***
Детство — прекрасная пора, а воспоминания о нём — дофига важная штука. Пэян осознаёт это в свой восемнадцатый день рождения, сидя за праздничным столом в компании родителей, тёть, дядь, дедушек, бабушек, и прочих близких — и не очень, — родственников. Посреди зала возвышается огромный раскладной стол, под потолком клубится смесь из запахов спирта, еды, чужих парфюмов и одеколонов, из телевизора что-то неразборчиво бормочут. Эталонные шутки про армию, универ и внуков льются рекой вместе с праздничным шампанским, живот плотно набивается сельдью под шубой вперемешку с картофельным пюре, лица собравшихся стремительно пьянеют, а в мобильном неуклонно разрастается длинный список из поздравлений. Хаяши старательно отвечает всем благодарностями — даже тем, кого знает только мельком, даже тем, кому начищал табло на вписках и стрелках, — попеременно подливая ядрёного самогона от бабы Маши в стопку. Отныне ему можно буквально всё. Все законные запреты сняты, все рубежи успешно пройдены. Выпускной класс на «хорошо» и «отлично», административок и приводов ноль, полтора месяца в универе без единого прогула — и вуаля! Батя чертовски доволен. Так доволен, что сам шлёпнул резную стекляшку рядом с тарелкой сына, сам налил, сам пододвинул закусон, одобрительно усмехнулся, и сказал своё авторитетное «до дна давай, взрослый уже». Пэян конкретно заебался. Притворяться заядлым зубрилой — который ни грамма в рот, ни сантиметра в чужую жопу — при родителях трудновато, учитывая тот факт, что «взрослым» Рёхей стал лет эдак в четырнадцать, когда отец ударился в недвижимость по совету бати Па-чина и нарыл где-то в недрах риэлторских каталогов относительно дешёвую хату на Орлиной горе. Бухло даёт в голову, Хаяши для вида ухает и морщится, выпивая новую стопку залпом. Вниз по горлу разливается тепло, струйки спирта достигают живота, превращаются в расслабляющий жар — Рёхей задумчиво выпячивает нижнюю губу, плещет себе ещё. Изрядно захмелевший батя хлопает промеж лопаток: — Сразу видно, мой сын! И праздновать умеет, и учиться успевает! Очки в квадратной оправе на его гоповатой физиономии смотрятся смешно. Расслабленный галстук болтается на щуплой шее, недавно белая рубашка становится белой в жирную крапинку. — Весь в тебя, пап! Убедительная улыбка Рёхея откликается нетрезвым улюлюканьем всех мужиков, собравшихся в этой квартире. Хвалят, звенят стаканами, хором глотают, дружно тянутся к солёным огурчикам и чёрному хлебу. Женская часть безмолвно осуждает, потягивая своё шампанское, а «баб Маша» под шумок живо ковыляет до кухни — за новой бутылкой, поди. На мобильном появляется ещё несколько уведомлений — Пэян полупьяно стукает по клавиатуре, набирая скупое «Спасибо)» для Кейске Баджи, с которым они не общались уже как три с половиной года. С другими поздравителями ритуал был аналогичный — и с Майки, героически шедшим в бой против гопоты с Смутьяново, и с Дракеном, чьего грозного взгляда было достаточно, чтобы толпы поверженных противников разбегались по углам, и с Хаккаем, с которым они впервые пробовали курить (Петра первого, блять) лет в двенадцать за гаражами, и с Мицуей, что начинал свой путь к дизайнерскому искусству с латок на их куртках и штанах. Пэян как бы подписан на всех бывших друзей в соцсетях. Он смотрит их истории, статично поздравляет с новым годом и другими праздниками, но… Но… Вашу ж мать. Ностальгия ложится на плечи тяжёлым грузом, безмолвно скребётся по рёбрам острыми, отросшими когтями. Ощущение не из приятных, и заглушить его возможно лишь чем-то похуже. Стопка снова звякает о зубы, Пэян фыркает, дёргает кадыком. Нёбо обжигает, на языке оседает мерзкая горечь, вокруг нарастает воодушевляющий рокот из чужих голосов. Они не догадываются, что пойло в