Станция "Ночной бульвар"

***

В гардеробе Коко одежды едва ли не больше, чем у Рана Хайтани. Рейлы набиты под завязку, полки трещат по швам — иногда приходится запихивать силой. И всё бы ничего, но большая часть брендовых шмоток, сконцентрированных в его комнате, выставлена на продажу. Некоторые новые, с пакетами и всеми бирками, на которых пестрят четырёхзначные условные единицы, иногда аккуратно сложенные, иногда небрежно скомканные. Чаще всего, конечно, купленные в стоке, с замазанными или оторванными ценниками — негоже палить началку, иначе потенциальные покупатели говна на вентилятор накидают. Торги Коко не любит, хотя сам торгуется, как на рынке. С места в пекло, бойко, нагло. Аргументов и доводов всегда уйма, и первый из них — моральное давление, против которого большинство не может выдать ничего толкового. Второй — придирки буквально ко всему, даже к пятнышку или пылинке. Мамонты ведутся, Риндо хихикает в кулак, Ран шутит на ухо, что Хаджиме впору выдать гражданство Израиля, но субъект стёба подобные формулировки не ценит. — Сам туда сваливай, а от меня отъебись, — шипит он, как змея, бросаясь в Рана всем, что попадается под руку. Сегодня пакетом с курткой Офф Вайт, на следующий день — пакетом с кроссами Баленсиага. Хайтани ржёт, ловко уклоняясь от обстрела, его младший братец, как подобает настоящему другу, добивает сравнениями кудрей с еврейскими причёсками. Коконой снова не выдерживает — пыхтит ашкудишкой, как паровоз, и сбегает, попутно выбирая ужин в приложении доставки, потому что оставаться рядом с Хайтани в последние пару месяцев нереально тяжко. С середины июля с ними всегда тусуется Санзу. Пялится из-за их спин, прожигает насквозь, сканирует с головы до ног, задаёт тупые вопросы, кутается в капюшоны и воротники, хлопает своими ресницами, как дурак. Санзу и есть дурак, нет, скорее, юродивый — чуть позже размышляет Коко, агрессивно жуя острые ножки. Запивает Колой, обводит злобным взглядом других просителей КФС на Верской. Сегодня Санзу среди них нет, как и Рана — последний на парах, первый где-то трюкачит. Торчит, употребляет, творит лютейшую дичь. Ну и хорошо, ну и замечательно, без него хотя бы передышку устроить можно — Хаджиме косится на свой рюкзак с тетрадями, мысленно оценивая количество домашки. Вздыхает, выглядывает в окно, на сырую от дождей улицу и скрюченных под ветром прохожих. Сентябрь не щадит никого, но погодные условия не имеют значения — дел у всех порядочных невпроворот, им и ураган нипочём в сравнении с достойными зарплатами и процентами по кредитам, вот и у Коко задач выше крыши, причём строго по порядку — сначала на квартиру, потом на почту, потом снова на квартиру, дальше — на адрес за очередной шмоткой. — Если повезёт, за сегодня со всем разберусь, а на выходных наконец отосплюсь, — облегчённо выдыхает Хаджиме и шумно хлебает ледяную газировку. У Санзу примерно такой же ледяной взгляд. Нечитаемый, непонятный, стрёмный. Стиль одежды тоже стрёмный, под стать стилю жизни. И волосы стрёмные. — Выкрасился, блять, как Пинки Пай, — ропочет Хаджиме, теребя вонючую влажную салфетку. — И чё он ко мне прикапывается постоянно? Я ему справочник ходячий, что ли? Ебал он этого Санзу, короче. В переносном смысле, вы не подумайте. — Жить без него не можешь! — с издёвкой произносит Риндо, посасывая молочный коктейль. — Забирай его и пиздуй в посольство Израиля, они тебя реально со своим перепутают, а его за предмет декора примут. Коконой кривится, выражая своё презрение, порывается заткнуть панчи Риндо салфеткой — потому что в роду евреев не значилось, и этот ваш поехавший Санзу ему в другой стране тем более не понадобится, — перегибается через стол, замахивается на насмешливые фиолетовые глаза, а через секунду обессиленно падает обратно и закрывается руками. Потому что ему становится жарко, как в огромной печи, и дело не в острых ножках, не в куртке на гортексе, и даже не в ответном оскале Риндо — за раскачанной спиной Хайтани возникает знакомая ярко-розовая макушка. Получите, распишитесь, называется. Хаджиме, точно