Станция "Ночной бульвар"

***

При каждом последующем шаге вода в кроссовке хлюпает все сильнее, но Ханемия старается выглядеть невозмутимым. Обречённо вздыхает, затравленно пялится на пропитанную водой ткань. Столкнулся с неприятелем, называется. Неприятель в данном случае — среда обитания, где неудача регулярно наступает на пятки. — Ну с кем не бывает? — Шуджи бесшумно материализуется рядом, пыхает сигаретой над мелированной макушкой. — Но знаешь, это было эпично, как большой взрыв или типа того, — хихикает он, широко разводя руки. Взгляд Казуторы переключается со своих кроссовок на чужие, осматривает причину появления самой белой из всех видов зависти, что существуют на этой планете. Ведь Ханме повезло не только с красноречием, отсутствием загонов и кучей друзей, но и с ростом — ноги у него длинные, как шпалы, и разгоняться с такими не надо, чтобы преодолеть лужу. — …Бля, ну ты сам отказался, чтобы я тебя перенёс, — дождавшись, пока Казутора перестанет сравнивать их обувь и степень везения, подмечает Ханма. Подмигивает, стряхивая пепел в сторону, затягивается, продолжает искажённым дымом голосом: — Я даже не знаю, что ещё тебе сказать, кроме того, что ты тупо не рассчитал расстояние. Зато Ханма рассчитывает всё, и глаза у него яркие, будто нарисованные флуоресцентной краской. Ненастоящие? Хищные? — И то верно, — задержав взгляд на двух пронзительно-жёлтых точках немного дольше положенного, соглашается Казутора. Но Шуджи моргает и отворачивается, кольца дыма уходят в небо над Лесопарком и растворяются, а Ханемия загнивает в запахе стриженой травы и понимает — выбор у него был невелик. Как и подобает социофобу-отшельнику, ему неловко от любых предложений, где так или иначе фигурируют прикосновения. Особенно с малознакомыми людьми, и тот случай в Лесково — удивительное исключение, нелогичная ошибка, ебаный нонсенс, разумного объяснения которому нет до сих пор. Потому что от чужих рук Казутора инстинктивно отшатывается, словно запертый в клетке зверёк. Потому что они только ломают его. Потому что с Баджи было иначе. — Но ты не парься, всё будет хорошо, всякое случается, — по всей видимости, Шуджи не силён в моральной поддержке, хотя старается. — В следующий раз я тебе помогу, не отнекивайся, ок? Казуторе хочется признаться, что следующего раза не будет, и что они навряд ли увидятся после сегодняшнего. — Ты не представляешь, какие громкие слова сейчас говоришь, — всё-таки вырывается у Казуторы. Сдавленно вырывается, с неприкрытой агрессией. — То есть? — Ханемия чётко представляет, как вытянулось лицо Ханмы, но оборачиваться и проверять не хочет. Ему бы ссору построить, ему бы учинить скандал на пустом месте, проверить, выдержат ли его настоящего — нервы ни у кого не железные, у Казуторы в особенности, и ещё одну потерю он не переживёт. — …Хочешь сказать, что ты тяжёлый? — усмехается Шуджи, обгоняя его. Кладёт ладонь на плечо, заглядывает в глаза своими, похожими на угли тлеющих сигарет — у Ханемии мурашки по спине и саднящая боль в груди, будто о него безостановочно тушат окурки. Одна отметина есть — отец когда-то психанул. Ханма живого места не оставит, если не прекратит докапываться. — Забей, ты не поймёшь, — безразлично оглядывая пустынные тропы, бормочет Казутора. Вдобавок ко всему дёргает плечом, сбивая с себя тяжёлую руку — в его памяти ещё свежи воспоминания о ладонях Шуджи, невозмутимо умостившихся на заднице того карлана-анонимуса в маске. Взбесили до дикого, до трясучки — еле телефон в руках удержал, чтобы не швырнуть в стенку, пока собирался. Не хочется признавать, но придётся — Ханемия не пойми зачем раз десять пересмотрел эту историю и запомнил в ней всё. Буквально