Станция "Ночной бульвар"

***

Краденая подводка между пальцев Чоджи легко скользит по верхнему веку. Мейбеллин, ебаный водостойкий Нью-Йорк. Зачем? Ханма сам не понял, просто схватил её вдовесок к остальному скарбу, и помчал вихрем сквозь слепые зоны к прохладе, тихим дворам и панельным сумеркам. Ему эти ровные линии, коченеющие на веках — точно петля на бельевой верёвке. Точно убийственная доза запрещёнки, точно годы тишины в ожидании звонков родителей, точно первые драки, бабушкины причитания, дешёвые маркеры из магазина канцтоваров и кривые теги в лифтах. Годы прошли, пласты на сигаретах погорели — сейчас теги ровные, скетчи детально проработанные, сейчас и Шуджи с его Вальхалла Крю знают не только районные участковые и соседние подъезды, а о маме с папой он думает не чаще, чем о бычках в томатном соусе, которые на дух не переносит. Мечта исполнилась? Всё ро́вно? В дверном проёме шатается мутная фигура — Чоме, вроде. Нифига не ровная, к слову — мешковатая, сплюснутая завитками на макушке. Неужели знаки свыше? Курейджи всё же заглядывает в комнату, сгибаясь рогаликом, хрюкает и хихикает в изрисованные стены и сизое марево, рассечённое лучом из-за задернутых штор: — Курлык голубым, остальным соболезную. — Съебал на хуй, — с готовностью огрызается Ахане. — Чё за шум, а драки нет? — следом за братом заглядывает не в пример весёлый Чонбо. — Мы же за любовь пиздим, так что завались и наслаждайся. Узкие плечи Чоджи, укутанные в олимпос Каппа — красивый, с лампасами, как он и хотел, — ощутимо вздрагивают. Чёрная линия подводки резко ломается, больно давит на веко — Шуджи в принципе нормально, но Мейбеллин прячется под колпачок, а шипение из-под плотного хло́пка становится опаснее. — Уёбывайте, иначе обоим хребет перебью, — Чоджи наверняка говорит сквозь зубы — именно так, как умеет лишь он один, чётко и с расстановкой, — и Ханме почему-то жаль, что тонких бледных губ и играющих желваков под маской не рассмотреть. Жалеть об этом удаётся максимум с полминуты — ведущая свой собственный быт рука нашаривает на табуретке кручёную папиру. Охровые радужки, перекрытые блестящим чёрным, непонимающе глядят на смолистую трубочку. Не до конца добил, стареет. Там же, среди фильтров, пива и бумаги, обнаруживается коробок спичек — заветная жига всё ещё у Казуторы. Казутора же, точно кот в бесконечном лабиринте из мешков — хуй его знает где. Разумеется, искать его Шуджи не собирается. У него свои дела есть. Вдобавок к «делам» есть и расчёт на то, что Ханемия перебесится и примчится сам. Оснований предостаточно — в прошлый раз в назначенное место он не явился, но в личку картинок каких-то скинул. Через день написал. Через два отправил видео какое-то — Ханма не смотрел, просто забросал в ответ смайликами. Иных усилий не требуется, ведь Казутора уже на крючке. Срывается отчаянно, себе же хуже делает, а потом насаживается ещё глубже. Не, искать подход к такому чуть интереснее, чем в вечер после знакомства гладить раздвинутые ноги. Спичечная головка чиркает о кремень, вспыхивает, отражаясь в потухших глазах. Впервые Ханма замечтался о своём и пыхнул не совсем сигареты в облезлом падике. Прибился, значит, к каким-то типам с Шишняков лет в тринадцать, быстро со всеми подружился. Не рановато ли? С чего хоть? Наоборот, вполне вовремя — Шуджи не собирался щёлкать ебалом на пару со сверстниками, заглядывать в рот старшим и врываться во взрослую жизнь так, как это делают все. Учёбу он, сколько себя помнит, всегда отправлял на три весёлые, полузабытое прошлое, смутное будущее, поучения, которые активно затирали преподы — туда же. Ему просто ничего не хотелось. Смысла не существовало — только всепоглощающая тоска и смертная скука среди бесконечных рядов хрущёвок Крылово, исколотых ветками и стволами из-под грязного снега, что щетинились вслед молодому ему, в куртке бай Абибас и с бабушкиной авоськой в кулаке. У тех же парней небо над головами казалось яснее. Так ли это? Устои формировались