***
Горячий дым одной тягой наполняет лёгкие, а Чоджи ожидаемо отходит назад, отмахиваясь от него рукой. Корчится, кривится, изображая позу Ханмы, флегматично дымящего папиросой. Вот ведь засранец. Шуджи усмехается, опираясь локтём на балконный парапет. Облизывает предупредительно-жёлтыми радужками обнажённые руки с фигурной сеточкой из вен, вслушивается в собственное суетливое сердцебиение. Чоджи охуительно соблазнителен, когда строит из себя клоуна. Стоит среди хаоса в одних мешковатых шортах на худых бедрах и сверлит сигарету суженными на свету зрачками. Оба молчат. Чоджи, очевидно, это раздражает — из сжатого кулака внезапно появляется средний палец: — Хули смотришь? Ханма до пошлости ужасен, потому что безразлично прикладывается к фильтру, облизывает горьковатый кончик языком, и не произносит вслух, насколько сильно хочет сейчас отсосать Ахане. Даст ли тот зелёный свет на такие свершения? Кристаллы льда в глазах напротив приятно холодят кожу — Чоджи как бы категорически похуй на всё, в том числе на приставания, которые его вечно бесят, но он как бы и сам ластится. Позволяет Шуджи дотянуться, взять себя за запястье и по-хозяйски провести вверх широкой ладонью. Сокращает расстояние, вытягивает руку — Ханма завороженно щупает шероховатую кожу вдоль памятных отметок на предплечье. Ахане же по-прежнему глядит исподлобья, не моргает даже: — Курящим вход воспрещён. Сечёшь, о чём я? — Глазки-то какие, оу ма-а-ай, — игриво шепчет Ханма, назло выдыхая остатки дыма в его сырую макушку. — Конечно, я всё и всегда понимаю, — вторая порция никотина щелчком пальцев улетает в палисадник — теперь не по воле Ахане, приловчившегося к борьбе с вредными привычками, а по желанию и ради подтверждения слов Шуджи. Он прижимает Чоджи к себе освободившейся рукой, приобнимает за плечо, и легко подталкивает в направлении «кыш с балкона». Клонит голову, равняясь с Ахане в росте, дабы поделиться своей заговорщической идеей: — Может, мы немного перенесём встречу? — Отмени её нахер, иначе я этого Казутору на месте закопаю, — чеканят в ответ, послушно перешагивая порожек. Кнопка на шортах Ахане красноречиво щёлкает. — Чонбо и Чоме всё равно говорили, что могут сами доехать до Микольского, — уже спокойнее добавляет он, звякая ширинкой, и боже, как же сладко звучат его слова на фоне музыки из динамиков мобильного, позабытого на столике. — Там с ними и пересечёмся. Договорив, он неслышно ступает на ковёр, огибает свой рюкзак, набитый нехитрыми для райтера составляющими. Логотип Кархартта с бестактно пририсованными Ханмой звёздочками предсказывает ближайшее будущее Вальхаллы Крю: умопомрачительный вечер — а может и ночь, — с блаженным запахом ацетона, акробатическими прыжками с гаражей и заборов, и беготнёй вдоль железнодорожного полотна. — Логично. Я бы, конечно, пожрал шавы у них на районе, но похуй, — переступая этот же рюкзак, соглашается Шуджи. Дотягивается до своего Айфона, неоднократно битого об асфальт и бетон, плюхается на скрипучий диван. Экран загорается, указывая текстом с фотографии на заставке, для чего Ханма по сей день живёт — трещина на дисплее проходит вдоль «других кошмарь», написанного на сто раз перекрашенной стене. Шуджи трогает пальцем отколотый уголок, удовлетворённо дёргает щекой: нет-нет, а восьмёрка живчик-таки, как и его владелец — ни одна зараза не берёт. Ни для кого не секрет, что вечного не существует — эдакая бомба, заложенная в подсознании Шуджи, медленно тикает, и свежее от различных убойных продуктов он не становится. Встреча с Ханемией в пару коротких сообщений с грандиозными отмазками в стиле вселенского потопа от соседей переносится ещё минут на двадцать — Ханма знать не знает, что такое совесть, и во лжи его не уличить некому, кроме