***
Десяток станций пролетает за считанные секунды — Пэян раз за разом поражается своей резвости, топча переход за переходом. Задыхается при беге вверх по эскалатору, вздрагивает от перепада температур на выходе с Гончарского — спина-то, пардон, мокрая, — и застывает в ожидании радостного оклика. Рассудок проясняется. Как же не проясниться после таких марафонов? На крохотном пятачке у вестибюля, отгороженного сквозными проходами в доисторических домах, полным-полно людей — столичные трудоголики рано не ложатся, в отличие от бомжей на лавочках. Пэян ищет глазами хоть кого-то отдалённо похожего на Харучиё, ждёт радостного оклика, которого всё нет и нет, суётся в телефон. «Ты где?» Харучиё никого не зовёт, не отвечает. Стоит, подпирая облупленную стену в точности напротив выхода — Рёхей запоздало распознаёт его среди остальных полуночников по песчинкам воспоминаний про светлые ресницы и тонкие брови. По большей части интуитивно подходит ближе, недоверчиво осматривает. Взгляд у него отсутствующий, безразличный, стиль одежды вызывающе яркий, смахивающий на то тряпьё, что носят рейверы. Пэян рейверов не жалует, но ради встречи со старым другом готов поступиться своими принципами. — Ты — Харучиё? — на всякий случай уточняет он. — Я, — легко кивают ему. Остекленевшие радужки натыкаются на красный нос Хаяши. Харучиё хмыкает, хрустя шеей: — Пил? — Немного, — сконфуженно гундосит Пэян. Кивает на маску, дабы поскорее перевести тему: — Болеешь? — Нет, всё в порядке, — безучастно щурится Харучиё. Хаяши закусывает губу, неловко мнётся на месте — взаимное рассматривание продолжается, а вот конструктивный диалог не вяжется. Наверное, так и бывает у тех, кто долго не общался. Сколько лет, сколько зим? Десять? Или всё-таки чуть поменьше? Под длиннющими белесыми ресницами отчётливо виднеются темные круги. Всё-таки от простуды — неосознанно убеждает себя Пэян, стараясь опустить тот факт, что его давний товарищ существенно изменился — вытянулся, почти сравнявшись с ним в росте, побледнел, волосы отрастил и даже перекрасил. — Почему розовые? — неуклюже перекатываясь на пятках по сырому асфальту, вновь докапывается Рёхей. — Модно типа? — Типа просто так, — беззлобно передразнивает Харучиё, задирая ворот куртки повыше. Ведёт глазами по сторонам, шмыгает, подозрительно долго моргает. — Куда хочешь пойти? — Я думал, ты знаешь, — причмокивает Пэян, машинально пересекаясь с ним глазами. Харучиё выглядит совершенно другим, не таким, как раньше. Необъяснимым, непонятным, с кучей заметок под грифом «секретно», до которых хочется доебаться со своим хамоватым «поясни». Кажется, Пэяна немного плющит. Хочется расспросить, очень хочется. — Со мной что-то не так? — шелестит Харучиё. Глядит пристально, нет, вот прям реально зырит в оба. Глаза у него, как у следака на допросе, хотя Хаяши даже порог ментовки не переступал ни разу. Зрительный контакт — дерьмовая штука. От него шея трясётся иногда, иногда плечи хрустят. Хаяши моментально проигрывает чужому натиску, заглатывает своё «как у тебя вообще по жизни?», выдаёт невнятное «чёт задумался», и принимается рыться в кармане в поисках заветной пачки. Он уже привык давиться дымом при встрече, привык, что разговоры раскручиваются не с приветствия, а с любимой марки сигарет и отношения к алкоголю. — Будешь? — Рёхей любезно протягивает табак Харучиё. Тот молча отталкивается от стены, продолжая сверлить задумчивым взглядом поддатых прохожих и бомжей у вестибюля. Снова поправляет маску, улыбается глазами: — Не курю. И тебе не советую. — М-м-м… — тянет