согласно уличному воспитанию, согласно их метафорическим методичкам в мозгах — из динамиков на повторе зачитывал Марикмаракеш, иногда сменялся Бразильцем, тела вокруг гасились, стекали по серым лохмотьям краски и плавали в прозрачном стекле, обсуждая всё подряд. Травили байки про райтеров, топтались, ржали, задыхались в тумане, подначивая Шуджи перестать ссаться — типа, ты вроде ровный пацан, мы тебя за те гаражи не кинем, да-да, вон те, наоборот научим, демки послушать разрешим, мы тут вдохновились немного. О, давай, вдыхай, и в себе задержи. Держи-держи, вот, хорош, братишка, дай пять. Местные угрожали вызвать ментов, накатать заявы, разбить хлебальники, но те бодрые ребята в спортивках всегда бегали быстрее, а под угрозой ареста казались безгранично свободными и отчасти успешными — отсутствие оков вековых традиций и отрицание всего «нормального» тоже своего рода успех. Сродни подъёму вверх по лестнице к замшелым крышам. С них — ничем не ограниченный полёт, свежий воздух, клубы́ смога. После приземления — плеск луж, сладкий запах ацетона, перегар в спутанных мыслях. Смысл бытия был прост — борьба с системой всеми доступными методами. Девиация, как диктовали уроках обществознания. Необъяснимое стремление наследить побольше, оставив после себя разноцветный налёт на стенах домов и электронов, раскрасить кожу почернее, чтобы все видели, из какого зазеркалья эти бесконечно весёлые парни. Ради соблюдения конфиденциальности — протест идёт изнутри, твоя задача продемонстрировать его, а не своё ебало — закрыть мутные глаза капюшоном, на фото — чем угодно. Подземка, андер — зовите как хотите, но именно той весной Шуджи, изрядно набравший опыта в узких кругах, помотал свою пятую точку по подъездным рандеву от востока к западу и обратно. Набил «Преступление» и «Наказание» у кого-то в полвторого ночи на хате, узнал, чем жить, если в кармане только фантики, привык палить размазанным взглядом в провода за окном. Да, ему интересно познавать себя через самоуничтожение. Сколько ещё протянет? Он подчерпнул для себя новый стиль жизни и встал поперёк горла всему, что залетает в рамки кодексов разной степени ответственности. Даже устных, которые обывалы отчего-то гордо называют моралью. Ханме правда понравилось показывать всем и каждому, насколько презирает вонючий конформизм. О, это умное слово некогда сказал бодрый тип в прожжённом Маструме, прежде чем одним махом распрощаться с «Хаски» в пластиковом стакане и повалиться спать. Ханма внезапно запомнил и выучил. Ханма даже превзошёл тех, кто ему помогал выбраться из всепоглощающей тоски, где ни цвета не было, ни звука — сплошное монохромное пятно. Своеобразная помощь, конечно, но он по-прежнему благодарен. Он обрёл стимул, он ещё жив. Эй, те парни с забитыми кистями, шальными оскалами, красками, и убитыми глазами, как у вас дела? Тоже живы? Счастливы? Вам по-прежнему прёт? Через три тяги немые вопросы естественным путём заканчиваются — Шуджи поочерёдно вспоминает. Одного вроде пырнули в драке, другого посадили за распространение, третьего каким-то чудом вытянула на поверхность охуительно самоотверженная девушка. Не жаль же было время своё тратить и ручки о ту тушу марать. Это и есть любовь, да? Так вы её видите? Верите? Ханма любовь на хую без материи вертел, а десятки тёлок — на настоящем. Такому помощь и сочувствие не требуются, у него всё на мази. Хотя, погодите… Материальная требуется, которая ещё в кармане шелестит и не пахнет, потому что из зелёнки и аммиака заправку для стелса мешать иногда впадлу. — На вас жрать готовить? — зычно орут с кухни. — Мы ж сыр пизданули, так что насчёт макарон? — вторят следом. Ахане вздыхает, вскидывая глаза к потолку. На эту немоту отвечают грохотом кастрюль и благим матом. Невербальное общение заканчивается, и в небольших бледных ладонях откуда-то появляются влажные салфетки. О чём же он думает, когда наклоняется чуть ближе? О том, кому и сколько лапши на уши повесили? До этих