загнанный в угол зверь, глядит на источник всех его нервных тиков сквозь пальцы. — Не ждали? — откровенно глумится Санзу, заправляя сырые волосы за уши. Кто уж точно не ждал, так это Коконой — Риндо тут же отрывается от своего коктейля и приязненно хлопает по чужому плечу. Садись, говорит, пододвигает свой поднос, кивает на сырные подушечки, загораживает рот ладонью и ехидно скалится. — Какие люди, да, Коко? Санзу прищуривается и заглядывает в глаза Коко. Сговор, значит — моментально вскипает Хаджиме, посылает на хер Риндо, поджимает губы на свой персональный триггер, и вылетает пулей на улицу, на ходу застёгивая портфель. В затылок дует влажный ветер, морось из свинцовых туч забирается под воротник, корежит взмокшую от страха кожу. Простудиться Коко не боится, напротив, ему нужен веский повод для того, чтобы уйти в отпуск хотя бы на недельку и откреститься от всех этих гулянок. Придумали тоже, идиоты. Израиль, блять, ещё чего предложите? Хаджиме морщит нос и машинально тянется за сигаретами — ашкудишка тут не поможет, — шагая по многолюдному тротуару домой. Дым дерёт горло на совесть, но Коко этого самобичевания недостаточно, ему нужно незапланированно опуститься на пол в коридоре, а лучше умыться ледяной водой и распахнуть все окна, чтобы впустить в свою квартиру голодные, жадные столичные ветра́. Встречные сограждане задирают воротники повыше и щёлкают зонтиками, Коко залетает под знакомую арку и окончательно распахивает куртку. Невидимые мокрые языки лижут кожу, в голове пустеет. Коко задерживается под козырьком подъезда, наблюдая за тем, как морось превращается в ливень. Курит вторую, третью, четвёртую. Кожу покусывают мурашки. Он определённо ненавидит тепло. Жарко ему в Израиле, жарко в Египте, жарко на Кипре, на Бали, и вообще везде, где никогда не завывают метели, где никогда не матерят коммунальщиков за нечищеную наледь (а затем за явный перебор с реагентами), и где нет вот этих характерных суровых взглядов, от которых по позвонку проносится лихая позёмка. Как раз такой взгляд у Санзу — однажды подмечает он, облокачиваясь локтями на балконный парапет. Голова гудит после пятничной попойки, счета за коммуналку складываются во внушительные суммы, которые со скрипом замёрзших пальцев улетают со счетов. Между средним и указательным — как-то по бабьи, — тлеет сигарета, над крышами тлеет зарево из тысяч фонарей. В столице подмораживает, улицы вымирают, запах прелой листвы перебивает привычную занавесу из смога. Коко самую малость трезвеет, когда видит пропущенный в Вотсапе, перезванивает, несмотря на позднее время. Родители улыбаются по ту сторону динамика, рассказывают про туманы и такие же заморозки, скидывают фотографии с их небольшого участка, опять предлагают умотать к ним в Великобританию, сориентироваться по учёбе, но Хаджиме упрямо уходит в отказ, перешагивая кучи мусора на полу, и закрывает балкон. В зале все спят. Храпит Риндо, свистит Ран, прижимаясь к груди младшего. Все, кроме Санзу. Этот гадёныш снова на него глазеет, склонив голову набок. Поджимает ноги к груди, усмехается: — Предлагают уехать? Коко цокает языком и хмурится: — Подслушивал? — Ты сам не закрыл за собой, — отмечает Санзу, обнимая ноги предплечьями. — Не сбегать же мне с места, которое я для себя нагрел? Его правда — изрядно насупившись на самого себя, Хаджиме быстрым шагом сваливает в душевую, стараясь не думать о том, что Харучиё сидел посреди его квартиры в одной толстовке. Его, сука, толстовке. Той самой, которую так настойчиво выпрашивал последние несколько дней, несмотря на обоснованные отказы — она на продажу, ходовой размер, ещё и куплена была считай за копейки. Достал. Из шкафа, из самого Коко, самую малость перебравшего с вином. Зубная паста непривычно горчит, холодная вода напоминает кипяток. Хаджиме трёт ладонью по испарине на зеркале, облокачивается на раковину, и замирает, сверля своё мокрое отражение взглядом. Какой мотив побуждает его оставаться здесь? В дверь тихонько стучат. Оттуда же через секунду заискивающе спрашивают: — Не сходишь со мной в магазин?