***
Сегодняшний день — искажённое отражение вчерашнего. Казутору обступают до тошноты знакомые стены, душит заляпанное зеркало в ванной, нервирует чёрная плесень на стыках тусклой плитки и пьяные разговоры о прелестях жизни с кухни — мать в ударе после долгожданной получки и оплаты задолженности по коммуналке, а значит, и её долгожданные гости бодрее и активнее обычного. Поводов для праздника масса, но главный — наличие выпивки на столе. Из-за тонкой двери, отделяющей ванную от коридора, доносится очередной тост, на этот раз за здоровье. Следом за восклицанием — согласный стук рюмок, взаимные пожелания долгих лет жизни, довольное улюлюканье. Гниды, разве у вас нет своего дома? Разве вам не к кому пойти? Почему всегда здесь? Почему в этой квартире, а не в соседней, например? Свет клином сошёлся? В столице восемьдесят девять районов, поделённых на двенадцать округов. Конкретно на Востоке районов аж шестнадцать. Да, этот циничный город определенно ненавидит Казутору, раз из миллионов окон именно его деревянные рамы на третьем выбрал в качестве козла отпущения. Ханемия напрягается, упираясь ладонями в бортики раковины. Выдыхает, с силой сжимает веки. Устал. В груди болит, будто весь мир сжался до размеров маленькой, ничтожной точки. В ней — он, никчёмный, как китайские побрякушки с рынка. Он один, с обрывками грустных песен в подсознании и сигаретами под подушкой. Сиротливо скулит и скребётся, просится на волю, чтобы наброситься на первого встречного и попросить о помощи. Есть ли смысл? С Ханмой был примерно такой же сценарий. Разве что вслух никто не выл о том, как боится просыпаться в холодном поту и в панике бросаться к мобильному, вспоминая выученные наизусть переписки. В итоге что? Ничего хорошего. Кроме шуток и пресловутой самоиронии, Казутору конкретно задолбало шагать по краю и держать спину ровно при взгляде на беззаботные лица очередных невзрачных прохожих. Раздражает пересекаться глазами с теми, кто мчится к самым близким домой, прыгая с порожек автобусов на тротуары. Уставшие, но счастливые лица трудяг от самых разных сфер деятельности растворяются среди лабиринтов зелёных дворов, а не забиваются в угол на конечной, утопая в потоках собственных слёз — им, существующим в своём прекрасном мирке, не дозволено замечать и расшифровывать в опухших щеках следы чужих беззвучных рыданий в подушку. Их гладят по волосам прохладными вечерами, пичкают таблетками и сладким чаем при простуде, гневно ругаются на начальников, задержавших их на работе, ждут за столом с вкусным ужином и полусонными улыбками. За дверью снова объявляют тост. Снова звенят рюмками, кашляют, щёлкают зажигалками. Казуторе уже необязательно запоминать, о чём они толкуют. Бессмысленно со страхом, от которого трясутся поджилки, вслушиваться в отборную матершину и хрипловатый, клокочущий хохот матери. И тем более не стоит искать смысл в этих беспробудных пьянках — его не существует. Спасибо, что хотя бы на его комнату во время ночёвок не посягают. Придёт момент, и все эти бессвязные монологи в мыслях вылетят в форточку с сигаретным дымом. Следом отправится тело, но глухой удар о наждачку асфальта никто не услышит. Ни собутыльники матери, ни прохожие, ни бдительные соседи. Последние отличатся больше других — скорее в полицию позвонят и пожалуются участковому, что в квартире под номером «Н» слишком много орут и курят. Придите, дескать, гражданин начальник, разберитесь — весь подъезд от их притона страдает, не знаем уже, что делать. Баджи слышал немые крики без брошенных в окно сигарет и прибегал быстрее наряда ППС. Забирал к себе под крыло, уводил под локоть, несмотря на упрямство Ханемии и негнущиеся от переживаний ноги. Напоминать себе о прошлом синонимично понятию «дарить себе надежду», но это всё — ну, вера ваша, надежда, любовь, мать её, — тоже утратило всякий смысл. Честно говоря, Ханемия не уверен, что Кейске хотя бы раз прочитал их последние переписки или пролистал