Станция "Ночной бульвар"

***

Сквозь стёкла кафе мелькает шумная улица с вечно праздничными бусами гирлянд, во всю играют уличные музыканты и толпятся прохожие, только Бенкей на них вовсе не смотрит, как и на свой миндальный круассан и чашку с полуостывшим капучино — его заботят длинные пальцы Вакасы, обнимающие керамику. Заботят венки на кистях, косточки на запястьях, длинная шея и слегка румяные от кофе щёки. А ещё мысль о том, что надо бы обладателю этих щёк заказать что-нибудь вдогонку к чизкейку, который тот схомячил за один присест, точно голодная чайка — Араши отчего-то это показалось это настолько милым, что у самого аппетит пропал, будто уже наелся. Теперь же взгляд Вакасы устремлён не в тарелку, а на фотографирующихся пешеходов и какого-то пузатого мужика в костюме одного из вождей ушедшей эпохи. Забавный факт: Бенкею, простому, как три копейки, совершенно невдомёк, что Имауши специально не поворачивается в его сторону, чтобы дать себя разглядывать так, как хочется. Потому что чувствовать, что тебя со всех сторон изучают и щупают зрачками неожиданно приятно. Видеть боковым зрением, как Араши облокачивается на стол, скрещивая руки, ёрзает, выпячивает и поджимает нижнюю губу, и пялится. Пялится откровенно, взволнованно, будто приручить хочет, прикоснуться, но страсть как боится. Болван. Нет, наверное, не болван. Потому что именно такие, как Бенкей — самые надёжные. Никогда не пиздят, не стремаются вступиться, помочь кому-то без лишних слов, умеют слышать и слушать. Вакаса не любит распаляться на комплименты, поэтому вряд ли скажет что-нибудь из этого вслух — его максимум вершат колкие фразы с очевидным намёком. — Знаешь, я тут подумал, — Кейзо всё-таки разрывает молчание первым. Скрещивает пальцы в замок, шумно пыхает носом, как перегревшийся чайник — Вакаса вопросительно поднимает бровь, давая понять, что заинтересован. — …Не хочешь сгонять куда-нибудь на машине? — заметив подобную реакцию, продолжает Бенкей. Его взгляд сейчас мелко дрожит — это заметно невооружённым глазом, однако Имауши не собирается никого нервировать внедрением в глубины подсознания. Проскользив взглядом по широким плечам, он переключается на спины людей за соседним столиком и деловито причмокивает. — …Ну, знаешь, куда-нибудь там на речку, где не так шумно, шашлыки может пожарить, или ещё чего, — развивая тему, кое-как расписывает Кейзо. Мнёт пальцами свои каменные мышцы, прямо как ту бедную пачку сигарет вчерашним вечером: — Я ещё и гитару взять могу, если надо, или выпить чего, если вдруг с ночёвкой. Я, правда, не так хорошо умею играть, ну, ты знаешь, хотя можно и просто музыку послушать, или не слушать, тут уже как хочешь. Вот ведь… Законченный романтик — ни дать, ни взять. — Вдвоём или с остальными? — провокационные вопросы — любимая стезя Имауши, ибо через них можно скостить сотню излишних слов. Делает глоток кофе, вперивает выжидающий взгляд на Кейзо, а тот, в свою очередь, прячет глаза в заполненную народом террасу: — …Как ты хочешь? Можем с парнями, можем просто вдвоём. Чудо-юдо какое, ушей косматых только не хватает, ей-Богу — Вакаса едва сдерживает насмешку, а внутри у него становится тепло далеко не от кофе и пресловутого ванильного чизкейка, хоть свиданки в кафе — приевшееся всем клише, а Бенкей — бесхитростный придурок. — Я спросил у тебя, потому что мне не принципиально, — продолжает наседать Имауши. — Ну, как сказать… — мнётся Араши, пряча руки под стол, смотрит украдкой, хмурится пуще прежнего, отворачивается опять: — Я не знаю. — Поехали вдвоём тогда, хули, — Вакаса отзывается совсем неподобающе своему внешнему виду и месту, где сейчас сидит, но он никогда не выбирает выражения, особенно сейчас, потому что ему с высокой колокольни