всё. До мельчайших подробностей. — …Но ты же можешь попробовать поделиться со мной, правда? — не отстаёт Ханма, чем ещё больше напрягает Казутору, который мечется туда-сюда, не зная, стоит ли продолжать разговор или найти причину сбежать из-под прицела его зрачков, сверлящих черепную коробку. Сбежать и не возвращаться, потому что никакого будущего не существует, потому что не стоило Шуджи говорить про «следующие разы» и помощь — как ни крути, а Ханемия напополам разломан, фундамента под ногами у него нет — только рыхлая земля и топи. Только стены квартиры, пьяная мать, тараканы по всем углам и тщетные попытки угробить своё издевательски крепкое здоровье. И его такого, похороненного наживую, остаётся подмести веником, засунуть в пакет и на помойку выбросить. Рыться в осколках, выискивать нечто цельное, подлежащее восстановлению — неблагодарное, бессмысленное самоуничтожение, прыжок в раскалённую лаву. Казутора не из золота или антикварного хрусталя, чтобы его беречь. Вряд ли Ханме нужно страдать вместе с ним, а если за каким-то хреном нужно, то Казутора чёрта с два поделится — он всегда был жадным. Для всех, кроме Баджи. — …Эй, я же не осуждаю тебя за плохое настроение и всё такое, — голос Ханмы скрипучий, чуть хриплый от курева. — Я бы не написал просто так и не позвал тебя, так что я готов к любой хуйне. Рассказывай, тем более, что ты в прошлый раз был нем, как рыба. В мозгах у Казуторы скрипят рессоры, бьют по вискам, буравят насквозь — ты не Баджи, ты не поймёшь, ты не услышишь. Посмотри, перед тобой не человек — пустое место, у него никого нет, тебе точно нужно с таким общаться? Вокруг становится всё темнее, клёны и липы подступают к тропинке, облака опускаются ниже и ниже, и под ребрами у Ханемии зарождается единственное рациональное решение. Большинство скажут, что это всё чушь, детский лепет, юношеский максимализм. И Ханма, скорее всего, ляпнет нечто аналогичное. Ну и пусть. Пошло оно всё, Казутора выпустит когти прежде, чем успеет присосаться так, что болгаркой не отпилить. — У тебя есть близкие люди? — он заходит издалека и метит сразу к сути, чувствуя, как внизу живота закипает отчаяние, сковывает диафрагму и всё, что выше, разливается по венам, давит под прессом, закаляя всё сильнее. Стены должны быть как можно толще, чтобы никто не пробился к ним. Чтобы до конца оставаться наедине с паразитами, строить новые заборы, пускать по ним электричество. — Не знаю, смотря что ты подразумеваешь под словом «близкие», — с готовностью отвечает Шуджи. Подходит ближе на шаг, скользит нечитаемым, завораживающим взглядом по лицу: — У тебя с этим какие-то проблемы? Проблемы есть, и их чересчур много — за день не рассказать, чтобы связать цепочку воедино. Не беда, неважно, надо сообщить лишь ключевое. На асфальт, едва высохший после прошлого ливня, обрушиваются свежие капли дождя, будто небо собирается пролить разом все слёзы, которые ещё не выплакал Ханемия. Значит, времени у него не так много. Значит, надо озвучить, раз ебучие сырые тряпки на небе поддерживают. Казутора сжимает руки в кулаки до рези — ногти впиваются в кожу, физическая боль заменяет душевную. Над парком сверкает и грохочет так, что брюшину пронзает током. Сейчас или никогда. — …Мать спилась, отец в тюрьме за разбой и убийство, а мой лучший друг, с которым я был вместе с начальной школы, почти год назад перестал общаться со мной. Как думаешь, есть ли у меня проблемы, а? — неожиданно твёрдо выпаливает Казутора и врезается горящим злобой и отчанием взглядом в своего остолбеневшего собеседника. Нижнее веко невыносимо жжёт, однако Ханемия держится удивительно стойко, будто ненадолго стал таким, как прежде, таким, как