***
Сидеть на полу, привалившись спиной к кровати, вполне себе удобно, особенно если из окна веет прохладным сквозняком и серым смогом. Мелкодисперсные частицы оседают в лёгких, прилипают намертво к смоле. Слой за слоем образуют грязную корку. Вероятно, от неё не выйдет отмыться. Харучиё и не намерен. — Может ты, блять, не будешь курить в квартире?! Скрипучий голос лезет сквозь щель между дверью и дверным косяком, скребёт барабанные перепонки изнутри. Мерзость — аж вытряхнуть содержимое подмывает. Избавиться от всего, что вынуждает чувствовать себя не в своей тарелке и в тарелке в принципе. Харучиё кривится, небрежно комкает волосы, закрывая ближайшее к источнику шума ухо ладонью. Вторую, с сигаретой между средним и указательным, подносит ко рту, затягивается. Блаженно щурится, неспеша катая дым с языка до лёгких — в комнату его недо-брат не войдёт даже под дулом пистолета. Только жужжать может у двери, как назойливая муха. Ловушку, что ли, на вход повесить? У Харучиё, между прочим, на этих двенадцати квадратах свой личный перевалочный пункт с упорядоченным скарбом, аккуратно разложенным по полочкам, матрасами нейролептиков и транквилизаторов, а самое главное — с террариумом для самого себя, выраженном террабайтами того, за что всякие грозные «-надзоры» могут легко впаять парочку статей. Но террариум ограничен четырьмя стенами, а Харучиё с ним вовне не отсвечивает — в чьём ещё компьютере будет столько всего прямиком из Даркнета, а? — Алё, блять, ты меня слышишь? — выкрикивает старший Акаши. — Не страдай хуйнёй, мелкий, я же сейчас отцу позвоню, — добавляет он за секунду до того, как решается пнуть дверцу в чужую клетку. Та жалобно свистит петлями, Харучиё издевательски посвистывает вместе с ней, и у него, представьте, неплохо получается. Реалистично, с правильной хриплой интонацией, словно гулкое эхо вторит, отражаясь от тёмных углов, где прячутся воспоминания, раскиданные среди бесконечных переплётов дорог, бетонных ступеней к чужой квартире, куда теперь только с ножом и бензином, и резких запахов больниц самой разной специализации. Из разных районов и округов — есть, например, на юге какая-то там психиатрическая, куда его грозился сослать Такеоми, есть онкоцентр — это сохранилось от матушки, — есть травмпункты, где Харучиё несколько раз валялся в бессознанке, и педиатрия — то совсем уже из детства. Клиники, стационары и приёмные покои накладываются одно на другое своими многочисленными коридорами и одинаковыми кушетками, точно в потрёпанной матрёшке, только внутри неё всё полое и гладкое от наждачки, а начинка кабинетов и палат всегда иная — склизская, со стойким запахом хлорки и смерти, переполненная червями, копошащимися в белых халатах. В голове нарастает белый шум и «Зачем только рожают, если доводят до такого?», сказанное держурным хирургом за мгновение до того, как игла вонзилась в окровавленные лохмотья кожи. Расширенные зрачки слепнут под лампами над операционном столом, а редкие, но достаточно систематические фантомные боли вываливаются наружу посредством надрывного свиста из лёгких. Будто не Харучиё сдерживает трясущиеся руки, тянущиеся разорвать рот по линиям побледневших рубцов, а его бессменная оболочка, видевшая слишком много сторон медалей, явно несоразмерна её фактическому возрасту. Зудение в области губ быстро проходит — они победно скалятся в пустоту, и Харучиё наконец выкидывает потухший окурок в банку из-под энергетика. В душном воздухе летает несколько тополиных пушинок, делают круг за кругом и идут на снижение, туда, где остекленевший взгляд буравит дисплей мобильного, лежащего в трёхмерной плоскости. Мудила-Такеоми, стоящий за стеной на этой же плоскости, многократно посылает Харучиё на хуй, только в итоге не выдерживает и уходит сам, потому что дерево здорово рикошетит чужие пожелания. А на часах уже без двадцати семь. Скоро выходить.***