на всё, кроме Бенкея. Тот хватается за позабытую чашку, хлебает шумно, собираясь было ляпнуть про то, что обязательно позовёт Шиничиро и Такеоми, чтобы не выглядеть навязчивым — и в компании нормально будет, и ничего страшного, что лишние глаза, главное, чтобы Имауши не думал ничего плохого, они же столько лет дружат уже. Его будто опережают: — Шину будет лень далеко ехать, а Такеоми меня пиздец как раздражает, поэтому ну его на хуй. Последнее Вакаса добавляет со свойственной ехидной ухмылкой, скалится и презренно кривит губой для пущего эффекта, так что вопросов и сомнений у Бенкея не остаётся, зато возвращаются прежние тревоги. Внезапно ускоряют свой разбег в груди, и стучат по вискам хлынувшей к лицу кровью, и такое палево, скорее всего, только слепой не заметит. Не зная, что ещё спросить, чтобы не позориться и разузнать, какой бы отдых предпочёл Имауши, Араши соскакивает с темы про поездку на прогнозы синоптиков, пока за окном постепенно опускается ночь. Бусы гирлянд на Микитской вспыхивают синхронно, загораются пронзительно ярко, и конкуренцию им составляет снежная макушка и переливы сиреневых глаз в переплёте длинных ресниц, на которые невозможно наглядеться. Сложно в присутствии Вакасы не чувствовать себя больным или пьяным без грамма спирта — его бы, такого неприступного и отчуждённого, прибрать к рукам, пригреть, сделать всё возможное, чтобы ему понравилось, чтобы он не ушёл и не забил. Допустим, прямо в тачке, прямо на водительском сидении. Усадить на себя, развести его ноги, раскрыть ладонями аккуратные ягодицы, смять их жёстко, толкаясь внутрь, поймать губами восхитительный стон, и... Нет, хватит. Посиделки завершаются почти под закрытие и ознаменовываются кражей нетронутой миндальной булки — Имауши решает, что добру пропадать нельзя и съедает чуть ли не быстрее, чем чизкейк. Бенкей, которого бросает то в жар, то в холод, как бы и не против того, что остался без ужина, потому что кусок в горло не лезет от пошлых мыслей, которые едва удаётся сдерживать. Едва ли получается не думать о губах Вакасы в метро, когда Араши оборачивается к нему на эскалаторе и задевает изящную ладонь по чистой случайности. По бледному лицу скользит рассеянный свет, полуприкрытые глаза манят, приковывают сотнями бесценных кристаллов. И в Кейзо постепенно просыпается тот хищник, появление которого хотелось бы оттянуть до последнего. Никто из окружающих не обратит внимания на такую мелочь, а у Бенкея от одной лишь мысли о близости предательски не хватает кислорода. Дальнейшее напоминает огромный глюк, сбой в системе, поломку — Бенкей безостановочно думает обо всём подряд, не понимает, радоваться ли тому, что Вакаса согласился поехать вдвоём или остерегаться самого себя. Убеждает грохочущее эгоизмом «я» держаться, не вытворять глупостей, при одном упоминании которых в штанах мокнет и теснит ткани. Приходится отводить взгляд, отводить ногу в сторону, отрезая Имауши, зажатого между поручней и закрытых дверей с красноречивым «не прислоняться» от остального вагона. Это неправильно, это слишком, это — явный перебор, однако Араши, пусть и выглядит со стороны как среднестатистический пассажир, стремительно сходит с ума. Особенно в ту секунду, когда поезд трогается слишком резко и Вакаса пошатывается, а руки Кейзо бросаются перехватывать, и не за плечо, как положено друзьям, а за талию, тонкую наощупь, крепкую, и её бы увидеть изогнутую дугой в экстазе, её бы исцеловать до красных пятен. Хорошо, что контакт длится всего пару секунд, а затем обрывается на наставительном «осторожнее, держался бы хоть за что-нибудь», потому что иначе пришлось бы сделать шаг вперёд и подержать ещё, раз поручни Имауши не устраивают. Перед одной из станций Вакаса неожиданно