с Баджи, который никогда не боялся его настоящего. И ему не страшно, ни капельки не страшно, если Шуджи подтвердит все догадки, развернётся и уйдет развлекаться к своим корешам. Тот по-прежнему стоит напротив, молча закуривает новую, предлагает Ханемии, и смотрит глаза в глаза. Не моргает даже, будто пытается установить связь, собрать осколки руками. Отказываться от красного Мальборо неразумно не только из-за вынужденной экономии — сизые клубы дыма хотя бы успокоят, поэтому Казутора хватает резцами фильтр, поджигает, затягивается до рези в горле. По листьям шелестят крупные капли дождя — лес откликается, лес тянет к земле, лес говорит, что будет страдать вместо Казуторы или вместе с ним, раз остальной мир против него. С шоссе Авантюристов громче обычного сигналят автомобили — ветер сегодня с юго-запада, ветер сегодня сырой, несёт за собой запах переплётов жизней и вечности, а вечность для Ханемии, глотающего ядовитый ком за комом, разит уродливым одиночеством. — …Пошли под дерево отойдём, — наконец отвечает Ханма и, не дожидаясь ответа, утягивает Казутору за собой. И без того огромные глаза распахиваются в непонимании, а ноги резко подкашиваются, и упереться ими в землю не получается  — это всё совсем неправильно. Запястье обжигает в местах соприкосновения, словно эпителий склеивают расплавленным металлом. Между рёбер что-то сжимается и дрожит, и это не лёгкие — их давят остатки смол и синильной кислоты. Всё не по плану. Рука держит крепко — видно каждую жилку под татуировкой, дословное значение которой Казутора не знает. Спина Ханмы в чёрной футболке кажется необъятно широкой в эти секунды, ей невозможно противиться. Стой, не надо. Набирающий силу ливень почти не касается макушки — Шуджи чертыхается, кидает сигарету под ноги и прижимает тело Ханемии к себе прежде, чем тот успевает отбиться, выставить вперёд кулаки и закрыться в своём защитном панцире. Пальцы роняют недобитый окурок, хватаются за чужую футболку где-то на уровне спины — Казутора не понимает, почему он так отчаянно держится за едва знакомого ему человека, но готов порвать ткань когтями и исполосовать спину, чтобы от него отреклись прямо сейчас. Потом будет поздно. — У меня тоже никого нет, кем бы я дорожил хоть немного, — перехватив торс Казуторы так, что не шелохнуться, шепчет Шуджи. Упирается носом в висок. Зарывается в лохматые пряди, сопит громко, горячо — Ханемии не по себе и отчасти стрёмно, но он, наверное, просто отвык от людей. Большие руки держат его талию, легко поглаживают кончиками пальцев сквозь бессменную клетчатую рубашку. Такие объятия кажутся какими-то ненормальными, противоестественными — Казутора дрожит в них, ломается и перестраивается, к лицу волнами приливает кровь и сердце клокочет часто-часто, будто может выскочить, однако отталкивать никого не хочется. Приходится уткнуться в чужую грудь и замереть, словно статуя. От Ханмы ещё сильнее веет бесконечным летом, табаком и кровью, и пульс у него ровный, будто ничего необычного не происходит. Наверное, они поймут друг друга. Ханемия постепенно приходит в норму, вдыхает чужой запах глубоко, пытаясь привыкнуть, опускает руки вдоль туловища — никто не убегает. Да и ливень слишком сильный за их спинами, чтобы в ущерб себе нестись до двадцать третьего. Ему надо узнать ещё кое-что. Напоследок. — Хочешь сказать, что тот парень из историй — не твой лучший друг и ты им не дорожишь? — голос слишком сиплый для того, кому всё равно, однако это лучше недомолвок. Шуджи хихикает, забирается пальцами в мелированные пряди, перебирает их неторопливо, аккуратно. Почти как Баджи, и следующую такую потерю Казутора не переживёт. — Я дорожу собой. Сечёшь, о чём я?