Чоджи. Ясен перец, Чоме и Чонбо тоже в курсе, что он задумал, но им всегда было абсолютно похуй на Донжуановские махинации их кореша — делай, как хочешь, ебись, где и с кем хочешь, нас только не втягивай. — Чё ты, так и будешь залипать? — раздаётся сбоку. Ханма поворачивает голову на тихий голос, выхватывает лёгкими влажный воздух с ароматом ментола, что принёс сквозняк из ванной. Следит, как костлявые пальцы, усыпанные бледными следами краски, скользят от груди к поясу шорт. Чоджи складывает губы уточкой и, поддев лямки для ремня, шутливо принимается пританцовывать на месте, качая своими стройными бёдрами. Картина, без прикрас, завораживающая: штанины болтаются в разные стороны, на фигурный изгиб талии, напоминающий смятый подошвой баллон, сквозь занавеску и простынь пробирается солнце — бледная кожа переливается перламутром, жилистые мышцы перекатываются при каждом движении. Какой же он кр… Стоп. — …Не, просто думаю насчёт музыкального сопровождения, — равнодушно откликается Шуджи и переключает всё внимание на многострадальный мобильный. Листает длинный список треков, гуляет между плейлистами, то и дело поглядывая на остальную одежду Ахане, разбросанную по дивану. Тот подходит вплотную, наклоняется. — Так ради чего ты отложил все свои охуительно важные дела? — его шелестящий голос мягко касается уха и сползает вязкими каплями мурашек в низ живота. Парадоксально, но Шуджи ощущает себя каким-то не таким, как обычно. Дышать становится тяжелее, в голове что-то стреляет. Это потому что за окном догорает лето, на градуснике держится стабильное плюс тридцать, а у него самого — перегрев и элементарная жажда? Как же, блять, хочется… Будто подкошенный невиданной душевной проказой, Ханма наугад врубает первую попавшуюся и кидает Айфон на стол. Раздаётся глухой стук о ковёр — переборщил с замахом. Пружины режут скрипом слух и вонзаются в кожу, однако Шуджи, практически безразличный к физической боли и внешним раздражителям, роняет Ахане на диван. Хватает за запястья, нависая сверху, и ужасно пошло целует. Проскальзывает языком в приоткрытый рот, касается ребристого нёба — Чоджи живо отвечает, выгибая шею. Прохладные колени зажимают бёдра Ханмы, намекая прижаться плотнее, и тот без стёба и лишних шуток припадает торсом к гладкой груди. Под ней стучит часто-часто, как будто поезд с тысячами пассажиров на запредельной скорости проносится через пролёты моста. Ахане такой живой. Такой настоящий. С совестью Шуджи уже не первый год не в ладах, только вот нечто чёрствое внутри с треском ломается, впиваясь в мясо — Ахане тихо стонет, прикрывая дрожащие ресницы. Ловко сводит икры в замок на пояснице, выгибается навстречу, дёргая руками — отпусти, мол, дай тебя потрогать. Ханма отпускать не хочет. С Чоджи невозможно забыть о прошлом, невозможно не продираться в тёмное, опутанное угаром будущее, петляя от ментов по тёмным дворам, заброшкам, режимным объектам и закрытым полустанкам. Его шумное дыхание даёт в голову не хуже нефильтрованного пива, его бешеный пульс под запястьями напоминает о том, как Ханма, Чоджи и Курейджи скрывались от контролёров на прошлой неделе, прыгая из вагона в вагон между частыми остановками. Шуджи разрывает поцелуй, рывком стягивает с себя футболку. Снова целует, упирается локтями в диван, ловит худые щёки в свои ладони. Гладит, блять, да, он стесняется, но гладит бархатистую, бледную кожу, придавливает тело под ним, несдержанно потирается пахом между разведённых ног Чоджи. Сквозь бельё неудобно и не так кайфово, но там, кажется, всё равно очень мокро. Там, кажется, всё без слов поняли — у Ахане, чёрт его дери, от одних поцелуев очень твёрдый. Лопатки ломит — в них вонзаются ногти, рисуют контуры кровью. Мстит, наверное, только