Станция "Ночной бульвар"

***

Временно отойти от криминала можно, а вот выйти из него навсегда — никогда. Родился в этой среде — знай заранее, что она тебя нагонит везде. Везде поймает, куда бы ни бежал в истерике и к кому бы ни прибивался. Поэтому думай позитивно и будь готов к рецидивам — процессы, происходящие в психике, взрощенной на страхе, тяжёлых отцовских кулаках и устрашающих тюремных наколках, необратимы. Черней, не бойся. Ну же, не сопротивляйся своему существу, пройди до конца, как полагается, сейчас ты не один, сейчас рядом с тобой такой же. Именно поэтому Казутора неожиданно для себя расправляет плечи пошире и никак не препятствует Ханме, когда тот после их встречи у метро — естественно, а где же ещё вам пересекаться, если вы, как оказалось, живёте в разных концах Крылово, — торжественно предлагает сделать небольшой крюк и наведаться кое-куда за жирным уловом. Денег нет, так обменяй на честь. Последнее, что у тебя осталось. Не пропадать же и ей понапрасну? Вечер сгущается над головой, редкие тяжёлые облака ползут к западу, открывая вид на вселенскую черноту. Её вот-вот запятнают фонарями, живого места не оставят, ни одного свободного кусочка. Примерно так же запятнано чернилами личное дело Ханемии, лежащее в ОВД района, и он пару раз думал об этой странной ассоциации, сидя на крышах Старогиреевских многоэтажек. Молча наблюдал за тем, как стремительно этот огромный, безжалостный и справедливый город накрывает ночь. Думал, что его отец видит это же небо несколько часов раньше. Пробирается к нему сквозь узкие клети решёток, голоса конвоиров и сокамерников — он где-то далеко-далеко отсюда, и не факт, что в порядке. Не факт, что не с щелью в пузе или исколотыми предплечьями, не факт, что не разложившийся вовсе — мать не поддерживает с ним связь. Ещё чаще и отчаяннее думал, как бы с своими наклонностями завязать, чтобы не окончить тем же. Головой понимал, что никак, но отчаянно сопротивлялся, тщетно убеждая себя в том, что он не такой, что он сможет вырасти и стать чуточку лучше. Вполне возможно, будь рядом кто-нибудь с той стороны жизни, где нет никаких проблем и горестей, кроме трудного выбора между красным и зелёным Дошираком, Ханемия смог бы перебороть себя. Баджи ведь по-прежнему любит свои бич-пакеты? Его жизнь — синоним постоянства для Казуторы. — Ты сейчас выглядишь немного… стрёмно? — из мыслей буквально вырывает голос, за пару встреч ставший Ханемии знакомым. — Эй, снова случилось чего? — Шуджи в два шага обходит его и по-свойски хлопает по плечу, чуть сжимая ткань застиранной футболки. Он делает всё аккуратно, но тело само деревенеет и как-то неправильно прошибает током — двинуться уже не получается, как бы ни хотелось дать в тык и сказать «Не мешай мне предаваться воспоминаниям, твою же мать, не видишь, что я занят?». Шуджи становится впереди, загораживая собой пустоту тротуаров и первые ночные огни. Смотрит своим предупредительно-жёлтым: — Не бойся. Ты не один. Впереди зелёный. Ханемия мимоходом мажет зрачками по его беззаботному лицу, пытаясь понять, насколько высока вероятность того, что его душевные терзания понимают в полной мере. Баджи вот, допустим, понимал всё и всегда. Просто «допустим», он как бы отпустил прошлое и даже удалил несколько фотографий с их уличных променадов. Шуджи, у которого никакой тихой грусти по канувшему в лету нет, ловко перехватывает острый взгляд Казуторы и чересчур мягко улыбается — в груди у последнего болезненно ухает, ладони моментально мокнут. Ханемия сглатывает ком в горле и подавленно молчит. Поочерёдно давит подушечкой большого на остальные четыре, оглядывается назад, на редкие фонари у подъездов. Вздыхает — там слишком одиноко, а впереди на него испытующе глядят, словно в чертоги разума лезут. Перебор с вниманием — Казутора пытается сосредоточиться на сколах на бордюре справа. Серьга в ухе, которую он зачем-то