Станция "Ночной бульвар"

***

Ухватить Чоджи достаточно сложно, особенно если ты выбегаешь во двор в домашних резиновых тапках и с сигаретой, наспех подкуренной на втором. Ахане юркий, как мышь, такой же бесшумный и незаметный. А ещё легко делает больно, словно в вены проникает вместо дыма. Ханма-таки догоняет его у угла дома, пугает бабок на лавке тем, как на бегу сносит головой ветку сирени, нависшую над тротуаром, вслух матерится на поцарапанный лоб и в один прыжок хватает Ахане со спины. Тот брыкается, шипит и посылает Шуджи далеко и надолго, отбивается тычками локтем в живот, наступает своими найками на стопу, прыгает остервенело, точно блядский Дерек, хотя Ахане не радикальный ничуть, просто очень злой и импульсивный. Наверное, Ханма его эмоции понимает. И активно сопротивляется им — приходится подсечь Чоджи под колено и повалить на асфальт, чтобы не слинял, а после повалиться следом, чтобы уж наверняка. Расцарапать колени, пытаясь удержать чужие руки с несвойственным Ханме нервным смехом очень жутко. А в голове тарабанит пугающее — Чоджи же всегда и всё помнит. И прыгнет ещё раз, только в голову, поскачет там, как пятидесятикилограммовый мячик, и настолько ощутимо, что не сразу оправишься, если оправишься вовсе. Мизинец на левой ноет особенно сильно, а Ахане по-прежнему барахтается и пыхтит в маску — устал уже. Устал, и всё равно пытается выбраться из захвата и встать. Прячет глаза в капюшоне, моргает часто-часто, словно на ресницах взлететь может, а у Ханмы, подпрыгивающего над асфальтом после каждого подобного рывка, поцарапанную кожу на лбу начинает щипать от усердия. И это, пожалуй, худший его день за последние пару лет. Ведь с Чоджи они никогда не ссорились. Ещё и так внезапно. — Пиздабол, пусти меня, — рычит Ахане, впиваясь в голые предплечья ногтями. — Пусти, и я тебя нахуй в щепки разнесу. Бабки на лавке подключаются к движухе в паре метров от них, неодобрительно хлопочут про современную молодёжь, мат и драки, грозятся вызвать ментов, чтобы те посадили сразу двух дебоширов в обезьянник на ночь. Та как раз неумолимо приближается — солнце заползает за шелестящие ветром берёзы и молчаливые хрущёвки, а Ханма неспокойно отшучивается, зажимая потушхую от бега сигарету зубами, отрывает бунтующего Ахане от асфальта, перехватывает за мягкий живот, забираясь рукой под его худи — то самое, что отдал ему Шуджи прошлым летом, когда в темноте и тумане было особенно зябко, — и лучисто улыбается, обращаясь к старушкам: — Не надо ментов, это просто семейные разборки. Спокойствие, благородные дамы, мы уже уходим. В груди, которую сквозь тонкую майку и накинутую наспех адидасовскую олимпийку холодит сырой ветер, беспокойно грохочет — Чоджи слишком серьёзен, серьёзнее, чем обычно, и злее в разы, будто с цепи сорвался. Фильтр красного Мальборо во рту неприятно горчит, смешиваясь со слюной — приходится плюнуть в сторону и её, и добрую половину сигареты. Пенсионерки со своей дощатой колокольни по-прежнему ругаются, нарекая Шуджи некультурным тунеядцем и наркоманом, хоть их отряд из разноцветных волос в палитре от пепельного до фиолетового из-за пышных клумб уже не видно. Ахане же внезапно затихает в объятиях Ханмы, волочащего его к подъезду. Будто ему питание отрубили. Раз и перерезали. На кусочки порубили, заблокировали, уничтожили. — Ты же был в курсе всего, — мнётся Ханма, то и дело сглатывая колючий ком в горле вместе с кучей слов, которые он не посмеет сказать ни глухой стене в своей комнате, ни телефону доверия, ни Чоджи, ни