Станция "Ночной бульвар"

***

— …Так почему ты к копам на учёт попал? Неужели из-за ебучих краж? Как хоть умудрился, если тебе даже сегодня было не впервой? — затягиваясь сигаретой, заинтересованно спрашивает Ханма. — Я тоже не святой, как ты понял, но у меня всё обходилось без этой вот хуйни. И обойдётся, наверное. Повезло же ему с словоохотливостью — Ханемия с долей зависти косится на собеседника и нового друга в одном лице, что вяло пыхает дымом, изучая окрестности. Снизу доносятся гудки поездов и стук колёс — они сидят на краю крыши, и от бездны высотой в двенадцать этажей отделяют только хлипкие металлические перила. Казутора упирается кистями в шершавый битум, отстранённо поскребывает по нему ногтями, разглядывая шумозащитные экраны, редкие машины, проезжающие по хорде, и товарные составы, стоящие на железнодорожных путях. — Даже не знаю, с чего начать, — ворочая ватным языком во рту, бормочет он. Просверливает острым взглядом дыру в первой попавшейся цистерне, отворачивается. Шуджи смотрит испытующе, но с ответом не торопит, то и дело запрокидывая голову для новых глотков. Его «попить пивка» отличается от аналогичного понятия Казуторы. Осушить всё залпом, словно через воронку в горло залить, вот это да, вот это про него — он ненавидит сам вкус алкоголя, зато обожает закрывать глаза и падать в небытие алкогольного угара. — …С чего хочешь, — пожимает плечами Ханма и снова прикладывается к банке. Ладони чуть жжёт постепенно остывающая кровля. Чуть плавит сознание грейпфрутовый Хугарден, выпитый натощак. Золотистые радужки Казуторы горят ярче вереницы фонарей и прожекторов в промзоне — Ханма сказал, что место для распития очень удобное и отчасти красивое, и не прогадал. Урбанистика и унылый вид на ту часть столицы, где по-прежнему таятся отголоски прошлого, и впрямь завораживает. Только говорить о обезьянниках и визитах участкового Казуторе именно из-за этого совершенно не хочется. Тёплый ветер с привычной вонью выхлопных газов практически не ощущается — здесь веет креозотом и химией, а дорога вот не так популярна, как наивно полагали её создатели. Ханемия торопливо обмозговывает свою речь и поджимает губы, чтобы язык, развязавшийся всего от половины литра — а осталось ведь ещё, только куда вливать, чтобы Ханме не пришлось тащить пьяное тело до своей квартиры, — не сболтнул лишнего. — Ну знаешь, сначала были просто драки в школе, — это лишь краткая выдержка из анамнеза всего пиздеца, чтобы никого не нагружать, о причинах лучше тактично умолчать. — Мы с другом, с тем, про которого я тебе говорил, регулярно пиздились с одноклассниками или парнями постарше… — О как, нихуя себе, — внезапно перебивает Ханма. Таращится обалдело, оценивающе осматривая Казутору с головы до ног. — Знаешь, а ты не похож на забивного. Не воспринимай за оскорбление или типа того, но ты мне напоминаешь… ну, блять, неформалов этих, — жестикулирует он, изображая гостей из две тысячи седьмого. — Короче, ты понял. — Хах, может быть, — пьяно усмехается Казутора. — Но дерусь неплохо, иначе бы в ментовку не забирали. У нас даже компания своя была. Человек десять, наверное, точно. — И чё с ними сейчас? — Шуджи продолжает беспечно хлебать свою Балтику девятку — ну и вкусы, закачаешься, — и медленно отползает назад, слезая с бетонных перил. Кивает рядом с собой: — Садись сюда, а то свалишься. — Да не свалился бы, — кряхтит Ханемия, следуя указаниям. Достигнув широкой крыши, усыпанной пылью и мелким мусором, ложится на спину и подкладывает руки под голову, устремляя мечтательный взгляд в небо, на котором нет ни звёзд, ни луны — только зарево столичных огней. — Сначала я со всеми там посрался и ушёл. Потом, когда основное закончили, кто-то в шарагу поступил, как я, кто-то продолжил учиться, но школу сменил, — продолжает рассказывать Казутора, разглядывая облако, сиротливо ползущее по небу. — Вот примерно тогда у меня и началась вот эта хуйня с кражами. Мой друг не одобрял этого, говорил, мол, нахуя воруешь и всё такое, после каждого привода скандалил. Даже до драк доходило, и в один момент… — Казутора прекрасно понимает, почему у него садится голос и глаза начинает нестерпимо жечь, поэтому замолкает, чтобы отойти от ностальгии и воспоминаний о пережитом. О первых днях после. О кулаках, сбитых о стену чужого подъезда, о первой пачке сигарет, о первых мыслях про самоубийство, на которое так и не решился. Всхлип вырывается против воли и слишком тихо, чтобы услышать, но Ханма всё равно улавливает: — Эй, ты чего? Там всё настолько плохо было? — Ещё как, — сквозь слёзы скулит Ханемия, спешно вытирая солёные дорожки тыльной стороной ладони. — Я из-за этого… — запинается, чёрт, как же запинается. — Из-за этого тогда в парке… Сбоку раздаётся стук жестянки и шуршание чужой одежды по битуму. — Посмотри