пихнул в почти заросшую мочку, оживлённо бряцает. — Забавная такая, как у домашнего тигрёнка, — заслышав звон — хорошо, что не тревожный внутренний, — хмыкает Шуджи. — Тебе идёт, — с обворожительной улыбкой дополняет он. Ведёт рукой выше, обводит шершавыми подушечками татуировку, кадык, переходит правее и ловит бубенчик пальцами. Ханемия отчаянно борется с трепетом внутри, с мурашками снаружи — это как-то неправильно, его же просто хвалят, к чему такая реакция? — Тебе точно очень идёт, Тора, вот базарю, врать не стану. Его голос, отдающий хрипотцой, намертво врастающий в голосовые связки заядлых курильщиков, будто обволакивает — взгляд Казуторы уже неуверенно дрожит на бетонных стыках. Безумно хочется поднять взгляд и посмотреть вперёд, постоять вот так подольше — недосказанность бренчит под рёбрами. Бренчит в голове, сотрясает мысли, а в зрачках постоянно мелькает расплывчатый образ Баджи. Искажённый, хмурый, он цокает языком и глядит с укором, будто может возникнуть на их с Ханмой пути, выскочить из-за спины и схватить Ханемию за руку, забрав к себе под опеку, как прежде. Кожа под застиранной футболкой слегка горит — Ханма отпускает серьгу, и теми же дугообразными путями возвращает ладонь к плечу. Поглаживает неспешно, но смело, как тогда, в парке, прижимает ближе. — Что ты… — мямлит Ханемия, ощущая внутри себя какие-то странные сподвижки, похожие на слабый огонёк от зажигалки Шуджи, лежащей у него в кармане. Щеки, кажется, горят. Чёрт, раздражает. — Не парься, окей? Всё сделаем, как надо, — Ханма не успокаивает, а утверждает, неторопливо задевая длинные тёмные прядки. Перебирает их пальцами, поглаживает. — Знаешь, у тебя очень мягкие волосы, — шепчет он, и Казутора немного напрягается, поднимая настороженный взгляд на собеседника. Тот тут же делает какое-то забавное лицо, дует губы: — А чё, я чёт не то сказал? Ты не забудь рассказать про то, о чём мы переписывались. Мне правда интересно. — Правда интересно? — гортанно кашлянув — в горле как-то сухо из-за этих стрёмных лобзаний и гляделок, — переспрашивает Ханемия. — Естественно, — вновь утверждает Ханма. И как-то уже не думается уже про Дошираки, октябрь, и Баджи. Думается про то, когда и как рассказать, поделиться, выпалив всё подчистую, но сдержанно, ненароком чтобы не надоесть. — …Расскажу на крыше, — кивает Ханемия, резво выныривает из-под татуированной ладони, сгладившей мурашки на загривке — в ухе и под рёбрами вовсю гремит, и это как-то неправильно. — Пошли быстрее, иначе передумаю. — Ха-ха, какой ты, блять, резвый, — беззлобный смех Шуджи, доносящийся в спину, слишком приятный. — Мне нравится твоя сегодняшняя гиперактивность, дорогуша. Солнечный диск уже не жжётся, как в светлое время суток. Он за панельными домами, за парками, за СКАДом. Он никогда не держится в этих краях дольше положенного и легко сдаётся — многомиллионный мегаполис опускается во мрак, точно в мутную воду, и улицы наполняются новыми звуками. Автомобилей и автобусов на дорогах становится меньше, прохожие растворяются среди светофоров и тусклых подъездов. Вместо них шелестит ветер, вместо них Ханма рассказывает о своих похождениях с Вальхаллой Крю, зовёт Казутору с ними. Говорит, мол, лето ещё не кончилось, можно ещё кучу всего намутить, пока дни постепенно идут на убыль — двадцать второе давно прошло, до июля всего несколько часов. Там и до осени рукой подать, до треклятого октября, до холодной зимы и тёплых батарей. Метнуться обратно не выйдет, не получится вернуться в ранние годы и предотвратить кучу ошибок, но Казуторе почти весело — он однозначно не один, он нога в ногу шагает с Ханмой, они курят одни и те же сигареты, потому что тот по умолчанию делится, не спрашивая о том, есть ли у Ханемии собственная пачка. Чем ближе они к магазину, который собрались обнести, тем отчётливее на беспечном лице Шуджи проявляются новые эмоции. Казутора