— Ну и где этот ваш любитель заблевывать мои кроссовки? — облокотившись спиной на лавку, ворчит Коконой. Сегодня в его никотиновом меню не виноградная ашкудишка, а адски зловонный Парлик. Табак горчит, спускается едкой вонью вниз по трахее, и эти ощущения, частично забытые Коко в силу оздоровительных запретов Инуи, однозначно лучше глицерина с отдушками и ароматизаторами. По бледным зданиям ярко растекается знойный вечер ебучей среды, растворяется в далёкой болтовне прохожих и рокоте автомобилей, едущих к стоящему в вечной пробке Адовому. В мозгах плавают думы о ебучих подработках и переработках Инуи, а на соседней скамейке, в прохладной тени куста-переростка, плавятся ебучие Хайтани. Ран блаженно моргает стриженным липам, Риндо же — вполне себе вальяжно лежит на бёдрах брата, отрешённо курит братский Харвест, подставляясь братской ладони, что самозабвенно перебирает его волосы. Взгляд младшего сонный и ленный, как будто у Хайтани-старшего сигареты набиты не тем, чем положено по закону, а тем, от чего ловишь разноцветную нирвану и познаёшь суть своего бытия на примере мухоморов, бегающих по тропинкам. — …Даже если отбросить все сторонние факторы, я по-прежнему уверен в том, что вы зря его позвали. Он только мешаться будет, — поперхнувшись гордостью, вставшей поперёк горла от равнодушия Рана и Риндо к его персоне, увереннее налегает Хаджиме. Прижимает фильтр к губам, вбирает дым и хмурится, забрасывая ногу на скамью с видом стервозной дивы, которой нет дела до того, что в сигаретах содержится куча всяких ядов и тяжёлых металлов — ох, и получил бы он от Сейшу. — И с чего вы взяли, что этот ваш Санзу адекватный? Спорим на пять косых и коробку пончиков из Криспи Крим, что он реально укурыш? — …Ой, блять, успокойся, никто и не говорил, что он не укурыш, — выпустив кольцо дыма изо рта — и когда только успел научиться? — наконец откликается Риндо. — Тебе сказали, что он прикольный по общению, но ты, душнила злоебучая, даже тут нашёл, к чему прикопаться. Чем больше ты находишься со своим обгоревши… С баррикад Коко внезапно доносится шелестящее, похожее на змеиное «Ни слова про Сейшу сейчас, понял?». Так и не завершивший речь младший Хайтани довольно хмыкает, обнаруживая неплохой повод для стёба, и приподнимает голову с ляжек брата, одетых в новенькие, мягенькие Сен Лорановские брюки. Вчера купили вместе, вон, на нём точно такие же. И футболки впридачу взяли, а в довершение какие-то органические смузи попили, неспешно прогуливаясь вдоль Гончарского, пока Хаджиме со своим погорельцем-гастарбайтером в парках на просторах Севера ошивался и кроссы на фоне заросшей клумбы фоткал. — …иной его обсуждать?! — всё больше заводится Коконой, однако вовремя замечает по двум лиловым взглядам, которым очевидно фиолетово, что ни Риндо, ни Ран его совершенно не слушали, и мгновенно остывает, выбрасывая свой гнев вместе с бычком в мусорку. — Я вам сто раз говорил не обсуждать Инупи. Так яснее? — Как не обсуждать, если сама ситуация обязывает? — выдохнув ароматную вишнёвую дымку, язвит Риндо. Поправляет очки, склоняет голову набок и дерзко ощеривается: — Твой Инуи тоже пиздит на нас, так ведь, а? — интонации у него похожи на бряцанье оружием, только кулаки не бряцают, а хрустят, и бьют точно, без осечек и промахов. — Ты не думай, что я забуду про это, когда мы с ним столкнёмся. Угрожающие нотки в его псевдо-интеллигентном голосе оповещают Коко о необходимости срочного применения врождённых навыков дипломатии. Во избежание недопониманий и ссор он торопливо подкуривает новую, механически сбивает пепел с сигареты, и изгибается вперёд, как беспозвоночное что-то там. — Я задал тебе конкретный вопрос, не относящийся к Инуи, — уперев локти в колени, Коконой подключает в работу свой деловой тон. — Точнее, я задал их несколько, и хотел бы получить полноценный ответ, но ты мне одну и ту же херню задвигаешь. — Какую? — щурится Риндо. — Про то, что тебя напрягает Сейшу, про то, что я — каблук, жлоб, душнила, нытик… — …И паникёр, каких ещё поискать, — с деланной манерностью влезает в их диалог Ран. Все последующие восклицания Коко в духе «Старикам слова не давали» и затравленного «Ебучая ты косичка, я тебе больше купонов на скидку на Фарфетче не дам», остаются без внимания. Ляпнул и забил, называется — вот уже Ран, удовлетворённый своей пришедшейся к месту фразочкой, тянет за плечо младшего брата, приготовившегося вести ожесточенный спор. Возвращает его макушку к себе на колени и принимается увлечённо вязать Риндо короткие колоски. Щёки у того заметно краснеют, ведь даже Коко неловко от того, как Ран незаметно склоняется ниже и ниже, околдовывая брата своей сногсшибательной улыбкой. — Утю-тю, какой опасный малыш, бойтесь его все-е-е, — слащавым голоском тянет старший Хайтани, принимаясь трепать Риндо за пухлую щёку. Тот ощутимо вздрагивает, совсем не опасно пищит, вырывая лицо из тисков Рана, и перехватывает тонкое запястье: — Давай потом. У меня серьёзный разговор, если ты не заметил. — Может, я тебя поцеловать хочу? — капризно куксится Ран и, схватив обе косы — чтобы не мешались, видимо, — резко затыкает опешившего Риндо поцелуем. Удивляться этим сюжетным поворотам лучше незаметно, особенно