понимании Хаяши редко когда бывает вкусным. Смаковать ему неинтересно — Пэян не эстет, Пэян пьёт ради того, чтобы накидаться перед тем, как свинтить на тусовку к однокурсникам, где возлияния продолжатся уже в другом формате. Его там ждут новоиспеченные кореша, готовят какой-то сюрприз, собирают плейлисты, раскладывают алкашку по морозильной камере, вызванивают топовых девочек, с которыми можно будет и потанцевать, и пообжиматься, и уединиться, но… Хаяши тоскливо насаживает на вилку ломтик сыра, следом — кусок красной рыбы. Невкусно как-то. Безвкусно, точнее. Так уж вышло, что из всех закадычных друзей проверку временем прошёл лишь Па-чин. Да и их короткие (хоть и регулярные) переписки в соцсетях не сказать, что содержательные — Харуки целых два года под каблуком, грезит о браке, заранее выбирает обручальные кольца, кидает ссылки на съёмные халупы, мечтательно написывая «вот здесь бы я с ней жил». Не «я скучаю по парням», не «давай погуляем», а «она мне пирог диетический приготовила, сказала, худеть надо, смотри, щас фотку кину». Хаяши, безусловно, уважает его выбор — засирать друзей не по-пацански как-то, — хотя самого едва ли волнуют отношения. Какие к чёрту сопли в восемнадцать-то лет? С дуба там все рухнули? — А ну не грусти! — раскрасневшийся дядя Коля втихую подсовывает под нос маленький пузырёк и заговорщически приговаривает: — На вот, возьми к пацанам, попробуете. Пэян невольно крякает, читая название на этикетке, делает максимально удивлённое лицо, перехватывая подарок: — Бейлис? Что это? На самом деле, он эту приторную жижу — ликёр на языке гурманов — раз так двадцать пробовал за последний год, однако дежурный оскал и театральное «вау, круто!» в ответ на неоднозначное «кое-что вкусное» ожидаемо работают на «ура». — Выпьем за моего дорогого сынишку... — растрогавшись, произносит отец.***
Где-то в десятом часу празднование подходит к завершению — часть дядь и тёть уползают вниз по лестнице, самые перебравшие вызывают такси, неуклюже топчутся в коридоре в попытках обуться и натянуть на себя куртки, мама с «баб Машей» грохочут тарелками на кухне и пьяно щебечут, вспоминая свою молодость, отец бесстрашно борется с салатом, в который уронил свою морду, по телеку передают вечерние новости. Пэян стоит посреди вылизанной, ухоженной квартиры, облокотившись плечом о стену, и растерянно думает о том, как ему не хочется становиться занудным стариком. Глубина души у них никакая, жизнь — пребывание в воспоминаниях, взгляд сквозь призму зеркала — на заспанное ебало, обрастающее щетиной и мимическими морщинами, общение — «чё у вас нового?» за столом с чашкой чая или рюмкой водки. Пяэн хочет по-другому, и ему достаточно лицезреть демо-версию своего будущего всего несколько часов, чтобы убедиться в этом. Пэяну нравится таскаться с шумными компаниями, угарать над чем-то максимально аморальным и убогим, сидя на кортах у кого-нибудь в гараже, курить на межэтажных балконах по ночам вместе со своими кентами и девчонками, плевать на козырьки подъездов, выёбываться, раскручивая нож-бабочку на камеру, прыгать в драки с призывным рычанием, ломать носы, выбивать зубы, давать на рот, накручивать длинные волосы на кулак, вгоняя себя в расплавленное от предварительных ласк тело. Вот так Пэяну нравится. Сухие губы расплываются в счастливой улыбке — он теперь достаточно взрослый, чтобы сделать выбор, оказавшись на распутье. И решающий шаг он обязательно сделает. Завтра. Или послезавтра. Пока не поздно меняться, в общем — в запасе достаточно времени. Ноги совсем не ватные (благодаря куче бутербродов с маслом), колени не подкашиваются, позволяют добраться до ванной, пальцы вполне послушные для того, чтобы набрать Антону и сообщить, через сколько он будет выдвигаться на