Шуджи ни капельки не больно. Ему охуенно — словно осиновым колом тыкают всех накуренных бесов, завёрнутых в фольгу и зип-локи, а они извиваются и пляшут, уворачиваясь. Сможет ли так Казутора? Или снова перепугается своих желаний и сбежит? О, Ханма по первому зову готов дать ему любовь-морковь с характерным солоноватым привкусом и добавить больше новых звуков в его скучный быт. Готов выпить до дна и сдать за копейки на переработку. — Х-ха… Шуджи, давай быстрее, — откидываясь головой на подлокотник, шипит Чоджи. Качает бёдрами, указывая глазами вниз. Да он сразу всё раскусил, зараза. Мёртвому сердцу Ханмы нужен его холод — в вечной мерзлоте трупы дольше сохраняют первоначальный вид. Выпотрошенной душе важна сладкая истома, спровоцированная Ахане где-то внизу живота, и призывные кусачие поцелуи в ответ на ласки — они воскрешают, заставляя позабыть обо всей грязи, что стремительно полгощает Шуджи. Расширенным без дозы зрачкам нужна жёсткая солома волос, ниспадающая на хмурые брови, обострённому без стимуляторов слуху — громкое, предвкушающее сопение. Костлявые пальцы Чоджи давят на макушку, как всегда портят укладку, режут ногтями стриженный затылок — Шуджи хищно лижет ложбинку на животе, ведущую к самому ключевому, чередует непривычные ласки в виде мелких поцелуев с своей жуткой пошлостью, скользит по влажной дорожке носом, вдыхая дурманящий запах геля для душа с кожи, обхватывает ладонями мягкие бёдра, рывком сдёргивает боксеры. Задерживает взгляд на татуировках вдоль запястий. Кэны, теги, цитаты УННВ, сердечки — полный каталог его фетишей вдоль синих вен и приподнятых светлых волосков. Руки Ахане все в мурашках. Блять. Пиздец. Даже не думай привязываться. Тебе нравится его сексуальная задница, тебе удобно, что он всегда под боком. Не более того. Прекрати уже. В паху всё связывается в тугой узел, который поскорее хочется расплести любыми подручными средствами. Развратные звуки в исполнении Чоджи долбят по ушам, смешиваются с ритмичной читкой Магу, невольно вынуждают прихватывать прохладную колючую кожу на лобке мокрыми губами, потянуться пальцами к своей. Вспотевшая ладонь протискивается между тугой резинкой с идиотским леопардовым принтом — что по кайфу, то из вещевого и сворует, — с силой сжимает напряжённый член. Ханма всё-таки стонет, хлопая второй ладонью по бледному бедру с сухими, натренированными вынужденным паркуром мышцами. Сжимает до красноты себя и кожу Ахане одновременно, припадая губами к внутренней стороне бедра. Радужки Ханмы полыхают тысячами семафоров — совсем близко, ещё пару поцелуев. Чоджи вплетает пальцы в подпорченный игрищами на балконе ирокез, призывно приподнимает бёдра навстречу языку, толкается в рот. Шуджи обнимает языком его твердый член, урчит, слизывая скользкие капли с головки — блять, какая у него вкусная смазка. Не парень — конфетка. Да, Ханма нихуя не тактичный, не вежливый и не умеет в нормальные комплименты, зато на кураже сосёт на совесть, исследуя языком каждую живую венку по всей длине. Тёплый ветер качает занавески и щекочет спину, чёртова пружина неприятно упирается в колено. Сейчас не до удобств — Шуджи, не переставая двигать головой, плотнее зажимает Чоджи губами, расслабляя горло. Ладонь стимулирует его самого в такт толчкам — Ханма не замечает, как подлые голосовые связки пропускают ещё один гортанный стон. Щёки Ахане полыхают морозным закатом над железкой, глаза — иней на стенах утонувшей в ночи заброшки, тату и вздувшиеся жилы — переплеты паутин железных дорог с разрисованными вагонами. Чоджи выгибается дугой, хватает ртом воздух, забрасывает ногу на плечо Ханмы — тот сыто щурится, придерживая его под коленом, и насаживается ртом до основания. — А-ах… Сука, я теперь точно никуда не