Станция "Ночной бульвар"

***

В тихое бормотание из телевизора и бодрые трели птиц за окном резко врываются первые аккорды. В груди у Какучо что-то сжимается в предвкушении. Приходится отложить подготовку к новому учебному году и книгу по кулинарии в сторону, недвижимо замерев посреди раскладного дивана. Торчащая пружина больно упирается в копчик, но Хитто и не такую херню выдерживал, так что несколько минут потерпеть вынужденные неудобства сможет. Главное — внимательно слушать. И вовремя подловить момент, где нужно будет остановить его. — …Там, где храм на крови без крова, — едва слышно доносится из-за дверей кухни вместе с протяжными перезвонами струн. Какучо до дрожи рад, что Изана ему всё-таки верит. Определённо верит, раз позволяет наслаждаться его пением и не отправляет прогуляться в какой-нибудь дальний магазин, как раньше. Странно, конечно, что поёт он не свои любимые иностранные, а «вот эту дедовскую херню», которая как раз по части Какучо, не знающего ни разговорного английского, ни базового — ему не до изучения было все эти годы. Вернее сказать, Хитто просто не интересовался ничем, связанным с лингвистикой, зато любимые песни своего покойного отца помнил наизусть. И по-прежнему помнит, не забывая слушать их в те дни, когда остаётся наедине с собой. И нет, он не сломлен. Всего-то изрядно побит. Папа, кажется, говорил, что если продолжать бороться за жизнь, то любые раны заживут, какими бы глубокими ни были. Правда, он не упоминал, что на заживление могут понадобиться годы. — …разбежалась весенним ручьём, — всё напевает Курокава, а Какучо, с присущей любому подростку влюблённой улыбкой, немного глуповато пялится в потолок и изо всех сил вслушивается в его мелодичный голос. Вместо больничных палат и антисептиков у Какучо есть Изана. С его мягкими снежными волосами, которые после душа вьются сильнее пружин на продавленном диване. С его тонкими пальцами, отчаянно обнимающими крепкую спину. С его утренним ворчанием за кружкой кофе с молоком, с его вечерними падениями на одеяло и сонным сопением в шею. — Новая жизнь разлилась по ларькам, по базарам… Хитто осторожно переворачивается на живот, устремляя наполовину слепой взгляд к желтоватой двери с узорчатыми стеклянными вставками. За ней — тёмный коридор, настенная вешалка с парой потасканных курток, электросчётчик, и ещё одна дверь, точно такая же, ведущая на кухню. А на кухне, среди чугунных сковородок и советских кастрюль, сидит его Изана, мягко перебирая струны. — …Посидим, помолчим ни о чём, — мягкий голос становится всё глубже и звучнее, и Хитто повторяет последующие строки одними губами. Шутка ли, что в задрипанной хрущёвке на окраине Царёва пропадает такой талант? Град мурашек по всему телу подсказывает — ничуть не шутка. — …Новая жизнь никогда не даётся даром. Голос на последней строчке немного вздрагивает и притихает, будто соскальзывает вниз по блеклым стенам детского дома, где Курокава находился чуть ли не с рождения. Хитто, застыв на секунду, немного настороженно спускает босую ногу на ковёр, подготавливая себя к тому, что может произойти дальше. Не то, чтобы он волнуется, что что-то пойдёт не так — он после стольких-то бед готов ко всему, — но на душе определённо становится легче, когда сила ударов по струнам внезапно нарастает и интонации, с которыми поёт Курокава, набираются прежней твёрдости. Изана ведь совершенно не тот, кого из себя ставит. — Новая жизнь, посидим, помолчим ни о чём… Гитарные аккорды быстро замолкают вместе с голосом, тянущим нараспев каждую строчку. Птицы из форточки щебечут громче обычного, словно просят продолжать, да и Какучо хочет попросить