жёстких волос и мягкой шеи сантиметров двадцать, не больше — навскидку считает Ханма. Прикрывает один глаз — пусть ототрёт нормально, раз хочет. Пройдётся точно в месте, где дрогнули пальцы, аккуратно, почти бережно. И полностью молча, будто рот на молнию застегнул. Честное пионерское, Ханма только наблюдает, лёжа нашпигованным травой чучелом на леопардовом пледе. Нет-нет, а порядочный Чоджи всё-таки. Сидит с краю дивана, тряпочкой с вкусными отдушками всё это недоразумение исправляет. И мама с папой у него есть. И младший брат подрастает. И звонят ему частенько, ну или пишут, наивно полагая, что их сын просто любит погулять с друзьями. Почему он падает сюда, в недры коллекторов, прыжков через турникеты, галимых пьянок, бомбинга и наркоты? Почему? — Эй, Чоджи, сядь ко мне на бёдра, — слова даются с трудом. С большим трудом, будто язык немеет. Зрачки Ханмы похожи на две кривые точки, выведенные широким жалом на жёлтом щитке с восклицательным знаком. Стоят такие во дворах, написано на них «не входить», а Ахане послушно садится сверху, будто заранее в резиновых перчатках и удара током не боится. Смотрит в упор, прожигает оголённые провода неоновой сваркой — Ханма жмурится. Не влезай. В душу не влезай. Не копайся. Не трогай. Щелчок. Чёрная тростинка снова рисуется в тонких костлявых пальцах. Маячит посреди шершавых подушечек, испачканных в свежей краске. Мокко рисовали вчера. Люпином — позавчера. Рапсодией — прошедшей ночью, точнее — сегодня под утро. Страшно хочется сбежать в окно или уехать на электричке в соседнюю область, ведь выбить водостойкий Мейбеллин и положить эту ладонь в свою равносильно доказательству чего-то. Чего-то, пугающего хуже скримеров и мигалок у метродепо. Ханма не хочет рисковать всем, что у него есть. Его кислород — свобода. Отказаться от неё означает отказаться от себя. — Чоджи, тебе хорошо со мной? —озвученный вопрос спускается в низ живота, скручивая его проводами, сплавленными в длинный канат. — Не устал от моего пиздежа? Эй, ты хочешь меня вытащить отсюда? Ты вообще нормальный? Взгляд мажет по контурам маски, переходит выше, к ресницам — хочется поцеловать хоть где-нибудь, но двигаться нельзя. И маска на лице, сучья маска, через которую не слышно ни вдохов, ни выдохов. Над жёсткими светлыми волосами, похожими на солому — привычный потолок с парой трещин и пыльной люстрой. Будто так и надо — чтобы Чоджи со своей бледной кожей, чёлкой до бровей и проталинами под глазами глядел сверху вниз. Утром, днём, вечером, ночью. Ханма слабо улыбается, исступлённо наглаживая его стройные бёдра обеими ладонями. Щупает швы, карманы, складки. Ткань на брюках грубая, плотная — тепла не почувствовать, но можно же всё представить, так? Не самое простое решение — лёгкое тело и несравнимо тяжёлый взгляд в общей сложности давят на Шуджи, глушат, жгут. Стыдиться ему по идее нечего, но в груди жмёт — как-то больно. В голове кавардак — так-то всё нереально галимо, и нихуя не ро́вно, как раньше. — Ты мне веришь хоть немного, а? — с трудом разлепив склеившиеся губы, развязно тянет Ханма. Моргает — жжётся что-то. Сильно и настырно, точно мелкие песчинки постепенно проникают в глазной белок. Ханма отчаянно пытается подмигнуть кому-то сквозь густую дымку и разрисованные обои — закрывает оба глаза. Точно подмигнуть, ничего другого. Жжёт, как назло, ещё больше. Сквозь трещины в теле, сквозь напоминания о грехах и карме на коже. Вливается жидкой сваркой в две чернильные точки напротив синеватых кристаллов. Смотри на меня, пока не уйдёшь насовсем. Те опасно сверкают — с них ведь реально можно рисовать эскизы. Таким цветом можно заливать куски во все стены. Их можно собирать и крошить, сворачивать сотку в трубочку и вдыхать, пока кровь из ноздрей не хлынет. — Ахане, ты издеваешься? Разговор с музейной статуей, точно — Ахане молчит, невозмутимо продолжая рисовать. Ему опять всё похуй. Кожа под его олимпийкой в противовес взгляду — мягкая, нежно-белая. Пальцы всё