хочу, — шипит Ахане, цепляясь руками за подголовник. Вбивается быстро, проезжается по глотке — Ханма по-звериному отслеживает каждое его движение, стараясь не слушать, как любимую Чёрную Экономику прерывают настойчивые пиликанья уведомлений. Во рту горячо и сладко, с губ течёт слюна вперемешку со смазкой — главные компоненты для создания чуда в рамках движений на этом диване. Уведомления долбят по черепушке молоточками, только вот всем, кто хоть раз сталкивался с Шуджи, должно быть известно, что ему несвойственно переживать о чем-либо, кроме своего удовольствия. Охуевать от своих ошибок придётся позже, если придётся вовсе, а пока Ханме удаётся охуевать лишь от того, как глубоко он научился брать в рот.***
Неожиданная весточка настигает Казутору где-то на середине пути. Почувствовав вибрацию в кармане, он резко тормозит, пугает своим слоновьим топотом кота, спавшего на люке, пролетает ещё несколько метров вдоль низких оградок, и наконец останавливается. Золочёный бубенчик в ухе тревожно бряцает. В горле горчит, дыхание запоздало сбивается — перспектива выкашлять собственные органы кажется уже не такой туманной, как прежде. Да и стопы, выдержавшие полукилометровый марафон по пересечённой местности в кедах на плоской подошве, ожидаемо начинают гудеть. Опаздывать не хочется, скорее наоборот — хочется поскорее разобраться с этой всей историей с нежданным знакомством в Лесково, и наконец вычеркнуть Ханму и ту чёртову крышу из жизни. Разумеется, всё складывается совершенно не так — нестись сквозь дворы без остановки и сигать через зебры Ханемия бы при всём желании не смог. Он всё-таки не атлет, а так, среднестатистическая уличная шпана, загнанная в угол жизненными обстоятельствами. Разблокировать мобильный сразу не выходит — солнце светит прямо в экран. Казутора вертится посреди тротуара, пытаясь поймать тень, прибивается то к одному краю, то к другому. Шипит, проклинает дисплей дешёвого смартфона, который уже и с продажи сняли и, окончательно убедившись в том, что спина не создаст должной защиты, добегает до ближайшего дерева. Одному Ханемии известно, что именно он надеялся увидеть у себя в личке, но фактическое положение дел, изложенное в нескольких предложениях, очевидно написанных второпях — так и пестрят опечатками — не радует. Совсем. От слова вообще. Пальцы тянутся набрать непривычное, почти позабытое «Тебе помочь?» и, слава летающему макаронному монстру, холодный рассудок вовремя обрывает этот порыв. Почему? Да потому что любопытствовать по поводу проблем человека, который довел Казутору до ручки за несколько мгновений, как минимум глупо и неуважительно по отношению к самому себе. И всё же Ханемия какое-то время мнётся, зверем поглядывая на своё короткое и ничуть незаинтересованное «Хорошо», не прочитанное адресатом. Ждёт несколько мгновений — ничего не меняется. Закрывает приложение, пыхает носом, вдавливает клавишу громкости до предела — впрочем, пошло оно к чёрту. Отвлечься от мыслей про свои тёрки с фортуной и проблемы, настигнувшие Шуджи прямо перед их встречей, не получается ни при помощи лихорадочного курения Филлипа Морриса с кнопкой, ни при помощи безостановочного переключения треков, безжалостно сотрясающих барабанные перепонки. Интересно, какие жанры предпочитает Ханма? По нему сложно сделать однозначные выводы, когда ты не силён в психоанализе и в принципе далёк от нормального общения с людьми. Тупые выводы, напротив, складываются в уме проще таблицы умножения, вызубренной ещё в начальной школе. Вот уже Казутора, бесцельно рассматривающий чужие окна, начинает думать, что Шуджи по-любому преследует свои цели, и что про музыку у него безопаснее не спрашивать. Безопаснее метким броском пульнуть зажигалку ему в лицо, послать