того же. Послушать под боком, исцеловать любимые руки, но по-прежнему лежит на диване в напряжённой позе. Слушает тишину. Не из-за страха навлечь на себя праведный гнев, словить кухонную прихватку в лоб, и получить наказание в виде тотального игнора на несколько часов, а из-за нежелания спугнуть настрой, потому что свободного времени на занятия тем, что действительно по душе, у Курокавы из-за работы и регулярных поездок до Владиславского вокзала, катастрофически мало. — К прогнозу погоды… — откликаются из телевизора. — В грядущий понедельник в столичном регионе ожидается… Впрочем, монотонный голос диктора и звуки улицы окружают Какучо ненадолго — вот уже струны снова принимаются высекать из себя мелодию, заглушая всё остальное. Этот мотив Хитто знает ещё лучше прежнего. Поэтому он не сдерживается и подползает к двери в предвкушении. Ведь дороже всего в этой чёртовой жизни, где им с Изаной обоим нет места, слушать эти мягкие напевы, рвущиеся откуда-то изнутри, не из сердца, а из чего-то невидимого и нематериального, куда не заглянуть ни рентгеном, ни сквозь большие ясные глаза цвета индиго. — Летели облака, летели далеко-о-о… Дотрагиваться до дверной ручки, медленно проворачивая её в сторону, едва ли не волнительнее, чем касаться доверчиво оголённой смуглой кожи в сгущающихся сумерках. Какучо прикусывает щёку перед следующей строчкой. — …Как мамина рука, как папино трико. Наверное, Изане больно говорить эти слова, хотя его серебристый тенор совсем не колышет, как бывало прежде. Он молодец, он держится, он становится сильнее, чем в те ночи, когда Какучо слышал его всхлипы из ванной. Потому что ни матери своей, родной, а не той, что спихнула его в приют, ни отца, Изана никогда не знал. И не узнает уже — столько лет пролетело. — …Над стёклами земли, летели облака, — продолжает Изана. Думается Какучо, что он даже улыбается. Вопреки всему и наперекор судьбе. — Летели купола, дороги и цветы, звоня в колокола, беспечные, как ты, — отражается эхом в полупустом коридоре. Приходится обойти по дуге на полусогнутых, чтобы ненароком не попасть в поле зрения Изаны, промаячив размытым пятном в мутных дверных стёклах. — Как капли молока, как здравствуй и прощай… — именно здесь, в полуметре от кухни, на которой сейчас царит своя атмосфера, Хитто может разобрать буквально каждый вздох. И он прекрасно слышит, что Изана пробегается по струнам и снова обрывает песню. — …Заходи давай, хули, — раздаётся над головой резко и чётко, словно гром посреди ясного неба. Вот это палево. Как заметил? Какой бы ни была причина неудавшейся попытки пошпионить — а она наверняка самая, что ни на есть, нелепая, — времени на раздумья для Какучо нет. Затаив дыхание, он молниеносно отступает тенью к вешалкам и как бы между делом принимается рыться в своей куртке. — Ты оглох, что ли? — ворчит Курокава. — Что ты там застрял? — …Да просто жвачку ищу, — отмазка вроде действенная, да и пачка Дирола сама попадает в кулак. — Я не хотел помешать, извини, я вообще лежу читаю. Панельные плиты пятиэтажки охотно делят между соседями все проблемы, вынося сор из любой избы на достояние общественности. Как следствие, каждый таракан на четвёртом в курсе немытой посуды и процентной ставки по займам семьи с третьего, а каждая муха с пятого знает, что дядя Валера с четвертого ленится выносить мусор. От соседей по картонным коробкам не скрыть и прошлое — каждый в подъезде в курсе, что у них на втором живут два бывших детдомовца, которых стоит остерегаться. Дескать, вдруг наркоманы. Оттуда же все такими выходят. — …Я не буду петь, пока ты не зайдёшь, — в подтверждение слов Изаны корпус гитары глухо