самому себе. Ахане на это по-прежнему молчит. Оглушительно молчит, не двигается, точно манекен. Тишина с его стороны в такой неоднозначной ситуации вызывает непонятную Шуджи дрожь. Слишком неприятную, если честно. Обожжённые наждачкой асфальта колени горят и подгибаются, словно кости заменили ватой. Под черепной коробкой кипит мысль о том, что Ханма не бутон сирени, чтобы вянуть и умывать свои руки, когда Чоджи уже здесь, когда Чоджи шёл к нему через всё Крылово, когда Чоджи столько отмалчивался или просто делал вид, что ведётся на эти трюки. Его руки висят безвольной плетью, дыхания не слышно, как и не видно его вечно холодных и бесстрастных глаз, что открыто посылают весь мир на три весёлые и живут по своему ритму, ставшему привычным для Ханмы. — Ублюдок, я тебя ножом вскрою, — голос у Ахане дрожит, голос у Ахане колотит туда-сюда от злости — он отбитый на всю голову, и реально вытворить может что угодно, вплоть до уголовки. — Я нахуй уйду из твоей Вальхаллы Крю и все твои теги бафить буду, понял? Исключай меня нахуй из своих бесед, и кофту свою ебучую забери к херам, я без неё дойду. — Послушай, мы же с тобой друзья, а? Зачем ругаться из-за всякой хуйни? — произносить что-либо внятное гораздо сложнее, чем отпустить и согласиться с тем, что Ахане отойдёт от их андерграундного движения, но Шуджи чувствует, что ни за что не согласится и не распрощается с ним. — Ты просто конченый уёбок, — вполголоса рокочет Чоджи, а у Ханмы пульс то учащается с каждой буквой, то стынет напрочь, бередит в животе, скручивает, точно грязное тряпьё. — Что, классно тебе ко всем подряд подкатывать, а? Как думаешь, может и мне попробовать с Катей с той вписки? Помнишь ведь, как она меня засосала при всех? Тебе понравилось это видеть? Тротуар уходит из-под подошв дурацких резиновых тапок, губы стягиваются в узенькую нить, ведь Шуджи не знает, что ему ответить. У него и без того хлипкая связь с внешней средой будто резко оборвалась, как и в груди что-то, под рёбрами прямо — слишком внезапно всё, слишком быстро, он не ожидал, он не был готов. — Давай поговорим у меня дома? — последнее, на что хватает Ханмы, прежде чем опустить Чоджи на бетонный пол у подъезда и перегородить пути отступления своими руками. Ничто не помешает Ахане вывернуться сейчас и сбежать, он же шустрый, он своевольный не меньше самого Шуджи, спешно набирающего код на домофоне. Ничто не помешает, кроме сиплого, пришибленного «Не уходи, пожалуйста», сказанного против воли и вне законов логики. Запросы у Ханмы до одури простые и непонятные ему самому, так как он по образу жизни распиздяй и обещания никогда не держит, но что-то скребётся внутри, не позволяет спустить всё на тормозах и насмешливо помахать Чоджи ручкой. Кодовая дверь протяжно пищит, в подъезде воняет сыростью и побелкой, Шуджи дышит глубоко и медленно. Он не особо надеется, что Чоджи зайдёт следом, и уже морально готовится бухать стащенный из Шестёрочки Гараж с клюквой в одиночку, однако низкорослая фигура Ахане внезапно вырывается вперёд и несётся вверх по ступенькам. Светоотражающие полоски на его кроссовках переливаются и сверкают, точно предупреждают, что прикасаться сейчас не стоит, но кто сказал, что Шуджи следует правилам? Он догоняет его на третьем, хватает за плечи и разворачивает рывком, заставляя посмотреть на себя: — Какого хрена происходит сейчас? Знает он, что происходит. Не любит он Ахане, и любить не может, его привлекают лишь тела, честно. Казуторы, например, он вроде прикольный, и ведётся на всё