Хаяши, зажимая фильтр губами. Загораживает зажигалку от ветра, поджигает, затягивается. — Пьёшь хотя бы? Отец говорил парадоксальные вещи — вредные привычки всегда помогают налаживать отношения. Говорил, самые плохие люди всегда сидят в шкурах идеалистов. Пэян верил и верит — убеждался уже. Не приведи случай, если и Харучиё… — Пью, — скупо отзывается тот, разгоняя дым ладонью. Заметив сюрприз в виде бутылки, он сразу же оживляется. Подставляется под красный свет аптечной вывески, борется с крышкой и так, и сяк, гневно сопит, крутится, меняя правую на левую, будто у него не руки вовсе, а кошачьи лапы. Пэян придурковато чешет затылок, не зная, отчего его так веселит вся эта ситуация. Груз на плечах даёт трещину. Харучиё выдыхает, заходит на новый круг. Цокает языком, чертыхается — из-под маски вырываются облачка пара. Хаяши со скепсисом оценивает все его потуги, заглядывается на сверкающие глаза, мелькающие среди спутанных волос, а затем отчего-то порывается помочь. Обхватывает крышку, приговаривает, мол, ешь ты мало, чахлый весь, вот, смотри как надо, прокручивает. — Готово! Харучиё прикрывает маску ладонью и глухо хихикает. — Спасибо. У него очень тонкие пальцы — подмечает Пэян, возвращая Бейлис новому владельцу. Как у девчонок прямо худые, реально. И ноги стройные. И слабенький такой же, того и гляди, ветром сдует. Хаяши кусает фильтр. Во рту горчит. Все эти неправильные ассоциации обусловлены выпивкой, точно. С задушевными разговорами и ностальгией по играм в песочнице обламывается. Они не затрагивают ничего из общего прошлого — идут неизвестно куда и непонятно зачем, обсасывают нелепые темы про музыку, фильмы, сериалы, погоду. Приобщаются к культуре и экономике, рассуждая о том, насколько иррационально отсутствие дешёвых пивнух в закоулках близ центральных улиц — ценники для студента конские, месячной стипендией не перекрыть, да и на счетах у обоих практически по нулям. Харучиё отворачивается для глотков, будто стесняется распивать на улице, допивает быстро, смеётся в кулак над дерьмовыми шутками и нелепыми историями про вписки, Пэян давит лыбу, иронизируя над брошенными собутыльниками. — …Не хочешь поехать к ним со мной? Ну, пока метро работает, — вполне серьёзно предлагает он в процессе прохождения круга почёта под уличными гирляндами. — У меня хорошие кенты, только рады гостям будут. — Нет, спасибо, — мягко отказывается Харучиё, обнимая себя руками. Рёхей вновь отмечает его отстранённость. Будто и впрямь беда какая подкосила или того хуже. Язык так и чешется расспросить, выслушать, дать совет, постараться понять, но вместо сотни возможных вариантов голосовые связки складываются лишь в хрипловатое: — Холодно тебе? Согреть тебя как, может? — Ну… — опускает голову Харучиё. — Отчасти, наверное? Передавали же заморозки. В столице и впрямь подмораживает. Из распахнутых дверей клубов и баров долбит музыка, стаи шумных тусовщиков высыпают к выходам в одних футболках, переминаются с ноги на ногу, трут себя руками, торопливо курят, забегают обратно, к барным стойкам и столикам. К теплу тянутся, к развлечениям. Пока выходные не кончились. Пэян, пожалуй, не прочь заняться тем же самым, но настаивать не собирается. С другой стороны, Харучиё действительно может околеть из-за своего непонятного нежелания где-нибудь погреться. Болеет, вон, носом хлюпает. Воспитанная матерью обходительность подбивает Хаяши расстегнуть куртку и, понадеявшись на крепкий иммунитет, накинуть её на чужие плечи. Сам переживёт, реально, его ни одна зараза не берёт — думает Рёхей, закутывая друга. Харучиё вздрагивает, впиваясь взглядом в грудь Пэяна. — Зачем? — ледяные радужки блестят, точно снег на солнце. Хаяши похуй на зиму, похуй на заморозки, похуй на отказы и чужое смятение — он всё делает правильно. — Потому что ты весь трясёшься, — вполне логичное объяснение, безо всяких-яких, но Харучиё цепляется за борта куртки и отворачивается. Пэян недоуменно преграждает ему дорогу, заглядывает под копну чужих волос и подрубает режим благородного, слегка насупленного гопника: — Чё такое-то? Я чёт не так сделал? Нормально же всё, ну. Я это, не простыну, я хоть ем нормально, видишь, каким большим вырос? И смеётся, дабы разрядить обстановку, потому что старые друзья не должны стыдливо жмуриться, и уж тем более не должны затыкаться на безобидное замечание. Проблема в том, что Харучиё делает всё и сразу. Дебил, ну дебил, а. Щас скажет, что ему неудобно и вообще что в благородство играть не любит. Бесит. Ой как бесит, держите Хаяши семеро. Взрывной характер просыпается невовремя, зудит схватить этого чахлого Харучиё в охапку, обматерить и сказать свое «да мне в натуре поебать, что ты никуда не хочешь, мы сейчас же идём в метро, и куртку мою ты не снимешь, пока я не скажу», но он мужественно терпит, держа язык и лапищи на привязи. Кто — а точнее что — от этого страдает, так это кнопки на фланелевой рубашке. Ни расстегнуть, ни застегнуть — потрепать, пощёлкать, поломать под стать трещинам на том булыжнике из ностальгии на плечах. Харучиё в глаза не смотрит. Вместо этого давит веко о веко, сопит, точно ёж, попавший в руки к людям. Растерянно, кажется. — Чего замолчал? — фыркает Хаяши, выказывая лишь малую толику своего негодования, но тут же одергивает себя и смягчается: — Я ж вроде ничё плохого не говорил и не делал, ну? Обиделся или чё? — Просто удивлен, — признаётся Харучиё, выглядывая на него из-под полуприкрытых век. — Ты вообще не изменился. Как был с душой нараспашку, так и остался. Зря. Пэян вскидывает бровь, таращится, не понимая, что это значит. Выдыхает, запускает пальцы в карман джинсов, нащупывает пачку. Осекается. На вдохе склоняется чуть ниже, тянется к липучкам на воротнике своей ветровки. Харучиё каменеет, в ноздри Хаяши забивается сильный аптечный запах. Тревожный какой-то, нехороший. Химозный — отшатывается Рёхей. Протрезвевший мозг осеняет максимально хреновая догадка — он как-то чуял что-то схожее от знакомых типов. — Ты юзаешь? — опережая мысли, выдаёт Пэян. Акаши хмыкает, скрывая лицо под волосами. — Так заметно? Я уж думал, прокатит… Внутри что-то обрывается. Хаяши неверяще поджимает губы. То ли это досада, то ли злоба, потому что его друзья детства ну просто не могли… Не могли! Особенно этот! — Часто? — поиграв желваками, уточняет Рёхей. Втайне надеется услышать «нет». — Вполне, — буднично сообщает Акаши, будто для него нет ничего необычного в в подобных признаниях. Пэян стоит с открытым ртом и очень хочет наподдать каждому, кто его до такого довёл. Не может он сам, вон как в детстве злился на наркоманов в падике. — Перед встречей с тобой в последний раз, если тебе интересно. Хаяши качает головой, стараясь держать себя в руках. Кулаки сводит от напряжения, в глазах мошки, вспышки, и бешеное желание натереть кого-нибудь на асфальте, точно на тёрке. Не Харучиё. Харучиё не мог стать таким сам, кто-то точно приложил руку. — Противно тебе, — по его сочувственной интонации понятно, что он замечает чуть больше, чем нужно. — Нет, нет, вообще ни капли, — моментально исправляется Пэян, хотя звучит