галерею с совместными фотографиями. Более того, Ханемия ни разу не встречал Кейске после ссоры — а вот Мицую с Хаккаем какого-то хрена доводилось, пусть и толку от неохотного «привет», брошенного им вслед, не было никакого. Представить смешно — ни разу, блять. Словно Баджи сквозь землю телепортировался в параллельную реальность. Всякое бывает, разумеется — и переезд, и проблемы со здоровьем, не приведи случай — Кейске всё-таки не конченый, это Казутора сорвался и накосячил, — только истории в его Инсте появляются с завидной регулярностью, и места на них маячат прежние. Кран проворачивается со скрипом, встревоженные трубы противно булькают. Глаз дёргается — на нервы действует всё, вплоть до шума воды и грязных разводов на полу, но в особенности то, что домовая вентиляция не выводит горький табачный дым, клубящийся под потолком. Лохмотья побелки разрезают его, покачиваются на честном слове у пыльной решётки, а Ханемия грешным делом поглядывает на бритву, что валяется на раковине. Пальцы тянутся ухватить и прижать к коже — просто интересно попробовать, каково это. В интернете говорят, от селфхарма реально становится легче. Прикасается к пластиковой ручке, выдыхает. Отдёргивает руку назад, кусает губы — в другой раз. Сегодня есть другие дела, если встречу с Ханмой по адресу в сообщении допустимо обозвать чем-то деловым. Вода из крана льётся бурным потоком, стекает по накатанным ржавым разводам в водосток. Казутора волком глядит то на них, то на себя — никакого. Абсолютно никакого. Мелированные волосы торчат в разные стороны, растянутая футболка со Шнуровым, позаимствованная из отцовского гардероба с приставкой «-недо», выглядит максимально жалко. Как и сам Ханемия, да — рожа-то какая недовольная, поглядите. Склеры опять красные, будто он гасился чем-то запрещённым. Но нет, бессонница не запрещена законом, пусть и пожаловаться кому-либо на гляделки с потолком, вызванные воспоминаниями, попеременно сотрясающими голову, совесть не позволит. Какой здравомыслящий человек будет ждать, чтобы ему отзвонились и сообщили, как Казутора, рыдающий по ту сторону трубки, мечтает развалиться на кусочки? Блять. Как ни отрицай, а Баджи ждал любой новости. Плохой или хорошей — не имело значения. Вера в преданность друзей рассыпалась вместе с его утратой. Да хватит. Хватит уже об этом. На самом деле, переживать нет причин. Всё в порядке — настроение стабильно дерьмовое, никаких неожиданных потрясений не предвидится. Всё, что требуется — привести себя в порядок, чтобы не выглядеть беспризорником в косых взглядах бабок, кочующих от лавки к лавке, ведь догорать на радость другим Казутора точно не собирается. Итого: на ковыряние в старых ранах, сопряжённое с самобичеванием, было потрачено минут пять-семь. Сборы займут столько же — переодеться, схватить мобильный и обязательно наушники, — дабы продлить музыкой собственную стагнацию в пиздостраданиях, — вытащить из сумки матери пару соток на пачку красного Мальборо, что неожиданно прицепился к неразборчивому Казуторе. До условленной точки на карте — минут десять короткими перебежками, на обратном — крюк до табачки у Старогиреево. На этом всё. Честно говоря, Ханемия по-прежнему думает, что срываться с места по первому зову в личке — неправильно, но остановиться не может, потому что небо над Ханмой, которому он чуть не сломал челюсть на той злополучной крыше, кажется немного яснее. Нужно забыть про поцелуй и отпустить ситуацию, как он и предлагал в какой-то из прошлых переписок. Поцелуй. Обалдеть, какая же хрень случается — первый поцелуй, которого так хотелось в определенные моменты с кем-нибудь (кем конкретно — признаваться самому себе мерзко), всё-таки клеймился печатью «пидорская хуйня». Хорошо, что личное дело Ханемии, лежащее в ОВД по району Крылово, не дополняется такими вот отстойными подробностями. Щёки горят, чёрт. Руки погружаются в ледяной проток, зачёрпывают, выплёскивают в лицо. Казутору всего передёргивает, кожу обсыпает мурашками, но сознание становится чуть прозрачнее. Он снова складывает ладони лодочкой и погружается в воду. Холодно. Он не любит холод.***