когда ты в курсе щекотливой ситуации, в которой находятся оба Хайтани, и мешать им не собираешься. Вот и Коко, несмотря на их зарождавшуюся ссору, участливо помалкивает и затягивается сигаретой, строя догадки насчёт особых навыков Рана, что способен успокоить взбунтовавшегося брата за пару секунд. Кудри на затылке жжёт июньское солнце — одно из самых жестоких и беспощадных, — медленно проезжается ультрафиолетовыми лучами по подтаявшей коже. Распарывает, набивает черепушку разноплановыми вопросами. Почему Ран и Риндо в последнее время так открыто выражают свои чувства на людях? Неужто та ситуация с Мицуей Такаши и ревностью младшего Хайтани стала поворотным моментом в их истории? И как так получается, что Сейшу постоянно дразнится, когда Хаджиме остаётся с ним вдвоём, но категорически против любых проявлений их близости в присутствии кого-либо ещё? Это отчасти обидно — Хайтани, которым по идее в аду гореть положено за подобное, ничуть не стесняются. — За курение в общественном месте предусмотрен штраф, молодой человек. Все рассуждения вмиг рассыпаются на части — подавившись сизым маревом, Коко подрывается с лавки, и максимально осторожно бросает окурок под ноги, чтобы с невинным выражением лица обернуться к тому, кто застал его с поличным. Вместо фуражки, погонов, иссиня-черной формы и карт-бланша буквально на всё, на него пристально смотрят два бледно-голубых глаза, обрамлённые длинными белёсыми ресницами. — Вечер добрый. У Хаджиме сразу же начинает дёргаться нижнее веко — вспомнил, сколько пришлось отвалить за химчистку кроссовок. — Ты, наверное, Коконой? Не дожидаясь никаких ответных приветствий, мистер «Я накидался в слюни и загадил твои кроссы» переключается куда-то за плечо опешившего Хаджиме и в режиме замедленной съёмки проходит мимо. Поправляет плотную маску, скрывающую нижнюю часть лица, затем неожиданно ловко опускается на корточки перед лавкой Рана и Риндо, слипшихся в поцелуе: — Удивительное рядом, надо же. Не думал, что найдутся желающие превратить нашу столицу в инсталляцию Гоморры. Интеллектуальная шутейка (ничуть не смешная, кстати) не проходит незамеченной — старший Хайтани хмыкает, более пылко прихватывая поалевшие губы Риндо, а замерший сбоку ото всех Коко наблюдает за немой сценой, не до конца понимая, когда эти трое успели так сдружиться. Скорее всего, Ран знает, о чём сейчас думает лучший друг его брата — поймав угольные радужки своими, он подмигивает Хаджиме, готовому уронить челюсть наземь или осесть в пыль целиком. — Не твои, вот и бесишься? — разорвав поцелуй, ехидничает старший Хайтани, и тут же показывает, в чей адрес направлено его вопрошание — вскидывает ладонь, демонстрируя Санзу средний палец. — Видал, Мальвина? Риндо согласно фыркает, обнимая брата предплечьями, а Коко облегчённо выдыхает. — Санзу, — хрустнув шеей, бесцветно поправляет розоволосый чудик. — Хотя, Мальвина тоже неплохо. Едва договорив, он оборачивается на Коко и призывно дёргает подбородком — у последнего гаденький холодок пробегается по спине, пока некто «Санзу» поднимается во весь рост. Он шагает крадучись, будто бы по стеклу или раскалённым углям. Последнее подойдёт скорее Хаджиме, нежели этому мутному парню с расфокусированным, но какого-то лешего метким взглядом. Неуютно от его присутствия. Слишком. — А ты как думаешь, Коконой? Мальвина? — на последнем слове он резко сужает тусклые глаза, и хмыкает, будто под чёрной маской обнажается страшный оскал — по иронии судьбы, Коко не запомнил из-за темноты, что там было. — Или всё-таки Санзу? Второе вопрошание звучит едва ли любезнее первого, и Хаджиме всё больше убеждается в том, что маска скрывает что-то явно нехорошее. Хочется сбежать. — Я никак не думаю, — сдержанно отвечает он, инстинктивно пряча руки в карманы, и опускает голову пониже, мысленно моля божеств всех конфессий превратить его в страуса, способного рыть черепушкой землю и прятаться от невзгод в чернозёме. — Мне без разницы на имена и прозвища. — Но Риндо называл тебя Коко, — осведомлённо подмечает Санзу. — Это ли не прозвище? Или кличка? Как лучше? Это ни то, ни другое, это придумал Инуи, — думает Коконой. — Это не твоё собачье дело, — цедит он вслух, лихорадочно прокладывая в голове маршрут своего бегства отсюда и прямиком до Шмотшопа, где у входа встретят приветливые консультанты и уведут Коко в недры магазина, чтобы впарить ему что-нибудь подороже. Он и закупиться на кругленькую сумму согласен — главное, что его утащат подальше от этого стрёмного наркоши с претензией на звание психа.