адрес. Пэян плюхается на бортик ванной. Из динамика орёт музыка, хихикают поддатые дамочки, Антон бросает своё радушное «ждём с нетерпением, братан». — Сын, выйди, проводи гостей! — звонко зовёт мама сквозь шум воды и бряцанье стаканов. Проводы дяди Коли, еле стоящего на своих двоих, плавно перетекают в разработку плана побега. Хаяши терпеливо шмыгает носом на лавке у падика, кутается в высокий ворот ветровки, наблюдая за мигающим фонарём над дорогой. Свет в большинстве окон не горит, облысевшие ветки над головой протяжно скрипят. Сырая мгла постепенно опускается на столицу, шелест опадающей листвы заедает в мыслях. Взрослые жмутся к друг другу, щёлкают зажигалками, хрюкают, кашляют. Дым улетает во мрак, Пэян морщится, оглядывая подол плаща тёти Даши, приобнимающей своего мужа — нет, он точно не хочет вырасти в это всё. — А вот и наша карета подъезжает! — поглядев в телефон, хмыкает мамина двоюродная сестра, и принимается спешно добивать свою тонкую сигарету. — Комфорт-класс по цене эконома! — деловито соглашается дядя Коля, тыкая в беззвёздное небо пальцем. — Повезло вам, — вымученно хрипит Пэян, дёргая обивку карманов. Темноту двора прорезает ослепительный луч фар. Под шинами такси хлюпает листва и плещутся лужи, тлеющий уголёк разбивается об асфальт. Хаяши щурится, покорно сползает с нагретого места, придерживает перебравшую родню под подмышки, усаживая их на заднее, кивает сонному водителю. От такой жизни не убежать — говорит его хмурый темно-карий взгляд. Пэян не верит красным бликам, исчезающим за углом их дома, не верит вони выхлопных газов и свисту тормозов на перекрёстке, не верит уставшим лицам прохожих, выпадающих из дверей автобуса. Он точно не такой, он возвращается домой не позднее семи, за исключением пятницы и субботы, когда нет никаких важных дел, заморочек с лекциями и шабашками у отца в конторе. Голова приятно легчает — сегодня-завтра он позвонит кому-нибудь из старых друзей, созовёт их отметить своё совершеннолетие, приедет в Старогиреево или Крылово, пробежится мимо покосившихся выселенных хрущёвок, постучится в дверь, поставит пиво на стол, сядет на табуретку, закурит, вспомнит… Стоп. Рёхей как по команде замирает между забором пустующего хоккейного клуба и тёмными стволами деревьев. Ночной воздух кусает за горло. Под кожей зарождается гадкое, непонятное ощущение, будто из него последовательно выкручивают старые винтики, незаметно заменяя покосившийся костяк на что-то новое. В груди сжимается. Режет. Тот район — уже не его прошлое. Пар изо рта растворяется в небытие, Пэян отчаянно пытается наебать систему, неуклюже вылетая к круглосуточному продуктовому, где собираются все местные выпивохи и школьники, рьяно протискивается сквозь их толпу, глядя с вызовом на каждого в надежде на махач, слышит добродушное «акстись, парень» от какого-то дядьки в рабочей униформе, тушуется, пробивает пачку ЛД за наличку, и устремляется в темноту. Руки дрожат, холод лижет костяшки, Хаяши затягивается до рези в лёгких, следуя по маршруту к метро. Он правда другой, он не наступит на грабли, разбросанные по пути. Карты показывают, что до станции ещё минут десять пешего шага, до очередной вписки у Антона — двадцать шесть минут вдоль раздолбанных улиц Северного Михайлово. — Сына, во сколько домой? — спрашивает мама по телефону. Сонно, устало — ей завтра к десяти утра на смену. — Под утро вернусь, — глухо отзывается Рёхей, сминая пожелтевший фильтр пальцами. — Ты же к друзьям поехал, да? Не забывай, что вам к первой паре в понедельник. — Знаю, — сдавленно вылетает из горла. Он не такой, он не хочет превращаться в безобразного дядьку в костюме, не хочет устраивать маскарады на утренних собраниях в офисе, не хочет заполнять отчёты, обнимать подвыпившую