подряд, как слепой котёнок. — У тебя спросить надо, аморальный хуйлан, — Чоджи глядит исподлобья, пронзает насквозь словами и резкими фразами, и это действительно нервирует. — Давай, блять, поясни мне за это всё, я послушаю и посмеюсь. Только Ахане редко смеётся, больше рычит и скалится сквозь свою бездушную маску. — Всё дома. Пошли-пошли, не торчи тут, — понимая, что с ним идут на контакт, подгоняет Шуджи. Не дожидаясь новой волны наездов, он принимается тащить лёгкое тело за руку, лихорадочно рассуждая над тем, когда оступился — прежде Чоджи молчал, прежде Чоджи язвил в адрес очередной тёлки или парня, с которыми спал Ханма, и уж точно никогда не пытался послать его. Разговаривать по-нормальному не умеют оба — Ахане набрасывается на Шуджи с порога, стягивает свою маску и резко целует. Больно целует, глубоко, отчаянно, ловко карабкаясь наверх руками и ногами, словно лианами обвивает торс и шею, смотрит грозно, с ненавистью и презрением, а Ханма бегает глазами по потолку и стенам, но отвечает ему. Пылко и резво, как и всегда, пусть и чувствует себя чмошником, мудаком и неудачником, по привычке подхватывая Чоджи под ягодицы. Мнёт их до скрипа широких штанов, держащихся на тонкой талии на добром слове и ремне, мнёт сухие губы, смачивая их своей слюной, чтобы не откусить кожу. Они всегда целуются так, словно завтра весь мир засосёт в чёрную дыру и сдавит в вакууме — Ханма отводит и прикрывает глаза, стараясь не пересекаться взглядами, и уносит Ахане в свою комнату, где их двоих, — чёрт, стыдно в этом признаваться, — реально ждал холодный пивас и какая-то документалка про граффити. Хорошо иметь друзей во всех смыслах и позах, но не когда это всё неуловимо выходит за рамки дружеской взаимопомощи. Не когда в ледянящих душу радужках напротив плещется ненависть, которая не уходит после страстных поцелуев в шею и языка, скользящего по хрящику на ухе. Не когда руки со схематичным японским «Преступление» и «Наказание» на автомате стягивают с худого и гибкого тела худи не по размеру и бросают на пол. Не когда Ханма наваливается сверху, придавливая Ахане к раскладному дивану и, цапнув пальцами за предплечье, смазанно целует кривые татуировки на правой в виде баллонов краски, их тегов и косых сердечек со стрелами. Не когда Чоджи хлёстко отдергивает её и шепчет свистящее «ублюдок, не смей там трогать», откидываясь жёсткой соломой волос на подушку. И пялится со своим категоричным «похуй» так глубоко, что до самых границ подсознания дотягивается и вгрызается в них намертво. Всё вокруг в тумане, и заплутавшему в себе Ханме хочется сказать вслух непоправимое «Не смотри на меня так, мне больно», но он любит играть в отрицание с самим собой и затягивать в эту херню Ахане, поэтому лишь жадно врезается губами в его рот, крепко сминая оголённую талию и почти оголённые бёдра. Поддевает упругую резинку на белье и торопливо тащит вниз, ведь главное — держаться крепче и целовать настойчивее, ощущая его небольшую ладонь у себя на ширинке шорт. Пальцы смыкаются точно на головке, потирают о ткань, и Ханма на этот издевательски приятный жест коротко постанывает в поцелуй, толкаясь навстречу — он правда любит лишь задницу Чоджи и его умелые руки, рисующие красивые эскизы в скетчбуке, а не то, как тот после секса почти мирно сопит у него на груди и льнёт поближе, закидывая руку с партаками на грудь Шуджи так, словно они вместе. Сердце катится куда-то вниз, бьётся о баллоны эмали, которыми они раскрасили брошенную газель по приколу. Больно, физически больно — Чоджи