на меня, — рука Шуджи обхватывает запястье крепко, тянет вверх, заставляя подняться. Спину, за пару минут привыкшую к жару крыши, неприятно холодит. Казутора снова всхлипывает, стараясь смотреть твёрдо. Не получается — всё вокруг кажется расплывчатым от влаги и хмеля. Чужие пальцы ползут вверх по руке, к краю футболки, едва уловимо оглаживают кожу — Ханемия немного не врубается, что происходит, но от этих прикосновений понемногу легчает. Баджи его так же гладил иногда. Баджи иногда обнимал бережно, прижимался губами ко лбу или макушке, сопел в растрёпанные в пылу рыданий и отчаянной детской злобы волосы. Тогда было хорошо. Не то, что сейчас. — Хочешь, скажу один секрет? — ехидно шепчет Шуджи, подаваясь вперёд. — У тебя нет причин плакать, когда ты со мной, Тора. Растерянный Казутора чувствует, как его из-за этого слащавого «Тора» обдаёт жаром изнутри. Чужие пальцы в его волосах тянут вперёд, переворачивают мир с ног на голову, не отрывая пьяную тушку от пола. Пьяное дыхание на губах ощущается слишком отчётливо — Ханемия догадывается, что вот-вот произойдет, однако конечности отказываются содействовать мозгу. — Стой, — сипло бормочет он, вгрызаясь ногтями в пыль, песок и битум. Оторвать бы куски, вырвать бы себе ногти — ком в горле не позволяет вдохнуть креозота с железки. Сердце застывает, разрывается на кусочки, точно битые бутылки, больно давит на рёбра. — Ой, не стремайся ты, — пальцы Шуджи требовательно обхватывают подбородок, ласково поглаживают под нижней. — Не надо меня пугаться, ладно? Горячо — Ханемия покорно приопускает веки, завороженно глядя на чужие губы. Сглатывает, приоткрывает свои — хочется дотронуться. Он ещё никогда не целовался, и мозги от этой мысли моментально плавятся, растекаясь по крыше, вестибулярка шатает из стороны в сторону в положении сидя. Похуй, с кем, так ведь? Ничего страшного, если один разочек с парнем. Никто не узнает. Ханма легко проводит кончиком языка, нетрезво мурлычет «Не боишься?». Казутора невнятно мычит — ещё как боится, ты даже не представляешь, — неумело прихватывает губами в ответ. Чувствует привкус ебучей Балтики девятки вкусовыми рецепторами. Горько и сладко — лёгкие будто сдавливает, его всего колотит учащённый пульс. Алкоголь в венах льётся на запредельных скоростях вместе с отголосками новых ощущений, непривычных и отчасти пугающих. Нечто похожее уже было в прошлом, было с Баджи в ту ночь, когда они остались вдвоём в его квартире и выжрали целую бутыль ликёра. Когда они сидели впотьмах, разговаривали ни о чём под какой-то сериал на телефоне. Когда Баджи уронил свой подобородок на плечо Ханемии и мимолётно ртом припал к шее. Всего на секунду. Там, где тату. Там долго жгло после, там сейчас лежит вторая ладонь Ханмы и стирает это воспоминание новым. — Блять, стой, — Казутора резко отстраняется настолько, насколько позволяет чужая рука, что крепко придерживает за загривок, рвано выдыхает — он не знает, бояться ему, поднимать скандал, или с разбегу сигать с крыши. Между ними опять несколько сантиметров, и дышат они одним воздухом, и занимаются одним и тем же — воруют, курят, бухают, скитаются по ночной столице. Шлют эту жизнь на хуй. — Тише, не бойся, — Ханма щурится, облизывая нижнюю, к которой только что присасывался Ханемия, и резко подаётся навстречу. Выбора между тремя предыдущими вариантами не остаётся. Его губы сухие и шероховатые, как и пальцы. Отдают металлом и табаком — язык Казуторы мокро скользит по верхней, пробует забраться глубже. Внизу, между бёдер, томительно тянет. Страшно, ведь и Ханемию неторопливо пробуют, словно на оценку — прихватывают снова и снова, прерывая поцелуи, ловко толкаются в рот, поддевают его язык своим. Влажно, невыносимо жарко, в животе непонятно скручивает. Больно и приятно. Хорошо и тошно. Он искренне хочет верить, что всё нормально, но висок пронзает насквозь почти позабытое «Блять, чё ты со своим патлатым петушком таскаешься?». «Педик, что ли?» «Ты точно мой сын, а, уёбок малолетний?» Кровь кипит, словно спирт в ней поджигают спичками и приправляют бычками от отцовской Тройки, сопение превращается в озлобленное рычание, а правый кулак резко сводит от боли. Голова идёт кругом, желудок готовится отторгнуть и вытолкать спазмами всё, что было проглочено, если там, среди пива и желчи, есть хоть капля чужой слюны. Казутора не замечает, как ловко поднимается на ноги и принимается оттирать рот левой. Его всего трясёт от отвращения и вида на едкий оскал Шуджи, потирающего ушибленную скулу. — О, а ты не так уж и слаб, — хихикает он. — Поставленный удар я отличить могу. Какая же мерзость — взгляд Ханемии мотает по чужим губам, и ему хочется соскоблить собственные наждачкой или охотничьим ножом. — Пидор, — выплёвывает Казутора за мгновение до того, как броситься прочь.