жену, топча мокрый асфальт в ожидании такси, отыгрываться по выходным и спать мордой в салате. На мобильном высвечивается новое уведомление. Всего на мгновение перебивает бой музыки в ушах — Пэян читает имя отправителя, проходит по инерции ещё пару метров, вгрызается в фильтр зубами и резко разворачивается в сторону трамвайных путей. Он едва ли помнит того светловолосого мальчишку со стереотипно-девчачьими ресницами и широченной улыбкой. Помнит имя и фамилию — Харучиё Акаши. Помнит, что они дружили, что Харучиё переехал ещё раньше, чем мир Пэяна рухнул, перестроился, и обратился в ебучее кольцо Мёбиуса. Ничего иного он не знает, и гадать на кофейной гуще не собирается — отзванивается Антону с невнятным «я задержусь», пробивается зайцем в трамвай, несмотря на оплаченную социалку, падает на заднее сидение, глядит в окно, смакует перегар на своём языке, и думает. Про Харучиё сложно сказать что-то конкретное. Его расплывчатый образ нельзя уместить в идиотские рамки, от которых хочется бежать без оглядки, потому что Хаяши совершенно не следил за его историями. Хаяши даже не знает, что у него случилось, почему он оборвал контакты с их компанией, отчего он написал именно ему и именно сегодня, без поздравлений и треклятых стикеров. Вопросов масса, ответов — по нулям. Судить по фотографиям невозможно — у Харучиё их нет. У Харучиё есть только имя, фамилия, и короткое «помнишь, мы с тобой в детстве гуляли?» в диалоговом окне. «Я скину тебе адрес, подваливай, поболтаем». Это какой-то глупый розыгрыш — дёргает щекой Пэян, игнорируя вечернюю сводку новостей про похудение от Па-чина. Нет, это реально полный бред — убеждает себя Пэян, спускаясь по ступенькам к Шоссе Авантюристов. Зачем кому-то звать его встретиться, если они даже на новый год бесплатными подарками не обменивались? Рёхей срывается на бег у турникетов и несётся вниз по эскалатору. В кармане гремят ключи от квартиры, виски давит под алкогольным прессом, рука заботливо придерживает борт куртки — чтобы Бейлис не вылетел, — сердце комкается в обрывки воспоминаний, которые поднимаются из архивов сами по себе. Кажется, они с Харучиё вместе дубасили хулиганов, обижавших девочек. Кажется, Харучиё как-то подкараулили и выбили зуб. Молочный, точно. Пэян ещё успокаивал его, вёл под ручку до своей старой квартиры — сдать в руки матери, а заодно огрести ремня за обоих сразу — чтобы неповадно было в драки лезть. Вроде бы, годом позже они с Харучиё вместе искали яркие шнурки для кроссовок, чтобы выглядеть крутыми. Точно фоткались в обнимку по приколу, точно жались под тесные для большой компании козырьки во время проливных дождей, точно ругались из-за делёжки плакатов в журнале с тачками, который приносил Майки. Их совместные прогулки происходили от силы раза три. Четыре — максимум, в качестве запаса. Но Харучиё ничего не забыл, получается. Харучиё помнит. Пэян пошатывается, подползая под свод арки, опирается о мраморную обшивку. Короткие волосы ерошит тоннельный ветер, улыбка на потрескавшихся губах вовсе не дежурная, не натянутся по необходимости. Менты на платформе смотрят с подозрением, тыкают в планшеты, делают пару шагов вперёд. Соревноваться с пьяным Хаяши им бессмысленно, ведь из темноты как нельзя вовремя вылетает поезд. Заставляет покачнуться, пробежаться в сторону головного вагона под грохот колёс, и резво забраться на свободное, как в детстве. Стражи порядка останавливаются у дверей, провожают сосредоточенными прищурами. Пэян дерзко скалится через стекло, Пэяну с сегодняшнего дня категорически похуй на ментовку и аресты. Взрослый уже, так ведь? Внутренний карман тянет бутылочка приторного пойла, мышцы гудят от напряжения, воздух в вагоне душный, тёплый. Может, Харучиё зайдёт этот блядский Бейлис?