стукается о линолеум. — Считаю до трёх. Раз. Но никто — ни тараканы, ни Валера с четвертого, ни его мухи, ни остальные соседи, — никто не знает, что один из сирот со второго, застывший над своей ветровкой в одних растянутых спортивках, не первый год мечтал, чтобы его Изана перестал опасаться показывать настоящего себя тому, кто его примет любым. — Два, твою ж за ногу. Вопросов у Какучо, влетающего пулей на кухню, масса, как и строчек в недопетой песне, и Курокава, во всей видимости, отвечать ни на что не захочет. Скептически оглядывает подоспевшего Хитто сверху вниз с высоты своей табуретки, указывает взглядом на соседнюю и с готовностью поднимает гитару за гриф. — Так бы сразу, придурок, — снисходительно подытоживает он. Взмахивает снежными ресницами, укладывая обклеенный стикерами инструмент себе на бёдра. — Никогда с первого раза не понимаешь. И как меня угораздило с тобой заякшаться? Какучо как раз всё понимает, просто он чутка растерян и не догоняет, каким образом ему правильнее реагировать, чтобы ничего не испортить. — Текст знаешь? — неожиданно спрашивает Изана, нетерпеливо постукивая по верхней деке. Знает Какучо. Всё знает. И текст, и эту интонацию, не терпящую возражений, и радуется втихую, потирая ладонями штанины — Курокава не от нечего делать решил сыграть ДДТ. — Спрашиваешь ещё. Белоснежное каре, уложенное в стиле «я упала с сеновала», слабо покачивается от сквозняка, гуляющего среди распахнутых межкомнатных перегородок. Сегодня никуда не надо, можно и не хрохориться — Хитто Изану и таким любит. Его ведёт всё ближе к снежным локонам не от ветра и шума листвы, подступающей вплотную к стеклам, а от смуглых пальцев, еле заметно скользящих по струнам. — …Подпевать будешь, и меня не ебёт, — Какучо любому готов вмазать за приказной тон, но Изану практически безоговорочно послушается. — Я не умею, — чуть скованно бурчат в ответ, беспорядочно метая взгляд то по цифрам на выцветшем хозяйском календаре, то по холодильнику, видавшему виды государственной перестройки, то по деревянным окнам с сеткой у форточки. — И что? Я тоже тогда ничего не умею, — глухо язвит Изана. — Давай, я тебе в первый раз разрешаю посидеть со мной, — фыркает он, прежде чем взять новый аккорд и запеть в полный голос. В ту сторону, где раскатисто звякают струны, поворачиваться страшно настолько, что кончики ушей барговеют под цвет вон той солонки в белый горошек. — Летели кирпичи, солдаты старых стен… Подпевай давай, ну, — толкается локтем Изана. Какучо вообще не умеет петь — ему медведь уши оттоптал напрочь. — Богемы и бичи?.. — выходит не строчка, а стрёмный вопрос. Блятьблятьблять. — …Драконы перемен, — Курокава, кажется, не замечает, лишь кивком подхватывает, и продолжает нараспев: — Не страшная война-а, не горькое вино… Пальцы нерешительно сжимаются на выстиранной ткани, Какучо сглатывает — во рту неожиданно сухо, а среди рёбер, напротив — душно. И стучит в такт каждой букве, распирает сердечные клапаны странным чувством. Следующие строки вылетают изо рта сами по себе — Какучо не успевает заткнуться и убежать обратно к кулинарным книжкам. Да, с музыкальным слухом у него полнейший аут, но более способный Курокава рядом, подпевает в унисон, прикрывает веки с дрожащим веером ресниц, и всё сильнее отбивает пальцами по дереву, умело отыгрывая аккорд за аккордом. Оттого становится безумно весело, будто они с Изаной не одни в этом мире. Будто у них нет проблем, будто они вместе с теми, кто улыбается теперь только в памяти и с гранитных надгробий. — …Зажгу на кухне свет, из века-сундука-а, где крылья много лет искали седока-а, — Какучо не замечает, как под