видит в его горящих в предвкушении глазах холодный расчёт вперемешку с азартом, видит, как бледные губы зажимают фильтр и чётко проговаривают, что делать, если вдруг что-то пойдёт не по плану. Казутора всё увереннее подхватывает этот настрой — рядом с таким, как Шуджи, ничего не должно случиться. — Ты что-нибудь ещё хочешь, кроме пива, эй? — вполголоса спрашивает Шуджи, замирая на порожках Шестёрочки. Прибившийся к стенке Казутора затягивается, торопливо добивая сигарету. Что он хочет? Да ничего в принципе, аппетита нет. Зато есть эффект дежавю и воспоминания о их с Ханмой первой встрече. Он пару секунд смотрит на него, одетого в ту же серую толстовку, пахнущую бесконечным летом, сигаретами и кровью. Стоящего у входа с такой же чеширской улыбкой во все тридцать два, с такой же стрёмной позолоченной серьгой и длинной чёлкой, ниспадающей на глаза. В зеленоватом свете вывески они не выглядят предостерегающими. Напротив, они так и манят сотворить какую-нибудь херню. — Ничего, — выбрасывая бычок под ноги, коротко сообщает Казутора, и первым залетает в магазин. Внутри воняет тухлятиной и подтекающими рефрижераторами, по напольной плитке идёт вереница грязных разводов вперемешку с шелухой от лука. Охранник дремлет, облокотившись на металлический столик у монитора, один единственный продавец вяло пробивает товары. По губам Ханемии ползёт торжествующая усмешка — устали, заебались в край, а значит, на них не обратят внимания. Кто-то, не менее измученный жарой и работой, расплачивается на кассе, кто-то лениво копается на стеллажах около. Человека четыре всего, максимум — пять-шесть, если кого-то не видно из дальних углов. Казутора шагает вперёд, чувствует липкий холодок по спине и изморозь в жилах, прилипает подошвами к разлитому по полу чему-то там, перешагивает, презрительно морщится. Вино, видимо. Дешёвое вино, блять. — …И чё мы, даже без закусона? Ты точно ничего не хочешь? — искренне удивляется Ханма, нагоняя Ханемию среди холодильников с молочкой и высоченных коробочных пирамид. — Нет, — вполоборота отзывается Казутора, не узнавая свой собственный голос. — Мы бухать идём ведь, правильно? Я обойдусь, а ты бери, что хочешь. Не дожидаясь каких-либо рекомендаций от Шуджи, Ханемия под тихое бряцанье серьги и гул проводов ныряет вглубь стеллажей. Механически осматривается, борясь с внезапной дрожью в коленях — снова вспоминается о безрадостных перспективах загреметь за соучастие, попавшись на удочку всевидящего ока, транслирующего видео с разных углов на монитор к охране. К тому же, сушёных кальмаров и вонючих жёлтых полосатиков Казутора отведать не желает и время на прятки по слепым зонам ради закуски тратить не собирается. Совсем. Во-первых, от них хочется пить ещё больше, причём обычной воды. Во-вторых, из-за соли — не той, о которой пошутил бы мамин дядя Женя, — легко опухнуть и превратиться в жалкое подобие рыбы-фугу. Гадость какая — Ханемия этих экзотических рыб каждый чёртов день видит в своей раздолбанной квартире на загаженной жиром и грязью кухне. Бултыхаются они там, точно в пучине морской, пыхтят, по-пацански облокачиваясь вывернутой рукой на колено, плавниками меряются — бесплатный океанариум, замечательно, он ведь так мечтал в детстве сгонять туда, и надо же, рыбы явились сами. Набег на продуктовый проходит на удивление удачно — не то что бежать, даже оглядываться и вжимать голову в плечи по привычке не приходится. Шуджи с холодным пивом в обеих руках, бодро шагающий по узеньким тротуарам, что то и дело сужаются ещё сильнее из-за вездесущих стихийных парковок и редких прохожих, припозднившихся с работы, внушает Казуторе, сумевшем выкрасть ещё литр добавки, ощущение непоколебимой уверенности. Если не в сегодняшнем дне, то хотя бы в завтрашнем, в том самом, в который до крайности не хочется врываться, продирая слипшиеся глаза на своей чахлой скрипучей постели.