доверчиво становится на носочки, просит проводить, и Бенкею, готовому под монотонное «Осторожно, двери закрываются» сбежать на свою ветку, хочется спросить у него, а знает ли он о том, почему это происходит и к чему это всё ведёт? Знает ли он, что один из них сейчас на полном серьёзе рискует головой? И это — не Имауши. Отказать ведь нереально, потому что надежд у Кейзо в два раза больше, чем килограммов в теле, а смелости объясниться — ни грамма, ни йоты, ни пресловутых трёх копеек. Мелькать размытыми тенями по дорожкам на пару с Имауши оказывается ещё волнительнее, чем сидеть в кафе — улицы почти пустые. До последнего поезда остаётся не так долго — успеть бы обратно, к дедушке на квартиру, пока переходы не закроют. В противном случае придётся на такси или тащиться до родителей через парк — сегодня Бенкей без своей Евы. И жаль, что не вариант завалиться к самому Вакасе, дабы завершить вечер фильмами, укрыться одним одеялом на двоих, прижаться плечом, ладонь на коленку положить, или самому на них умоститься, чтобы от головы к шее прошлись пальцами, почесали за ухом, убаюкали. Щурясь от фонарей, Бенкей неловко обсуждает планы на выходные, которых пять минут назад ещё не было — безынициативный Имауши внезапно за двоих решает, что поедут они за город не «когда-нибудь», а послезавтра, и не «куда-нибудь», а в конкретное место. На самом деле, Араши разорваться на части готов, чтобы побыть вместе чуть подольше, и хер бы с ним, с этим последним поездом — разочек можно себе поддаться и посидеть на лавочке, где курил часа три-четыре назад, но Имауши отчего-то хватает за руку и тянет из темноты к плафонам. Словно Кейзо — чёртов мотылёк-переросток, словно он может выдержать то, как горит кожа в местах соприкосновения, словно кома в горле у него нет и учащенного до запредельных частот пульса — тоже. Перехватить бы тонкие руки и заломить за спину, чтобы прижаться пахом, и лучше бы с таким Бенкеем — жёстким от переполняющего его желания, — Вакасе не тягаться. У Араши клокочет всё внутри, рычит, царапает до глубоких борозд, порывая перейти все грани за секунду — манящие сиреневые глаза ещё ближе, чем в метро, ещё ярче, чем в свете солнца и гирлянд Микитской. Аккуратные ладони Имауши ложатся поверх талии Бенкея совсем мимолётно — слышится недовольное «футболку бы одёрнул, растяпа», и Араши своим пристальным взглядом отчётливо видит ту секунду, когда Вакаса мажет своими зрачками по его губам. Сердце пропускает удар. Может?.. Или, блять, это реально глюки? Не бывает такого, чтобы наяву воплощалось то, о чём он думал весь вечер, все несколько месяцев или даже лет «до», но Имауши снова встаёт на носочки, играючи бежит пальцами вверх по крепкой груди, будто дразнится и, приоткрыв свои тонкие губы совсем близко — только дёрнись не так, и пройдёшься по мелким трещинкам — прерывисто выдыхает, опаляя Кейзо своим сладковатым после булочек и кофе дыханием. — Эй, Араши, — вполголоса зовёт Вакаса, пересекаясь с сосредоточенными светлыми радужками, не смеющими и моргнуть в эти секунды. — Неужели я должен делать всё за тебя? Бенкей своим ушам не верит, не верит и своему телу, которые отчётливо чувствует тепло чужих рук, содрогается под ним, пышет жаром — непонятно даже, что говорить в таком случае, ведь Имауши, блять, не девушка, и вообще не с этой планеты и не из этой реальности. Взгляд хаотично гуляет по точёным контурам лица — Кейзо вглядывается, кусает рот, язык, щёку, пытаясь понять, насколько высока вероятность того, что это — проверка на прочность? — Ой, ебал я это всё, — закатив глаза, бормочет Имауши, дёргая головой в сторону — чёлка снова мешается. Тонкие пальцы берут в захват у шеи — предплечья, покрытые холодными мурашками, щекочут загривок, дрожь