нижним веком начинает предательски жечь. Будто мама слушает из гостиной, а в коридоре подпевает отец, вернувшийся со смены. — …Пристрою на спине, и запущу весну, и облака во мне, — невольно вспоминается, как на кухне в похожей съёмной квартире сидели мама с папой, и живо обсуждали, куда поехать на отдых. Слёзы не останавливаются, текут ручьём, а Какучо всё поёт и поёт. Больше всего в эти секунды хочется закричать, раскинуть руки во все стороны, и обнять Изану, сосредоточенно играющего на гитаре. Его Изану, самого близкого и родного. Такого вредного и обидчивого, такого скрытного. Такого любящего и преданного, что никто другой не сравнится. — …Как думаешь, твой папа бы оценил? — добив завершающие аккорды, спрашивает Курокава. Тот самый Изана Курокава, который почти безвылазно скрывается в своём защитном панцире из нападок и пассивной агрессии. Какучо расплывается в благодарной улыбке и сдавленно всхлипывает: — Конечно. Он всегда жаловался, что музыка ему не даётся. Вытерев лицо кулаком, неуверенно тянется к изящным ладоням, безвольно повисшим на корпусе гитары. Обхватывает тёплую кожу, что греет сильнее полуденного солнца и огня из газовой конфорки в холодные осенние вечера. Притягивает к себе поближе, прижимается губами. Венки мелко пульсируют, а Какучо опять целует и улыбается. Мягко. Хорошо. — Спасибо тебе. Внутри всё трепещет, словно Хитто и вправду сумеет взлететь к пышным облакам, плывущим по небу. Изана усмехается, опускает голову чуть ниже, так, что волосы цвета морозного инея прикрывают смуглые щёки, и хрипловато шепчет: — Жаль, что мы с ним так никогда и не познакомимся. Пальцы сами ловят его за подбородок, осязают такие же градины отчаяния, безостановочно стекающие вниз. — Не плачь. Главное не то, с кем не выйдет увидеться, а то, что у них двоих есть сейчас — Какучо мгновенно подхватывает гитару и аккуратно облокачивает её о стол, а затем обнимает любимое лицо обеими руками, приближая к себе. Изана сверкает пронзительными радужками, шипит что-то в духе «не смотри, блять, а то без второго глаза останешься», цепляет ногтями плечи и сжимает веки. — Не смотрю, — учтиво кивает Какучо — ему и так позволили сегодня слишком многое, — и прижимает родное тело к своей груди. Табуретка скрипит по линолеуму, Курокава ругает весь свет, критически сентиментальные ситуации и своего парня, а последний лишь покорно соглашается, ощущая всем корпусом, как сбивчиво колотится другое сердце. Путает и расчёсывает шелковистые прядки, скользя подушечками вниз по затылку, успокаивает своим размеренным дыханием. — Они нас видят, я уверен, — горечи в словах всё меньше, потому что кто-то из них двоих обязательно должен оставаться сильным и ничего не бояться, когда у второго что-то сбоит. — Дурак ты, — шикает Изана, понемногу расслабляясь. Обвивает руками за спиной, хватая себя за предплечья. Потирается мокрой скулой о грудь, выдыхает. — Давно ты к родителям не ходил. Не стыдно? Какучо хмыкает — его родные навсегда с ним, в каждой улице и звонком детском смехе. И на фотографиях с флешки. Распечатать бы. Сырые дорожки постепенно высыхают, уносятся прочь, как облака из любимой отцовской песни. Хитто мысленно благодарит его и маму, зарывается носом в светлую макушку. Целует. И ещё раз. И ещё. Под ним чуть напрягаются, царапают между лопаток, но тело, пережившее визг тормозов и лобовое столкновение, боли не чувствует. Душа же обязательно излечится. И у Изаны тоже — Какучо терпеливый, Какучо этот защитный панцирь голыми руками расколет. — Хочешь навестить их со мной? По спине стукают кулаком, а под ключицами снова надменно фыркают: — Тупые вопросы задаёшь. Хочу.