так, словно всё наоборот, словно одно его «нет» это стократное «да». В животе холодеет — нельзя ляпнуть лишнего. — Просто… Блять, просто ты долбоёб, раз этим занимаешься. Типа, если ты сейчас рофлишь, то окей, а если нет, то это пиздец, Хару, чё за дичь, а? Мне тебя за уши оттаскать или чё? Скажи, что ты тупо угараешь, ну? Костяшки Харучиё белеют, складок на бортах ветровки становится всё больше. Рёхей грызёт губу, ведет плечами. Осень пробирает до костей, честные диалоги эти кости ломают и выворачивают до судорог. Он, наверное, и вправду слегка «того», раз беспокоится о человеке, которого не видел половину из прожитого. Мимо проходит какая-то громкоголосая компания, обтекает их с двух сторон, задвигают что-то задиристое про драму посреди улицы. Нарываются, значит — Пэян вскидывается им вслед с готовностью ворваться в бойню, потому что щёлкать ебалом не любит и бьёт морды первым. — …хали. — А? — этот же самый Пэян в момент оказывается непозволительно близко к Харучиё, склоняется к острым плечам, навостряет уши: — Я не расслышал. Серьёзно. — Поехали к твоим друзьям, — решается Харучиё и отступает на полшага назад. На всякий случай, наверное — Рёхей Хаяши взрывоопасен в гневе. Планы переночевать в обезьяннике с теми дебоширами моментально улетучиваются. Зато остаются вопросы и появляются планы на розыск тех, кто Харучиё обидел. Если это вообще можно назвать обидой, а не чем-то более страшным и серьёзным.***
Оказывается, у Харучиё нет ни проездного, ни социалки — Пэян задумчиво кряхтит, опасаясь, что дежурные полицейские прикопаются и помешают, а затем решается — подталкивает вперёд, к стеклянным створкам, прижимается спиной, и хлопает по турникету карточкой. Менты иронично закатывают глаза, Харучиё оглядывается, мажет нечитаемым взглядом по лицу Пэяна, и в два ловких прыжка перескакивает на эскалатор. Прыткий, как и раньше — Хаяши хмыкает себе под нос и сигает следом. Если опустить его предположения про то, что стало с Акаши за эти годы, всё действительно в порядке — розоволосая макушка оборачивается на ступенях, пряди стелются по бледному лицу, цепляются за маску. Пушистые ресницы слегка дрожат, будто Харучиё вот-вот отрубится и уснёт стоя, Пэян постепенно успокаивается, словно он одним простым разговором порешал все мирские тяготы и Харучиё исправил, зевает, облокачивается на перила, и по-глупому пялится на друга, который невесть пойми когда умудрился протиснуться в рукава его ветровки и застегнуться. При хорошем освещении становится заметно больше деталей. И глаза ярче, чем под гирляндами, и волосы аккуратнее, будто Харучиё за ними ухаживает, и мешки под глазами темнее кажутся, тяжелее, болезненнее. Последнее Пэяна напрягает, учитывая недавнее признание. — Ты хоть спишь вообще? — ладонь, вот честно, ладонь сама тянется зачесать его волосы, пощупать, проверить на соответствие тем, что были в детстве. Пэяну кажется, он хорошо их помнит. Пяэну кажется, что они как раз прежние — мягкие у корней, ниже пока не щупал. — Иначе бы уже помер, — едко посмеиваются в ответ. Харучиё словно и не противно ни капли, что его друг (знакомый?) касается его шевелюры. Напротив, он будто магнитится сам, будто важно это для него или немного приятно. Белоснежные ресницы поблёскивают, зрачки под ними — чернь, топь, болото. Пэян так-то хорошо плавает, но явно не в трясине. К илистому дну любого утянет, даже самого отчаянного. — А что, убаюкать хочешь? Нет, ну я в принципе не против, если не проснусь в окружении кучи ниггеров, как та тёлка из мема. Рёхей сглатывает, отводит