чувствуют, чувствуют и доверчиво спрятанные ножи, и растворитель, проникающий в вены, а лицо, нависшее над Шуджи, всё такое же пустое и плавное, словно из воска. — Не обидишься, если я разок потрахаюсь с Ханемией? — с ухмылкой спрашивает Ханма, скользя выше — ладонью по груди и твёрдым соскам, про себя подмечая, что удельная теплота плавления Чоджи равняется частоте его дыхания. — Ты же всегда терпел, да? Слушай пульс, пульс трогай. Дышит? Без скорой давай, а то повяжут, лучше сами откачаем. Трещины на побелке вихрятся в жёстком светлом волосе, чёрная полоса перечёркивает щёку, а Мейбеллин улетает куда-то на ковёр. Гардина за диваном скрипит, скула промерзает под сквозняком, только лишь Ахане по-прежнему хранит обет молчания. Расклад прост — он на все сто презирает Ханму. Ничего страшного, так и должно быть — за преступлением обязательно следует наказание. Идти вперёд в одиночестве — карма за то, что в тех панельных могильниках называется наивной любовью. Уйдёт — не страшно. Ему не место среди андера, ему бы иллюстрациями заниматься — вон как рисует, весь шкаф в альбом с кереком превратил. Пальцы Ханмы щекочут рёбра, ведут выше, и каждая подушечка осязает появляющиеся следом мурашки. Против ли Чоджи, если он цепляет футболку Шуджи ногтями и дёргает на себя? — Уёбок, ты в край упоролся. Очевидно, против. — Ебать, а ты типа правильный? — победно скалится Ханма, цепко перехватывая его запястья. Пожалуй, он очень ждал этого. Приподнимает голову, тянет Чоджи к себе — тот даже не отпирается, потому что бежать ему некуда. Из дверей веет паром вперемешку со специфической вонью, так как в разнос Шуджи пошёл ещё на захламлённом балконе в зале. Спустил всё подчистую быстрее, чем срубил бабки за роспись чьей-то тачки. Он не помнит её цвета, не помнит лица заказчика. Только потемневшие глаза Ахане намертво въелись в память в тот момент, когда он поведал всей Вальхалле Крю о своём романтическом вечере на крыше, двоечке в ебало, и дальнейших планах. — Оправданий себе не ищи, мудила, — резко раздаётся из-под маски. — Я всё, что думаю, сказал ещё в прошлый раз. — Может, мне на шнурке повеситься, раз я такой плохой? — иронизирует Ханма, постепенно закатывая широкие рукава — из-под манжеты показывается его стилизованный тег, набитый посиневшими чернилами. — Выбьешь этой рукой стул, окей? — касание «Наказания» по худому предплечью с проступающими венами приятно обжигает. Чоджи не успевает ответить — в ледяных радужках, похожих на кристаллы фена, которого Ханма однажды обнюхался до припадка, мелькает что-то. Что-то, отчего больно рваться вперёд и отчаянно касаться тех тонких губ сквозь маску. Отчего мерзко вспоминать эти подъезды из зазеркалья. Шуджи жмурится, сжимает пальцы крепче, обхватывая руки Чоджи самыми настоящими оковами, и вновь неторопливо припадает ртом к маске. За рёбрами теплеет, замирает в ожидании — прожги всё провода, сплавь во что-то новое, пожалуйста. Поверх начерти аутлайн, залей всеми цветами, ты же сможешь в мьюрал. — Я один раз это скажу, — сдавленно, еле-еле слышно, шепчет Шуджи между слабыми касаниями своих сухих губ по чёртовой маске. Под плотно сжатыми веками мелькают поблекшие киноленты. Та злополучная встреча у стены для райта на Химиков. Тихие зори в области, морозные облака по тёмному полотну и стоптанный снег. — Слушай внимательно. Он боится открывать глаза, потому что всё же чувствует слабое влажное дыхание у себя на верхней. Прерывистое, частое. Один на один с отражением в зеркалах оставаться тоскливо. Наверное, Ханма иногда не хочет смотреть размазанным взглядом на соседские панельки и привычные теги на потрёпанных стенах, согреваясь воспоминаниями. Так у кого из них больше загонов? В горле ком, губы клеймит жаром и холодом — Ахане недвижим, разрешает себя целовать, пусть через маску, разрешает гладить по спине, медленно пересчитывая позвонки и родинки. Шуджи хочет быть здесь и сейчас. Шуджи хочет быть дальше. — …Мне без тебя правда хуёво.