Станция "Ночной бульвар"

***

До нового года две недели. Пацаны носятся с подарками, копаются в заначках, обсуждают, где и с кем отмечать, составляют списки продуктов и уговаривают родителей завернуть с собой по тазику оливье. Дракен не с ними. У Дракена, недвижимо стоящего напротив раздвижных дверей, есть всего три слова, чтобы в точности описать своё мироощущение. — Ёб. Твою. Мать, — он выдыхает их тихо, топит в нескладном грохоте электрички. Дальше вновь молчит. Ни прибавить, ни убавить. Ноздри раздражает не только мороз, но едкий запашок, зимующий здесь в качестве внесезонных последствий человеческой жизнедеятельности. Сквозняк из вагонной сцепки кусает кончики пальцев. За мутными стёклами, испачканными невесть чем — Рюгуджи даже представить противно, что с ними делал некий маргинальный контингент, — проносятся подкошенные временем промзоны, перемежаются с заиндевевшими заборами, заляпанными кляксами разношёрстных граффити. Прочитать большую часть из нарисованного не успевается — поезд стремительно набирает обороты после Тухлинки. Тем не менее, Кен кропотливо вглядывается в нечитаемые шрифты, щурится и всячески изгаляется, чтобы разобрать разноцветные буквы. Наверняка Ханма оставил здесь кусочек своей наскальной живописи. Вальхаллой Крю зовётся его свистопляска, да? Сюда они катаются или куда-то дальше? Не стрёмно им вдоль железок сквозь такие-то сугробы по колено шляться? Дракен не замечает, как оказывается прижат к рейкам над стеклом. На одной из панелей унылого забора растягивается неожиданно разборчивое «Зачем?». Зачем? — Зачем это всё, скажешь? — Может, ты мне скажешь? Вспоминается, мягко говоря, невовремя. Кен цокает на себя языком и разворачивается на сто восемьдесят, запихивая руки в карманы пуховика, который и не пуховик вовсе, а так, жалкая пародия с набивкой из биопуха ака полиэстера. Кожа слегка жжётся от перепада температур, счёсанные декабрьскими ветрами костяшки болят. Перчаток нет. Были, точнее, пока не отдал Ханме, потому что свои тот где-то благополучно проебал. Не факт даже, что проебал, может, никогда и не носил — варварство Шуджи распространяется не только на стены, поезда и крыши, но и на его собственное здоровье. Дракена это коробит. Вероятно, в этом виновато его воспитание. Порядочное воспитание, с нужной долей ответственности за близких. И проблема даже не в ней, а в человеке, к которому он прицепился. Их с Ханмой взаимоотношения после того странного вечера, плавно перетекшего в не менее странную ночь, эволюционировали явно куда-то не туда. Совершенно не туда, куда мог в принципе рассчитывать озлобленный Рюгуджи, шагая на хату Шуджи сквозь ржавые лужи, отсыревшие корпуса хрущёвок и прибитые к тротуарам тачки. Нынешний Рюгуджи, охреневающий день ото дня, копит меж бритыми висками всё больше серьёзных вопросов. В подавляющем большинстве не к себе, а к Ханме — сам с собой в состоянии разобраться и порешать без советчиков и совещаний. К тому же, распространяться о происходящем между ними двумя — та ещё авантюра, для отчаявшихся. Однотипная обветшалая застройка неожиданно сменяется каким-то монументальным пиздецом из эстакад, лысых площадей и бесформенных бизнес-центров. «Станция Загородская. Переход на станцию Пригородная.... » — с улыбкой доносится из-за вагонных дверей. Ими тут же принимаются греметь и щёлкать другие пассажиры, подступают к спине Рюгуджи, пыхтят и ёрзают. — Выходите? — тычут в плечо. — Выхожу, — хмуро отрезает Дракен, машинально дёргая рукой. Ему сейчас не до вежливости — где-то здесь, на одной из платформ, должна найтись до трясучки знакомая куртка, которую придётся порядочно встряхнуть и помутузить о стены за прогулы в шараге, почти заваленную сессию и постоянные пьянки на рандомных квартирах. Последние из списка Рюгуджи принципиально не посещает, предпочитая впискам и громкой музыке монтажку Шиничиро за гаражами у СКАДа, бубнеж Майки про катки в доте и сидр с Вакасой за компанию. Кен выпадает из вагона нескладной грудой чего-то предельно раздражённого и колючего, осматривается. Элетричка с пониманием рокочет, громкоговорители неразборчиво бормочут подобие колдовских заклинаний, какой-то баклан курит прямо под камерами. Не Ханма, слава богу. Ханму за такое пришлось бы за уши оттаскать, как нашкодившего котёнка, пачку для наглядности выкинуть, а рот заткнуть чем-нибудь потолще, раз места на курево хватает. Изо носа выкатывается пар, щеки обдувает мелким снегом с навеса над почти безлюдной станцией — большая часть пассажиров кучкуется за дверьми застеклённого спуска в переход. Жмутся друг к другу в ожидании нужного им маршрута, выглядывают в морозные узоры, всматриваясь в горящее рыжим табло. Шестое чувство подсказывает — искать нужно там. Ханма не настолько дебил, чтобы нарываться на обморожение. Кен ускоряет шаг по скользкой плитке, выставляет вперёд руку, агрессивно врываясь в поток горячего воздуха из тепловых пушек. Кто-то сбоку