поднимается к затылку, долбит по мозгам. Она горячая, вязкая, как морок, как передозировка, как глубокие, бескрайние радужки Имауши — Араши скован, дёрнуться не может, не дышит, кажется. Или дышит. Или слышит, как губы Вакасы открываются чуть шире. Горячий, скользкий язык проходится по рту, смачивает от уголка к уголку, проталкивается к зубам, к дёснам. Предплечья тянут вниз, ближе, ещё и ещё, и боже, вашу мать, какого черта — у Кейзо ноги подкашиваются, словно он сам готов рухнуть наземь в эти секунды. Либо на нервах запеть пару куплетов какой-нибудь знакомой песни, возомнив себя птицей в небесах и, забыв, что значит страх, улететь куда-нибудь далеко-далеко. Лишь бы не сгореть заживо — Вакаса целует его с хищной улыбкой, поглощает, хоть на две головы ниже. Бенкей хлопает глазами, пока грудную клетку разрывает в клочья. Сопит шумно, прерывисто, податливо приоткрывая рот, сминает чужой, неуклюже наклоняется, вертит бычьей шеей, притираясь плотнее, чтобы понять, как будет лучше. Надо признать: Имауши загнал его в настоящий тупик, откуда выбраться получится лишь в том случае, если Кейзо сейчас же возьмёт в руки себя и талию Вакасы. В какой-то момент, наверное, тогда, когда пальцы Имауши дёргают за ворот почти до треска, Бенкей прекращает думать. Отдаваясь эмоциям, он бережно обхватывает утончённый торс своими ручищами и лезет сразу под футболку. Медленно гладит пальцами мягкий живот, растягивает удовольствие, пробует каждой фалангой, чтобы ощутить все мелкие волоски на коже, коротко рычит — всё по-настоящему, всё серьёзно. Более порывисто отвечает, быстро перехватывая язык Вакасы своим — ему тяжело, его мучает плотная ткань, которую не прожечь пеплом. Становится подобием клетки, ведь Араши безусловно заперт, безусловно ещё далеко от того, что позволит показать всего себя — он готов на многое. Нет, даже на всё, но держится, оглаживает языком нёбо, причмокивает, прихватывает верхнюю, пылко выдыхает, упираясь носом в щёку, а Имауши по-прежнему тих — только подрагивает ресницами и изгибает брови домиком, зарываясь когтями в ёжик волос. Уловить бы его голос. Другой. Разочек, пожалуйста. Их поцелуй долгий, мокрый, такой же, как спина Бенкея, и их июньская ночь со сверчками на фоне и сонными трелями птиц гораздо жарче, чем день. Чем пролитое в глотку кофе, оставшееся в уголках рта Вакасы — Кейзо лижет их, лижет подбородок, переходит на ухо, на поставленную ему шею, добиваясь хотя бы одного стона. Толкает к кодовым дверям, прижимает и смотрит исподлобья — тишина. Ведёт языком к ключицам, прихватывает, вбирает в рот кожу, снова в ожидании таращится на тонкие веки Имауши, на курносый нос, на серьгу, колыхающуюся после каждого прерывистого поцелуя. — Чш-ш-ш, давай поспокойнее, — с придыханием шепчет Вакаса, закусывая припухшую губу, пытается вцепиться в короткие прядки, хватает подбородок, заставляя посмотреть в глаза. — Мы, блять, не в приватной комнате, Кейзо. И он прав: нельзя давать себе зелёный свет на всё, хотя ступеньки подъезда так и подбивают пронестись по этажам, чтобы помять простыни, заставить постель скрипеть, чтобы потом по-свойски закурить на балконе, расслабленно обнимая Вакасу со спины. Он же живёт один и не будет против, правильно? Имауши нетерпение это наверняка чувствует, причём физически, потому что Араши теряет себя, целует губы опять, голодно, почти сумасбродно, просяще взрыкивает. Оправдывает риски, толкаясь бугорком на брюках чуть выше лобка — большой рост та ещё помеха, — он бы хотел соприкоснуться именно там. И Вакаса сразу же разрывает поцелуй. Отстраняется, одной ладонью тычет в грудь, другой зажимает рот разомлевшего Бенкея, облизывается и хмурится, тяжело дыша: — Для первого свидания уже перебор, придурок.