взгляд на пролетающие мимо плафоны. Рука перекочёвывает на чужое плечо, мацает ткань. Харучиё не противно уложить под одно одеяло с собой, и охранять от чужих нападок не западло. Харучиё симпатичный. Ну это так, между делом просто. От девчонок небось отбоя нет. — Какие тебе ниггеры, ебанулся, что ли? — гундосит Пэян. — Выглядишь уставшим, вот и интересно стало, — зазубрины на ступенях эскалатора, оказывается, выглядят достаточно любопытно. Глаза лихорадочно изучают каждую, рассматривают шнурки на кедах Акаши, царапины на своих кроссовках. Где-то рядом с лёгкими непривычно потрескивает. Как сигарета тлеет, только без дыма и едких примесей, оседающих смолистой копотью на бронхах. Чувство, бесспорно, специфичное. Не райское наслаждение, но Рёхею нравится. Всяко привлекательнее загонов по учёбе и лёгкой тошноте, достающейся в наследство на пару с похмельными мигренями. Неправильность происходящего приходится признать на двадцать минут позже, после механического «следующая станция — Михайловская». Пассажиры один за другим исчезают за раздвижными дверями, свежего воздуха в вагоне становится всё больше, а Хаяши по-прежнему тесно на полупустом ряду сидений. Совестно озираться по сторонам, коситься на других попутчиков, дышать полной грудью. Самое важное — ему нельзя двигаться. Пульс вытанцовывает кан-кан, зрачки таращатся в пол, усыпанный грязными отпечатками тысяч чужих ног. Ему такие подарки судьбы ни к чему — ошарашенно дёргает кадыком Рёхей, слушая слабое, ровное дыхание у себя над ухом. На плечо давит чужая голова, розовые локоны стелются вдоль разноцветной рубахи, щекочут шею и щёку — Харучиё дремлет, прижимаясь к нему всем корпусом. Или делает вид, что дремлет — Пэян осторожно двигает шеей, чтобы разобраться. Веер из белоснежных ресниц недвижим, сетка капилляров на веках, будто клеймо, заседает в долгосрочной памяти. С каждой секундой настоящее превращается в прошлое. Хаяши достаточно взрослый для того, чтобы оглядываться назад, в пучину воспоминаний, и воскрешать вид на расширенные зрачки Харучиё у Гончарского. Этот момент, скорее всего, он тоже не единожды вспомнит. Пальцы продолжают набирать запоздалое «Спасибо)» в телефоне, на часах полночь, вечерника у Антона в разгаре, зарево от фонарей над Михайловским лесопарком недвусмысленно намекает, что выходов у Рёхея немного — либо разбудить Акаши и продолжить ползти на хату, чтобы нажраться и наконец уйти в отруб, либо доехать до конечной и укатить в депо, нарваться на штраф, попасть в лапы к ментам, стать козлом отпущения и — если карта ляжет, — отправиться с Харучиё под руку на ночных автобусах и своих двоих до родительской квартиры. «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Первоапрельская.» Пэян не знает, как быть, он сейчас ни в чём не уверен, кроме выкрученной наизнанку константы — Харучиё он не бросит ни при каких обстоятельствах. Харучиё — потёртая, сто раз перевязанная в узел нить связи с прошлым. Харучиё, скорее всего, не придаёт значения слову «праздник» и любым его производным. И к Пэяну не ради подарков или халявы приехал, а потому что надышался всякой дряни где-нибудь в притоне. Загнался, может, так же, как загонялся Пэян, пока полз к круглосуточному за пачкой. Харучиё влажно сопит в шею и полусонно мнёт рукава его ветровки бледными пальцами. На вид обветренными, шероховатыми, почти прозрачными. Дрожит — Пэян отчётливо забирает редкий стук зубов и неосознанно прижимает розоволосую макушку к себе. В горле стоит ком. Пусть это будет озноб из-за холода, не из-за всякой