на хуй и сбежать, как беспонтовая малолетка. Блять, ну откуда это берется, а? Собственно говоря, из воздуха. Просто из ничего. По воле левой пятки. Дело в том, что Казутора склонен подозревать всех живущих на планете людей во лжи, а такое забавное понятие, как презумпция невиновности для него не имеет значения. Наверное, поэтому и о Ханме в хорошем ключе думать не получается, пусть и на вранье Казутора его не подлавливал. Было бы, зачем обманывать. Новый виток противоречий настигает Ханемию на светофоре. Мимо лениво едут привычные синие автобусы, пролетают таксисты, к обочине проходят люди, обступая зебру, однако Казутора, словно под гипнозом, мнёт манжеты бессменной клетчатой рубашки, оттесняет себя от толпы и таращится на неразборчивый шрифт, написанный на бело-красном стикере «Хеллоу, май нейм из». Вальхалла Крю? Казутора морщится — прежде такие детали в глаза не бросались. Прежде он не знал, что такое Вальхалла Крю и с чем её едят. Над макушкой загорается зелёный, какой-то прохожий задевает плечом, оборачивается — Ханемия по губам читает «извините» и, с трудом сдвинув себя с места, снова бросается вперёд. Карты на бледном, выгоревшем экране показывают, что до конца маршрута осталось пересечь всего один квартал, только у Казуторы на преодоление этого расстояния наложилось слишком много неправильных, ненужных и крайне идиотских мыслей.***
Корпуса опустевших хрущёвок, выглядывающие из-за раскидистых клёнов и аптечной вывески на углу пристройки к Микси в очередной раз напоминают Казуторе о неизбежности смерти. Серые панельные плиты с выбитыми глазницами меркнут в сравнении с той монументальной хернёй в двадцать с лишним этажей, построенной позади. Реновация — это когда из одного душу вырвали, а в другое положить забыли. Кстати, с такой высоты будет удобнее наблюдать за столицей, круглогодично страдающей от бессонницы. Морально подготавливать себя, курить одну за одной с мордой дипломированного философа, прежде чем дойти до точки, сделать шаг навстречу бесконечности и за несколько секунд разбиться в лепешку. Главное — не задеть чью-нибудь машину, ведь проклятия матери и ругань хозяина кредитной — скорее всего — тачки однозначно вытащат Ханемию с того света. Прямо в процессе приёма в ад развернут и скажут оплачивать — сам упал, сам и разбирайся, все дела. Казутора грустно усмехается, издалека наблюдая за детьми, бегающими по решетчатому балкону — так оно и есть, сам виноват. Так оно и будет. Отходя от всех щекотливых подробностей про последствия полётов с крыш, квартал тут и впрямь тихий, совсем неприметный. Прохожих в будний-то вечер относительно немного, бдительных бабушек на лавочках нет — как и самих лавочек, впрочем. Здесь всё под снос, здесь всё в кашу, здесь судьбы в кучу. Как сказал бы батя — ну его нахуй, гиблое место. Раз гиблое, то Казуторе стоит взять его на заметку. Ноготь отрешённо ковыряет зазор между корпусом и откидной крышкой зажигалки Ханмы. Ханемия отчего-то не хочет выпускать её из ладони. Свыкся за две недели, поди. Придётся отвыкать — он опускает значительно приунывший взгляд, задумчиво разглядывает стальной корпус. Бензиновые разводы переливаются в золотистых лучах солнца, прямо как тогда. Ну, в первую ночь. С одним единственным «но» — Ханмы рядом нет. Сверни он в другую сторону от Лесково, всей этой херни удалось бы избежать. Бесит. Резкая тяжесть опоясывает грудь. Следом за ней — короткая вспышка в глазах, напоминающая слабый удар током. Казуторе становится противно от себя. Отвратительно ловить очередное дежавю и вспоминать блики от неоновой вывески ещё одного Микси. Впрочем, он реально сам виноват — слишком уж проблемным и неадекватным вырос. Ханемия вскидывается, тоскливо осматривает полупустую улицу, думая