недовольно фыркает, кто-то учтиво шуршит сумками, освобождая место для ещё одного выжившего. Воняет ёлкой. Стоит срезанная, подвязанная, подпёртая тушей какого-то дядьки. Мрачный взгляд Рюгуджи мотает по незнакомым лицам, спускается к широким подоконникам. Из-за кучи старушек с пакетами — зимой-то куда, блин? — выглядывает знакомая двухцветная чёлка. В груди что-то взрывается. — Слышь, Шуджи, — Дракен не замечает, как оказывается до нереального близко, как хватает Ханму за грудки и вздёргивает на высоту своего роста. Цедит, врезаясь в его беззаботную физиономию чернющими, непрозрачными глазами: — В прятки со мной играть решил? Чё за хуйня, а? От Шуджи пасёт жареной картошкой, мандаринами, дешёвым пивом и ацетоном. Ещё сигаретами. Крепкими такими, что петли на дыхательных путях вяжут. — Молодые люди… — с нажимом проговаривают рядом. Рюгуджи напрягается, сверкает взглядом — он в своём уме, просто сдержаться не может. — Простите моего друга, мадмуазель, — Ханма галантно кивает незнакомке, елейно лыбится, почти что кланяется. Дракен рывком возвращает его на место, сталкивается лбом и переходит на шёпот. — Мне реально не до шуток, хуйлан. Где ты таскался эту неделю? Сердце колошматит о рёбра, подбрасывает к горлу — склеры у Ханмы краснющие. Щёки, впрочем, тоже, вместе с ними нос и уши — всё сплошь небрежными морозными пятнами. Того и гляди, от холода треснет. — Лучше бы спросил, зачем я купил новые кэны, — по-чеширски улыбаются в ответ, крепко перехватывая запястье у основания. Дракен кожей ощущает всю силу, которая отсиживается в Шуджи. И нотки обиды ощущает: — К чему мои старания, спрашивается? Бабки, оставшиеся на нагретом подоконнике, принимаются шептаться, глядя на нерадивую молодёжь с нескрываемым осуждением. Рюгуджи скашивает взгляд всего на секунду, сводит брови к переносице — пускай своими закатками и дачами занимаются, путешественницы, блин, чё вообще пялятся? Бабки принимаются шушукаться в десять раз активнее. — Поехали к тебе домой, — бросает Кен Ханме, вытаскивая его из толпы за капюшон. Нельзя высказываться здесь, при посторонних, нельзя и на платформе, под камерами и хлесткими ветрами. — Поехали, давай, хули, ты, блять, вообще в край попутал, да? — Почему? — Шуджи обожает прикидываться дебилом. Роняет голову на топорную от холода куртку, лезет обжиматься: — Я ж всё-таки написал тебе, да? Дракен сглатывает, не решаясь оттолкнуть. Ему не в пример привычному спокойствию хочется выплевать всю свою уязвленную душонку прямо наземь, смешать с реагентами, а Ханму выкинуть в двери первой попавшейся электрички и пустить в свободное плавание. — Ты бля позвал меня ещё позавчера, — вырывается у Рюгуджи в чужой воротник. Уши немеют, язык тоже: — Я ждал, до дома твоего ходил, в дверь стучал, как ебанутый, мать твою. Руки обессиленно цепляются за швы на чужой куртке. Дракену смешно от себя и своей внезапной мягкотелости — другим в табло прописывать не зазорно, другие — не Шуджи. — Моей нет, я один по жизни, — с издёвкой хихикает тот, смыкая руки в замок за спиной Кена. Последнему отчётливо помнятся старые баллады Ханмы о стряпне бабули и о её неисчерпаемой страсти к вязанию. Про родителей, напротив — сплошные пробелы. Дракена, прижатого к чужой худощавой груди, порывает ляпнуть нетрудное «я вообще-то есть», но он пока что не уверен в необходимости своего присутствия в этой жизни. Уверен в том, что Шуджи обожает с ним трахаться и скитаться по улицам, засыпать у него под боком, царапаясь своими костлявыми татуированными пальцами, жрать никудышный вермишелевый суп вприкуску с окаменевшим бородинским хлебом и грозиться разукрасить его пуховик своими тегами и залить из кэна сквозь стенсилы. — Бабуле своей ты точно нужен, долбоёб, — наконец выдаёт Рюгуджи. — Я ж тоже без мамы и папы рос, чё ты мозг себе делаешь? Громкоговоритель над макушкой кашляет хриплое «…до станции Жмыхово отправится в четырнадцать…», обрывки ответных слов Шуджи тонут в помехах и грохоте потрёпанного годами состава, прибывающего к станции. Кену трудно вслушаться на все сто, у него нет эхолокации, как у летучих мышей, у него только надорванное «…нет» в беззащитную часть шеи и болезненный укол куда-то в солнечное сплетение. — Чего? — переспрашивает он под скрип рессор. С опаской, осторожно. Если Ханма начнёт угарать, то он реально его на прогиб кинет, как Бенкей учил. Ладони сминают чертовски тонкую куртку — Шуджи постоянно пиздит, что ему не холодно. — Нам нужно ехать, иначе ещё ждать будем, — резонно добавляет Рюгуджи. Мимо топают те пассажиры, что буквально с минуту назад таращились на них двоих в вестибюле. Дребезжат сумки на колёсиках, шипят раздвижные двери. Кен ждёт. Он отчасти разобрал суть по интонации, но верить не хочет. Это слишком серьёзные, слишком взрослые слова, такими нельзя бросаться шутки ради. Шуджи шумно дёргает кадыком, прижимается теснее. Шмыгает носом. Внутри что-то рвётся. — Умерла она, говорю.