херни с кровообращением, пожалуйста. «Станция Первоапрельская. О подозрительных предметах сообщайте машинисту, » — вещает вежливый женский голос. К дверям подсыпает ещё несколько человек. — Вставай, — тихонько шепчет Пэян и без какой-либо решимости тыкает в чужую ладонь. Харучиё вздрагивает, трётся щекой, но глаз не открывает. — Просыпайся, говорю, наша станция, — более настойчиво повторяет Рёхей. — А? — Заспанный взгляд Акаши похож на туман. Или плотный, едкий смог, в котором отчего-то хочется задохнуться. Дыхание сбивается, будто некто всемогущий, но непременно, сука, дрянной и своенравный давит ладонями на фильтры, Пэян слышит развеселое «осторожно, двери закрываются», и одним рывком вытаскивает Харучиё на пустынную платформу. Табло над тоннельной чернотой горит нулями, поезд опасно шипит, срывается к конечной. Акаши более осмысленно ухмыляется через маску и неожиданно склоняет голову, подбиваясь под грудь. Вряд-ли он способен прислушаться и диагностировать у Хаяши внезапную тахикардию. — Ты же меня не оставишь тут, а? — Какая же хуйня в твоей голове сидит, — цокает Рёхей, ступая в направлении нужного выхода вместе с Харучиё. Под руку. Снова. Как в детстве. Только слегка с другим уклоном, с перебиранием пальцами вдоль топорной ткани. Пэяну просто так хочется. В магазин зайти хочется, кислых конфет купить, посидеть на лавочке, прежде чем отправиться петлять вдоль улиц, пусть заднице будет холодно и нос будет щипать от минусовой температуры, от которой он отвык за лето. Пусть. Главное, чтобы Харучиё перестал так отстранённо пялиться в плитку и прижался чуть ближе, признавшись в том, что его штырит отходняк. Пяэн научен горьким опытом корешей, Пэян знает, как всех этих бедолаг колотит ознобом и рвет на кусочки, точно кухонные салфетки, и готов помочь, если ему намекнут. Да нет, без «если». Поможет. — Мы у парней переночуем, а потом с утра до меня доедем, родаки на работе будут, отлежишься, — сквозь зубы объясняет он, толкая плечом неподдающуюся дверь. — Пиццу… Пиццу поешь, роллы там, что хочешь? Поток уличного воздуха хлещет по щекам, пальцы мерно считают швы на выточках (от Мицуи слово выучил), Харучиё требовательно дёргает назад, к себе, обвивает руками, словно лианами, и тихо затирает сквозь маску: — Хоть немного скучал по мне, а, Хаяши? Хаяши не знает, скучал ли по нему (скорее всего, нет, Хаяши просто ничего не помнил и крутился, точно белка в колесе), но за каким-то хреном обнимает в ответ, глядя на мигающий жёлтым светофор. Нос щекочут длинные розовые прядки, букет запахов прямиком из таблицы Менделеева совершенно не пугает, потому что к ним примешивается сладко-сливочное, от ликёра и — возможно — шампуня. — Честно? Нихуя не скучал, только вот вспомнил и загнался немного, — шепчет Рёхей, поддаваясь моменту. Перехватывает Харучиё так крепко, будто боится, что тот превратится в порошок и развеется по ветру. — Я это, чё сказать хочу, — бормочет, зарываясь носом в прядки, заправленные за ухо. — Уебу тебе, Хару, если будешь юзать дальше. Не если узнаю, а если будешь юзать, разницу сёчешь? Спину совсем по-старчески ломит (восемнадцать-то лет как-никак), грудь по-детски щемит, хотя точного определения этому чувству Хаяши дать пока что не может. Челюсти Харучиё стучат ещё сильнее, перемежаются с хриплыми смешками, будто зубные ряды вот-вот не выдержат и раскрошатся, потому что от химии здорово так вымывает кальций. — Люблю честных людей, — слова Акаши, вопреки их смысловой нагрузке, звучат до нелепого тепло: — С прошедшим днём рождения, что ли.