остервенело кусает резцами, вместо драки и вместо разрушительного скандала на все этажи. Шуджи чувствует на языке собственный металлический привкус, вбирает в себя, глотает, и надо бы ответить тем же. Надо бы по принципу «око за око», но он только посасывает нижнюю практически бережно. Практически трепетно и исступлённо, так как учиться в ласки как-то неправильно ради того, чтобы просто помириться с другом, с которым у вас несколько лет регулярный секс без обязательств. Чоджи не прекращает измываться, грызётся и смотрит всё с тем же холодом, словно произошедшее сегодня — только верхушка айсберга. Словно он показывает свой характер, намекая на то, что Шуджи рано или поздно столкнётся с корпусом, скрытым под арктическими водами, и расколется на кусочки, не выдержав. Нужно написать Казуторе и позвать к себе или в Граффити-маркет прямо завтра. Нужно написать. Звон ширинки выбивает из мыслей всё подчистую, смывает ацетоном и заливает монохромными кусками — Чоджи прерывает их поцелуй, ядовито хмыкает, обхватывая член Шуджи в кольцо. Приподнимается на локте, прислоняется ртом к уху, и шелестит тихо-тихо, словно январский сквозняк в метель: — Какая же ты ебливая мразь. Это глупее, чем любовь, больше, чем их недо-дружба, опаснее осколков разбитых стёкол, на которые Ханма однажды напоролся рукой и покатился кубарем, спасаясь от ментовской облавы в депо. В районе солнечного сплетения сдавливает и замирает, не позволяя дышать — Чоджи выскальзывает из-под замешкавшегося Шуджи за долю секунды, спешно натягивает на себя бельё, словно учится в их шараге не на иллюстратора, а на МЧСника. — Уходишь? — хрипло вылетает у Ханмы. Он меняет положение, шлёпая ступнями о пол, вытирает кровь с онемевшей губы. Напрягается, будто он правда хочет схватить Ахане за руку и остановить, однако остаётся на месте, потому что знает, что запросто останется без своей — откусят по локоть и не подавятся. Чоджи продолжает одеваться в полном молчании и даже не оборачивается — светит своими проступающими сквозь бледную кожу лопатками и позвонками, по которым Ханма частенько чертит невидимые линии. И он не позволит, чтобы их чертил кто-либо ещё. Кости переломает каждому и каждой, на всех заборах напишет их имена и кучу мерзопакостной дряни. Чоджи его. Его Чоджи реально не забирает худи, лишь достаёт из кармана-кенгурухи сложенный листик — из скетчбука, точно оттуда, — и разрывает напополам. — Отторгай всё дальше, мудила, я тоже последую твоему примеру. Как думаешь, кто раньше сдастся? — со стальным равнодушием вопрошает Ахане, разворачивается на пятках и уходит в коридор. Очень хочется схватиться за голову и выкурить пачку за раз, ведь Ханма всё-таки вылетает следом за ним. В висках стучит, прокус на губе опять даёт о себе знать. Горит сильнее, чем ссадины на ногах и лбу, сильнее, чем кожа Ахане, которого он сгребает в охапку у порога. — Пусти, кретин, — шипит Чоджи, а голос у него садится быстрее, чем Шуджи понимает, что сейчас творит. По-хорошему бы отшатнуться назад, сбежать на кухню к бутылке водки — тут пиво не поможет, — и остывшим, пережаренным сосискам, но Ханма держится крепко, точно щупальцами, зависает, и шепчет безобразно честное и откровенное: — Я просто не могу иначе. Сложно говорить обо всём, что граничит с ответственностью и обязательствами, и всё же от Чоджи не утаить ни одного секрета, сокрытого семью печатями из собственных страхов. Тот вдыхает постепенно, словно решает что-то для себя, и резко утыкается лицом в майку Шуджи. — Как же ты достал.