Курение — яд. По крайней мере, Чоджи так считает. Ханма не успевает сориентироваться и перехватить его руку — недокуренная сигарета одним метким ударом улетает в недра цветущего палисадника. Ничего другого не остаётся, кроме как пронаблюдать за её падением в бледнеющую к смене сезонов зелень. Бедные пионы тёти Тани, завять нормально уже не дают, ай-ай-ай — качает головой Шуджи. По-любому она после осмотра своих владений на предмет окурков, фантиков и бутылок, снова придёт долбить кулаком в дверь с намерением встретить бабушку Ханмы и высказать ей всё про нерадивого внука. Обломится, как пить дать обломится — ба всегда возвращается в столицу не раньше первых заморозков, и сейчас наверняка кайфует в сотне километров от шумного СКАДа среди таких же пионов, упиваясь мятным чаем с плюшками. Не теми плюшками, которыми гасится её безобразно охуевший внук, но какая к чёртовой матери разница? — В один прекрасный день я всё-таки нассу тебе в пачку, — бурчит Ахане, безразлично поглядывая вниз. Ханма сжимает его прохладную ладонь в своей, ловит презрительный взгляд нарочито беззаботным и шутливым, назло тянется за пачкой. Пускай в сердце что-то горит — Шуджи не покажет ни мурашек по коже, ни очарованных глаз, свойственных безысходно влюблённым, ни дрожи в коленях. Ахане непоправимо сексуален, где бы ни возникал, а у Ханмы от вида на его тонкие губы, не прикрытые вездесущим намордником, подозрительно приятно зудят яйца. Охуенно ноет между бёдер при взгляде на розоватые соски и едва торчащие рёбра. Это побочка такая от пьянок? Или намёк бушующих гормонов на продолжение того, чем они занимались в процессе просмотров документалок про граффити на тесной для двоих полуторке? О, это было реально классно — никакие плюшки с маком и целлофановые пакеты не сравнятся. Цветами в их райском саду из мешков со старыми вещами и соленьями не пахнет, зато дезодорантом и шампунем Ханмы, который присвоил себе Чоджи — очень даже. Мокрые после душа волосы пахнут привычным ментолом, глаза с заразительным «похуй», готовые просверлить дырку во лбу, сводят Ханму с ума. — Прекращай эту лажу, — Ахане как всегда сексуально недоволен всем. Сдувает сырую чёлку со лба, напрягается, пытаясь дотянуться до Мальборо в правой — Шуджи отклоняется назад и с тихим смехом поднимает руку вверх, на недосягаемое для Чоджи расстояние. — Заберёшь — перестану, — деловито заявляет он. — Пошёл на хуй, — вскидывает средний палец Чоджи, глядя на Ханму исподлобья. Однако вторую руку, замершую в странном для них обоих жесте, не убирает и, вроде бы, легонько поглаживает. Хоть бы это был ветер или сорванная их ногами паутина, иначе сжавший челюсти Шуджи поедет головой без прихода и въебёт с поллитра водки залпом. — На твой? — прочистив горло, спрашивает он, и поддевает крышку пачки носом — рука-то занята. Сердце отстукивает — не привязывайся, пусти себя по свету. Зачем ты делаешь это? К чему такие наводящие вопросы? — Ты разве дашь вставить? — Чоджи с подозрением вскидывает бровь. — Не ты ли заявлял, что никогда не подставишь свою жопу ни мне, ни той поехавшей бабе из Тиндера, которая предлагала отстрапонить тебя? Ханма неоднозначно усмехается, сжимая пачку в правой покрепче. Он не знает. Сердце спрашивает — здорово ли делить с Чоджи сидения в метро и подсаживать его на свои плечи вместо стремянки в тех случаях, когда эти короткие ручонки, усыпанные твоими партаками, не дотягиваются до контуров ваших художеств? Да. Однозначно да. — …Если правильно попросишь, то я подумаю над тем, чтобы лечь под тебя, — наконец сообщает Шуджи, стараясь не проявлять лишних эмоций. Вытягивает сигарету зубами, озадаченно свистит носом. Пожалуй, Чоджи он разрешил бы. Разочек. С одной важной пометкой — только в качестве идеального друга с особыми привилегиями. Ни