покалывает нижнее веко. От изморози же, плотно облепившей провода, гудящие под тяжёлым ночным небом, более существенно покалывает нос со щеками, и у коченеющего Казуторы с собой нет ничего, чем можно защитить кожу от январского минус двадцати. Поношенная куртка, обувь не по сезону, тонкие штаны, да полуразряженный мобильник, легко вырубающийся даже при нуле по Цельсию — вот и всё его нехитрое богатство и набор выжившего в одном ключе. Пальцы ног стремительно дубеют — сквозь сетку на мысках рьяно лезут ледяные крупицы, угрожая первой — а может и второй, — степенью обморожения. Отогреть стопы сейчас не получится ни при каких раскладах, поэтому Ханемия отчаянно пытается уберечь хотя бы руки — пихает их в карманы ещё глубже, трёт онемевшие пальцы друг о друга, ёжится от мелких снежинок, ложащихся на шею. Привычка убегать из дома сразу же, как там появляются первые признаки скандала, появилась ещё несколько лет назад, когда отец ударил Казутору при попытке вступиться за мать. Отшвырнул за шкирку, как вечно досаждающего котёнка и щедро зарядил по зарёванному лицу. Заявил с высоты своего роста, прожитых лет и воровского авторитета, наколотого розами ветров на плечах, что у сопляка-Ханемии ещё молоко на губах не обсохло для того, чтобы встревать в разговоры взрослых, и мгновенно переключился на маму. Со стола полетели бутылки и посуда, а Казутора впервые выскочил за ставший ненавистным порог в слезах и в одной домашней одежде, и провёл ночь как полагается тому взрослому, к образу которого неуклонно продолжил катиться позже — крохотным побитым клубочком на последнем этаже, среди шума труб, стука шагов, смеха и стонов за соседскими дверьми, и запаха отсыревшей от непрекращающихся дождей побелки. На пыльной металлической лестнице, ведущей на чердак, было трудновато уснуть, но у утратившего понятие о слове «дом» Ханемии всё-таки получилось, несмотря на то, что висок стреляло ноющей болью. Глаза предательски слезились — было гадко проводить параллели и понимать, что Казутора и впрямь ведёт себя как «твоя истеричная мамаша», ведь «ты же не хочешь, чтобы тебя братки в петухов записали?». Он искренне не желал себе ни братков, ни петухов, ни прочих тогда ещё незнакомых ему словечек, притащенных отцом с тюремных коек. Он готов был лоб и кулаки о бетон счёсывать, лишь бы то, что сидело на задворках, среди наждачки костяных прутьев и стен из мяса, прекратило лезть из всех углов и биться о непробиваемые решётки. Он готов был перекроить себя, посмотреть на давящую на кадык реальность сквозь призму днища бутылки, взять из любезных рук лезвия и перенять на свои, задохнуться в дыму подъездов и пустующих остановок, но с появлением Баджи жизнь неуловимо изменилась. Пошатнулась. И ни моря не хватит, ни океана, чтобы донести до Кейске всё, что терзает душу. Сейчас, кажется… Нет, он не чувствует — слишком холодно, чтобы разбираться в том, где иней, где снег, а где слёзы. Дышать воздухом мерзко настолько, что хочется забыться. Спастись от проблем, грохнуться вниз, расставив руки, и заснуть прямо в ебучем сугробе. А может, по чистой случайности замёрзнуть и всплыть разбухшим как хлебный мякиш бездомным при первой же оттепели? Звучит прикольно, особенно, если голуби и впрямь перепутают его тушку с булкой. Несмотря на навязчивое желание покончить с собой, поселившееся среди тщетных попыток в самоиронию, Казутора продолжает идти вперёд. Не потому что улицы в столице чистят регулярно и озадаченные коммунальщики найдут тело в худшем случае поутру, нет. И не потому, что будет не круто по ошибке свалиться в жёлтый снег и вкусить подлянки сполна — это вообще будет тотальный провал, хотя куда ещё хуже? Казутора терпит себя, дышит и уверенно переставляет ноги только из-за сонного Кейске, услышанного по ту сторону динамика. Нельзя останавливаться — хриплый голос из трубки клятвенно заверил в том, что уже собирается и буквально через две-три минуты вылетает навстречу. Просил продержаться ещё немножко, ещё чуть-чуть, перетерпеть и не плакать на морозе, однако Ханемия, когда ему отвратительно, без преувеличения, всё — даже собственное сердцебиение, — не может продержаться без Баджи и десяти минут. Одно лишь его присутствие в жизни Казуторы значит многое. Слишком многое — не описать за раз. И не только в дружбе дело, не только в протянутой руке помощи. В последнее время Ханемии всё чаще чудится, будто пышные, жёсткие кудри — неважно, распущенные или завязанные в аккуратный хвост; острый, колючий взгляд и поистине хищная улыбка, а ещё необъяснимо