Станция "Ночной бульвар"

***

Знаете, тогда было холодно и охренительно зябко — за окном тянулась ранняя весна, солнце сменялось метелями, оттепель перекликалась с морозами. В садик ходить не хотелось, ещё и Такеоми почему-то стал отпрашиваться из школы, а чем он, Харучиё, был хуже? Ничем, естественно, поэтому он что есть силы воевал с братом за право остаться дома, и каждый раз добивался своего — обоим приходилось разуваться и снимать сто одёжек в процессе перепалки, ведь Акаши-младший стоял на своём и даже дрался, за что каждый раз получал братского пинка под зад. Это сейчас Харучиё понимает, что старший, на самом-то деле, и не возникал практически — его больше волновали инструкции по приготовлению детских смесей и смене памперсов. Сколько лет тогда было Сенджу? Блять, забыл уже. Сейчас не о ней, тут о другом речь, ведь самая важнейшая миссия из них троих досталась именно Харучиё. Он, конечно, был ответственным мальчишкой — утеплялся, как мог, сидел у двери часами, не поддаваясь ни на какие уговоры пойти посмотреть мультики или поесть манку с комочками. Хах, а мудила-Такеоми готовить так и не научился, прикиньте? Еда волновала куда меньше, чем боязнь простуды или, упаси боже, пневмонии — Харучиё отцовские шерстяные носки натягивал почти до колена, тапочки обязательно — думал, мама будет ругаться, что не следит за здоровьем в её отсутствие. Таскал с кухни табуретку, забирался сверху и свешивал ноги. Качал ими туда-сюда от скуки, и снова ждал, разглядывая потёртости на цветочных обоях и мамины туфли, покрывшиеся пылью — Такеоми никогда не убирался нормально, спасибо, что хоть посуду мыл. Чего ждал, спрашиваете? Да он и сам уже не знает, чего добивался своим упорством — на порог приходила лишь соседка, имя которой он уже не помнит. Помнит, что у неё был противный голос, большой живот, цветастый халат и выбеленный пучок на голове. И то, что воняло от неё жутковато — прогорклым маслом, бессонными ночами и сигаретами. Хорошо, что она никогда не задерживалась в квартире Акаши надолго — обычно вручала Такеоми тарелку драников или плова, трепала Харучиё по волосам — ох, как же это бесило, встреться эта тётка сейчас, треснул бы от души в ответку, — справлялась о самочувствии Сенджу, и убиралась восвояси. А он, идиот, снова ждал, залезал на табурет с ногами, прислонялся к глазку — осматривал подъезд на предмет появления мамы. Вот знаете, бывает такое ощущение странное, когда чувствуешь, что что-то не так, а что именно — не понимаешь. Предчувствием эту штуку называют, да? Так вот, это было именно оно. Почему? Вся диагностика велась по отцу — он и так приходил крайне редко, но той весной практически не появлялся. А если и появлялся, то, как правило, уже затемно. В помятом костюме и подшофе, бледный всегда, немногословный, шептался о чём-то с Такеоми, косился на Харучиё с подозрением, словно боялся, что он может подслушать. На резонный вопрос о причине исчезновения мамы ответ всегда был короткий. Командировка. Ну хрен бы с ней, с командировкой, он бы дождался обязательно, правда, вот вам крест, дождался бы. Смешно вспоминать, как он мечтал, чтобы на пороге стукнули каблуками, позвали ласково-ласково. Засмеялись при встрече, пожурили за разноцветные носки и бардак на голове, зашуршали пакетами, обняли покрепче и вручили большущую пачку Читоса с пиццей, предварительно погрозив пальцем — аппетит перебивать нельзя, это на десерт, после щей с мясом и котлет с картошкой. На радостях он бы заткнул своё своеволие и бунташный характер куда подальше и послушался маму, честно. Терпел бы голод, разглядывая красочную упаковку с Честером, выдержал бы испытание супом, съел бы всю невкусную капусту. Да даже тарелку бы вылизал добела вместе с ложкой и компот весь выпил. Но из подъезда, вопреки всем его желаниям и мольбам иконкам на стеклянных стеллажах, стоявших рядом с свадебным сервизом и семейными фотографиями, по-прежнему доносился невыносимо надоедливый топот чужих ног, а из пустующих комнат лилась ручьём отборная матершина Такеоми и плач Сенджу, которые едва перебивал телевизор, орущий в зале круглые сутки. Время шло и шло. Телевизор стал тише, Такеоми, о чудо, научился пеленать Сенджу, и противная соседка навещала их квартиру всё реже и реже — вместо неё появился не менее противный одноклассник старшего Акаши. Приносил с собой какую-то хрень в бутылке, подрубал раздражающую музыку. Шиничиро, кажется? Не суть. На деревьях уже распустились почки, сквозняки потеплели, отец же, напротив — иссохся весь, похудел, постарел лет эдак на десять к разу. Звонил по телефону постоянно, говорил странные, чересчур заумные слова — юный мозг едва ли был знаком с нотариальной терминологией. Приводил каких-то левых людей к ним домой — они прямо в обуви топтались по линолеуму, обсуждали что-то, ходили из комнаты в комнату, мерили рулеткой. Харучиё уже тогда догнал, что мама не вернётся. Но верить в это не хотелось — надежда умирает последней, правильно? Через неделю примерно — на Пасху, — соседка заявилась опять. Не в цветастом халате, а в чёрной юбке и чёрной рубашке. В косынке, без своих перстней и широкой улыбки. Зато с куличом и крашеными яйцами. И с просфорами. Такеоми долго молчал, прежде чем прикоснуться к ним. Закрывал голову руками, всхлипывал, смотрел в одну точку, будто произошло нечто непоправимое. Какое отношение к этому имела мама? Самое непосредственное. Рак поздно диагностировали.