о том, насколько паршиво выглядит со стороны — посреди тротуара, с нервно звякающей серьгой в ухе и в поношенном прикиде. Надежда сохранить здравомыслие угасает в тот момент, когда в одном из далёких прохожих угадывается что-то знакомое. Явился — раздражается Казутора. А на сообщения не ответил даже. К тому же, не один явился, а с кем-то из своей компании — рядом с долговязой фигурой Шуджи шагает ещё один парень. Невысокий, невзрачный — сразу вспоминается та история, где этот хрен в маске тёрся своей задницей о бедро Ханмы. В наушниках орёт приевшаяся, зато чертовски жизненная «Нету интереса», а в мозгах назревает вполне себе хорошая затея — прямо на глазах у Шуджи бросить набившую оскомину зажигалку в мусорку, и ретироваться за ближайший угол, дабы скоротать вечер в привычной обстановке подъездных стен и почтовых ящиков. Позалипать в телефоне, пока процент заряда не приблизится к нулю, вынырнуть из знакомого запаха побелки и других, не всегда приятных следов человеческой жизнедеятельности, и вернуться обратно к широкой улице. Не для того, чтобы разрушить свои надежды на то, что его будут ждать, а ради короткого пира во время чумы. Потому как потратить сворованные у матери деньги есть на что — вон на те лепешки из тандыра на витрине, например. Казутора со всеми этими переживаниями и вправду позабыл о голоде. Так и быть, на свои же предварительные поминки он разрешит себе обожраться до отвала, купит газировку на оставшееся, и реально сиганёт с высотки. Впереди Ханма машет рукой и, кажется, говорит что-то. Казутора инстинктивно подаётся в сторону, поражаясь своей резвости. Наушник выпадает из уха, под ногами мелькают мелкие камни, в глазах — раздражающая чеширская улыбка Ханмы, с которой он позвал его. Пошёл на хуй. И хуй тебе, а не… Рывок. Секунда — и Ханемия чувствует себя беспомощным кульком, покачивающимся на ветру. Прохожие недоуменно оборачиваются, перешептываются. Шуджи крепко держит его за руку, пытаясь отдышаться. — Извини, у нас тут проблемы были. Помнишь же, я тебе писал? — невинно улыбается он. Чудится, правда, будто оскал этот натянутый. Внутренний голос тонет в вое сирены скорой, проезжающей по дороге. Всё окружение буквально орёт — беги. Повинуясь ему, Казутора дёргается. Ещё раз. И ещё. Шуджи опускает уголки губ вниз, корча грустную рожу: — Ну что же ты так? А я тебя хотел с нами позвать погулять в честь примирения. Руки повисают плетью — Ханемия моментально прекращает попытки высвободиться. Вместо этого отворачивается и фыркает — сердце в груди колотится не хуже перепуганного зайца, а щёки опять какого-то хрена пылают. В голове гуляет гулкое эхо, как в пустом коллекторе. Погулять с ними. Погулять с Ханмой. Последний не отпускает, оборачивается через плечо: — Эй, Чоджи, скажи, что дядя Коля сам охренел, когда мы ему фотку потолка прислали? Тот парень выплывает из-за спины Шуджи. Поправляет маску, натягивает капюшон, и запихивает руки в карманы толстовки. Сразу вспоминается, что один из маминых собутыльников прятал под длинными рукавами исколотые вены. Угрюмый взгляд наталкивает на схожие ассоциации и конкретно напрягает. — …Дядя Коля тот ещё пидарас, — цедит он, глядя на Ханемию в упор. — Ханме от его потопа все вещи пришлось застирывать, представляешь? — Ну что за интонации, Ахане? — цокает языком Шуджи, и наконец отпускает Казутору. Руку немного саднит — он и вправду сильный. Выходит, и на крыше мог отлупасить Ханемию почём свет стоит, но отчего-то даже не попытался развязать конфликт. — Тора, не хочешь перекусить за мой счёт в качестве компенсации за опоздание? — Шуджи кивает в сторону той самой тандырной и снова расплывается в улыбке. — Мы тут голодные немного, а на пустой желудок вандализмом лучше не заниматься.