мягкие и заботливые руки… Всё чаще чудится, будто они… Будто он… Думать дальше не выходит — сердце при воспроизведении одного лишь образа начинает трепетать и биться о рёбра так, что задубевшие пальцы покрываются испариной, а январские минус двадцать кажутся плюсом. Просто потому что это — Баджи. Улица по-прежнему похожа на безжизненную пустошь — не ходят трамваи, не ездят машины, не скрипят подошвами прохожие, даже свет в окнах не горит — зимой все впадает в забвение. Из-под белёсой обивки точат лысые кусты. Ветки стонут под натиском снежных косынок, оплакивают ушедший год. Ханемию подмывает подвывать их синхронному хору или предаться минуте молчания, однако вместо протяжного скулежа, готового вырваться сквозь плотно стиснутые зубы, он вздрагивает от резкого света фар одинокой снегоуборочной машины, едущей по занесённой дороге. — Казутора, эй! Мир внезапно оживает. Плакать хочется ещё сильнее — поплывший фокус концентрируется на очертаниях фигуры, стремительно сокращающей расстояние между. В груди болит. Ноет. Рвёт ледяными когтями брюшину, ледяными наростами с крыш режет лицо. Конечности уходят в отказ, тормозят и жмутся в сугробы — Казутора отступает назад, поджимает потрескавшиеся губы. Как же стыдно. Кейске не должен слушать это нытьё, он не обязан — Ханемия глотает ком в горле и оступается на месте, но крепкие руки в дурацких полосатых перчатках в последний момент хватают его запястье. Сгребают продрогшее тело в охапку на секунду раньше, чем Казутора успевает начать голосить на всю улицу про отца, избившего мать до такой степени, что пришлось вызывать скорую. — Что у тебя?.. Непослушные пальцы сквозь громкие всхлипы и льющихся ручьём слёзы находят плечи, цепляются за топорную от холода куртку, тянут ближе к себе, как спасательный круг, брошенный в прорубь. Нос втискивается между кудрей — Ханемия до головокружения и рёва неотложки в барабанных перепонках теряется в инее на волосах, отогревает их своим прерывистым дыханием, прижимается к горячей шее обледенелой щекой, извиняется, снова всхлипывает. Его скручивает от объятий, от осязания рук, гладящих его по спине, от тревожных вдохов у уха. — Баджи, я так рад, что ты… Тушку бросает то в жар, то в холод, и невыносимо хочется заорать застрявшему в трахее сердцу, чтобы было потише и вообще заткнулось к чёрту, но оно, кажется, сейчас не услышит. — Пойдём, пойдём скорее. Ты замёрз весь, пошли, не здесь, не на морозе. Едва Казутора отстраняется, Баджи снимает хранящие тепло перчатки, заставляет надеть через «не хочу», потому что ему самому якобы совершенно не холодно — врёт ведь, слышно, как зубы барабанную дробь отбивают. Следом вытягивает из-под пуховика шарф, кутает трясущегося от холода и переизбытка смешанных чувств Ханемию по звонко бренчящую серьгу, отвлекает фразами про то, что Тора чем-то похож на краснокнижного зверя с берегов Амура, которого нужно беречь и охранять, и в нужный момент, когда уже не так безысходно и противно, утягивает за собой в обледеневшие дворы. Пристанище находится сразу — им становится подъезд ближайшей хрущёвки, магнитным замкам которого приказали долго жить обуявшие столицу морозы. Кейске с силой дёргает металлическую дверь на себя, мысленно сверяясь с какой-то схемой взлома, обещает рассказать про неё недоумевающему Ханемии и, услышав долгожданный щелчок, торопливо загоняет друга в тамбур, манящий теплом радиаторов с лестничных пролётов. — Баджи… Внутри тихо и сухо, но недостаточно для того, чтобы разложить всё по полочкам и поговорить — Кейске хмурится и тащит притихшего Казутору вверх по этажам. От нарастающего звука шагов впереди загорается свет, бьёт по глазам — Ханемия шипит совсем по-кошачьи, заслоняет плафоны ладонью, вобравшей в себя чужое, такое необходимое, такое реальное тепло, согревается от сбитого дыхания над ухом и горячего воздуха, исходящего от батарей. — Садись давай, тут нормально вроде, — шепчет Баджи, взяв ледяное лицо в ладони. — Чш-ш-ш, сейчас всё расскажешь. Слёзы подступают с новой силой — Ханемию ломает и гнёт, все страхи отражаются и оттаивают в блеске янтарных глаз, которые он боится потерять больше всего на свете. Он не может опуститься на бетонные ступени, не схватив манжеты чужой куртки — умереть от отцовского ножа не так страшно, как думать о том, что их с Кейске руки когда-нибудь расцепятся навсегда. На него можно положиться, ему легко открыться, рядом с ним бояться не́чего, кроме одиночества — Ханемия слишком привязался к призрачному силуэту, ставшему недостающим винтиком в механизме