больше, ни меньше. Ни прошлого, ни будущего — Ханма не планирует подбивать свой жизненный уклад чем-то серьёзным, выходящим за рамки установленных им правил и допустимых эмоций, поэтому и про любовь ему затирать очень глупо. — Да нахуй надо тебя ещё уламывать, — закатывает глаза Чоджи. Гладит — сжимается в груди. Точно гладит, обводит ледяными подушечками пальцев коросту на костяшках — позавчера Шуджи по приколу сцепился с каким-то дядькой, который решил доебаться до них из-за акта концептуального вандализма на стенах гаражей. Ханма непонимающе сглатывает, закусывает фильтр сигареты — Ахане цокает языком, сплетает их пальцы, отворачивается: — Лучше бы курить бросил. А уши-то все его настоящие хотелки палят. — Дохуя просишь, такую опцию я не предусматривал, — хмыкает Ханма, умиротворённо прикрывая глаза. — Придумай нам мерч, как другие райтеры делают. Тогда попробуем. Он мосты к той части себя разукрасил матершинными рифмами, забафил советы, нашептанные треклятыми Курейджи, и благополучно сжёг. Во всяком случае, сказанное в тот вечер в наркотическом угаре и под прицелом водостойкого Мейбеллина — нелепая случайность. — Неравноценный обмен ради одного раза, — надо же, Чоджи определённо знает цену своему таланту. Не знает, что разом, скорее всего, дело не ограничится. С Казуторой всё сложится попроще. Схема проста и отработана до мелочей: втереться в доверие, попользовать, и якобы случайно выкинуть из жизни. Ну знаете, что-то в духе «извини, так получилось». Жаль, что Ахане на какое-то время придётся потесниться — кидаться немногочисленными и такими исключительно волшебными друзьями не в принципах Шуджи. — …Так, ладно, если ты не против, то я тут покайфую немного перед долгой дорогой, — снова заговаривает Ханма, скашивая свои предупредительно-жёлтые радужки к позабытой Ахане сигарете. Обрати внимание, побесись немного, подёргай чёрствое и иссохшееся сквозь дырку в груди. У тебя прекрасно получается. Маленькая ладонь выпутывается из слабой хватки Шуджи, складывается в кулак и плавно въезжает в плечо. Не больно, конечно, скорее шутливо — они с Чоджи вроде как помирились, если пьяный секс на даче у гостеприимных Курейджи можно обозвать настоящим дружеским примирением. — Да я всего одну, хорош тебе, — получив желаемое, игриво тянет Ханма. Зажимает взмокший от слюны фильтр красного Мальборо губами, беззлобно пихает Ахане в бок. Белый флаг в виде застиранной простыни висит за спиной, касается мокрыми краями плеч и загривка, а Чоджи в своей привычной манере сводит лохматые брови к переносице и отстранённо фыркает: — Я каждую считаю, мудила. Не висни давай, тебе скоро свою очередную «любовь» обхаживать придётся. Сейчас он как никогда напоминает маленького, злющего котёнка с жёсткой шёртской и тяжёлым взглядом. Тяжелее подвижных составов и многотонных перекрытий балконов над головой Шуджи. Всё лицо выцарапает, поди. Впрочем, Ханма сопротивляться не будет — за дело же. — Ещё три за вечер, окей? — снисходительно бросает он, рыская взглядом в поисках коробки спичек на подоконнике. — Эта первая, — начинает отсчёт Чоджи. Шуджи кивает, сдерживая свою ехидную усмешку — он не обозначил, что именно подразумевает под эгидой обожаемой богом троицы, а Ахане не уточнил, поверив на слово. Так что всё будет по-честному — восьми сигарет в одной пачке из трёх, имеющихся в заначке, Ханме хватит с лихвой. Подкуривать дедовскими методами не так удобно, конечно, только Шуджи упрямо терпит вынужденные неудобства — до встречи с Казуторой и возвращения памятной зажигалки в руки хозяина около получаса, до места встречи — минуты четыре неспешного шага по диагоналям грунтовых тропинок. Ещё двадцатью шестью он вправе распорядиться с пользой, потому что заранее продумывает всё так, как ему удобнее. Опоздает — похуй. Ханемия плотно насадился на крючок, раз без особых наездов согласился пересечься на другом конце района. Заблудшая овечка сама идёт к волкам, интересно получается.