его искалеченной жизни. — Кейске, мне очень плохо, — хрипит он, чувствуя, как к горлу подступает истерика. Захлёбывается и хватает ртом воздух так, словно вот-вот задохнётся и испустит почерневшую от копоти душонку сквозь узоры на стёклах и свинцовые тучи. …Я не хочу так жить, я устал, правда, я не знаю, что будет дальше, я просто не хочу, не хочу ниче… Голос в голове обрывается в ту секунду, когда горячая щека Баджи прижимается к макушке, а руки притягивают к себе настолько близко, что последней преградой между перезвоном и рокотом в сердце Казуторы и телом Кейске становятся их дутые куртки. Заботливая ладонь гладит по волосам, касается шеи своими тёплыми, чуть грубоватыми пальцами. Свет позади гаснет. Губы Баджи несмело касаются макушки, шепчут: — Я с тобой, тише… Снова касаются, уже решительнее. Хочется сказать что-то. — Всё обязательно наладится, мы с тобой всё решим, обещаю. Надо сказать. Именно сейчас, в эту секунду. Странную атмосферу, притаившуюся в тёмных углах и тенях цветочных кадок на высоком подоконнике, нарушает жужжание молнии, и Ханемия, опасливо отстранившись от потеплевших локонов, опять глотает слова. Вместо него говорит Баджи, распахивая борта своего пуховика: — Погрейся, у тебя уши ледяные. Усыпляющий аромат кондиционера для белья, ментола, и чего-то горько-сладкого, как мандарины в новогодней вазочке, чертовски необходим сейчас и вообще всегда — Казутора ныряет носом в широкий свитер. Затихает, чувствуя умиротворённое сопение Кейске в своих волосах, которые тот перебирает пальцами. — Баджи, я… Солёная грусть пропитывает мягкую ткань — Ханемии в который раз за ночь хочется… — …Оборзели, черти, блять!.. — Сергеич, угомонись! — Да чё угомонись?! Ты слышал, чё этот пидор сказал?! Отборная матершина какого-то дядьки заставляет Ханемию подорваться с места. На грудь давит, щемит пропитанные смолами лёгкие — Казутора хватает воздух ртом и спихивает с себя что-то тёплое. На сердце тут же холодеет — он испуганно оглядывается, не понимая, что происходит, трёт мокрые щёки. Поджимает ноги к груди, тревожно выдыхает. Пульс по-прежнему гасит по вискам, как и чей-то бас. Вызубренные наизусть потолочные трещины недвусмысленно намекают на то, где Ханемия находится. В коридоре слышится почти довольная болтовня матери, а из форточки — продолжение гневной тирады, повествующей о каком-то «мудозвоне на уральских номерах», который «семь сука дней забивает моё место и вообще в край бля берега попутал». Из глотки вырывается свист, Казутора падает потяжелевшей головой обратно на подушку и снова трёт лицо. Лучше бы не просыпался. В ушах гудит так, словно черепушка умудрилась за ночь прокатиться под сотней отбойных молотков и пару раз стукнуться о бордюры. Губы дрожат, сдерживая нервный смех — надо же, как оно обернулось, да? Когда воспоминания и сны во сне стали нормой? Почему так по-настоящему? Почему именно тот зимний вечер? Почему не лето, крыша и гитарные аккорды? Почему не сраный скейтборд и майские жуки? Надоело думать о Баджи. Какой в этом толк? Страдать снова? Снова читать старые переписки и смотреть потерявшие актуальность фото? Ничего не вернуть, хватит. Глаза цвета октябрьского листопада, под которым Казутора поругался с Кейске и провёл черту, разделившую их навсегда, находят новый объект наблюдения в виде упитанного таракана, ползущего вверх по однотипной геометрии потасканных обоев. Плавно качающиеся усики нисколько не напрягают — Ханемия давно держит нейтралитет со своими хитиновыми соседями. Настолько давно, что может запросто считаться своим в доску в рядах паразитов. Ладонь нашаривает провод от зарядки под одеялом, скользит вдоль, ловит мобильный — первым делом надо постараться забить хуй на прошлое и проверить истории. К тому же, Шуджи писал, что выложит что-то. И вообще надо написать ему, хоть Ханма и говорил, что отзовётся сам. Именно с этой мыслью Ханемия листает кажущуеся бесконечными подписки до тех пор, пока в углу экрана не появляется никнейм, который ещё не успел запомнить. Зрачки поблёскивают при неуверенном тычке на разноцветный кружок, и комнату резко наполняет громкая музыка вперемешку с многоголосым гоготом — Шуджи стоит с мордой лица на фоне стены с нечитаемой надписью, трясёт баллончиком и курит. Брови Казуторы недоумённо ползут вверх — в кадре летящей походкой материализуется какой-то мелкий парень в маске, становится бочком рядом с Ханмой, выгибается в поясе… — Чего блять? Телефон отлетает куда-то в сторону, а Ханемия сворачивается калачиком. Досматривать не хочется.