Станция "Ночной бульвар"

***

Ханма феноменально неразговорчив. В иных условиях Рюгуджи бы беззлобно посмеялся над его остекленевшим взглядом, направленным на заиндевевшие провода, но не сейчас. Сейчас виснет мозг. Чужая тоска, граничащая с отчаянием, окунает на самое дно коллектора, чадящего паром из приоткрытого люка. В истёртом рюкзаке гремят кэны с краской, Шуджи выдыхает дым через окоченевший нос, пуляет окурок кому-то под ноги и прячет руки в карманы. Молчит. И Дракен молчит, неуклюже ковыляя с ним вровень. Тишина между ними двумя нарушается лишь посторонними голосами, скрипом снега и тоскливым воем электричек, и это до чёртиков угнетает. В самые сложные моменты жизни Рюгуджи, хотя и было дико стыдно, просил совета у бабушки. На крайняк, когда вопросы были не для её ушей, обращался к старшему брату Майки, рассуждения которого всегда наталкивали на поиск верного решения, пусть и оказывались неловкими и отчасти глуповатыми. На данный момент трепать языком не вариант — никто не должен даже усомниться в характере их с Шуджи отношений, потому что Кен и сам не особо-то уверен, кто они друг другу. Он не знает, с какой стороны подступиться, а то и вовсе ставит под сомнение в целесообразность своей поддержки. Правда ведь, придётся ли она к месту, если его спутник держит всё в себе, точно одичалый, поколоченный жизнью взрослый, и не делится ничем, кроме наушника? Диалог не завязывается ни в подземном переходе, среди грохота поездов под низким потолком; ни у потрескавшейся стены хрущёвки, где Ханма притормаживает, лезет в сугроб и молча вандалит, оставляя свой тег широким жалом; ни в супермаркете, куда Рюгуджи тащит его буквально за шкирку, потому что тот кривится и упирается. Из всех мест, подходящих для приватного разговора, остаётся только квартира. И окончательно опустевший взгляд Ханмы, похожий на мерцание лампочки в плафоне, что вот-вот погаснет навсегда, оставив на стекле чёрную кляксу из копоти. — Когда это случилось? — наконец спрашивает Дракен. За широкими плечами бурлит электрический чайник. Под тонкими носками неприятно царапает сквозняк из форточки. На этой кухне не пахнет ни мандаринами, ни оливье, ни водкой, ни ёлкой — пахнет запустением, как в съёмных квартирах, оставшихся без арендаторов. Порядок ровным счётом такой же, за исключением окаменевшего батона, изъеденного плесенью, да нечитаемых надписей на холодильнике. Вайлдстайл, точно. Рюгуджи запомнил. Ханма, ранее разводивший здесь бедлам из сигаретного дыма и ацетона, отрешённо сидит на стуле, сжимая виски пальцами. Перед ним стоит неразобранный пакет со сборной солянкой из лапши быстрого приготовления, дешманских наггетсов и вышеупомянутых цитрусовых, завязанных на тугой узел. Всё как-то наперекосяк. Не по годам здравомыслящий Рюгуджи умеет чувствовать вот эту давящую грудь атмосферу. Ему хочется сказать что-нибудь ободряющее хотя бы сейчас, хотя бы любую мелочь, крошечную и незначительную, но над ухом слишком невовремя щёлкает автоматический выключатель. Шуджи заторможено поворачивает голову, смотрит не на Кена, а сквозь. Тот моментально отказывается от своей идеи и разворачивается к чайнику, намереваясь сварганить нехитрый обед. Под кружку крепкого чая и тарелку с лапшой разговориться будет попроще, а если ещё и нагге… — Я с корешами своими тусил, когда об этом узнал, — неожиданно заговаривает Шуджи. Голос у него непривычно рассеянный, нездоровый: — Её в больницу забрали сначала. Я как-то не запарился, думал, ерунда какая-то. Ну знаешь, вот ты такой живёшь себе и не подозреваешь, что что-то может случиться, не веришь в это всё… Рюгуджи благоразумно держит язык за зубами, постукивая шкафчиками. О столешницу бряцает сначала одна кружка, обычная, икеевская, затем вторая — расписная в цветочек, с полустёртой позолоченной каймой, старенькая уже, вся в сколах и трещинах. — …Ну вот и я не заморачивался, думал, типа, ладно, её уже увозили так, я ж не врач, диагнозы ставить не умею. Она мне тем вечером звонила, говорила, плохо себя чувствует. А я… А я реально взял и забил, — голос Шуджи срывается на последних слогах, но ускоряется на последующих: — Я разве знал, что так получится? Вот скажи, я разве мог догадаться, блять? Вопрос скорее риторический, но такой отчаянный, что у Кена, внемлющего каждому слову, в брюшине до дикого вязко и холодно. Ханма неожиданно открывается ему с другой стороны — надорванной, лишённой цвета, точно старые фотографии начала прошлого столетия. Его жизнерадостный образ — полная показуха. Теперь-то Рюгуджи в этом уверен на все сто тысяч процентов. — И что потом? — вполголоса отзывается он, потому что понимает, что за Шуджи осталось ещё очень много невысказанного. — Явно же нихера хорошего, — едко хмыкают в ответ. — Пришёл сюда короче… Посуду помыл для вида, чтобы не ругалась потом. Я ещё бухой был, вообще не вдуплял ничего, потупил немного и это… Спать… Спать пошёл. Ханма резко замолкает. Слышится прерванный всхлип. Пауза. Снова всхлип, от которого Кена невольно размазывает по кафелю. Он такой бессильный сейчас, что даже смешно. Даже обернуться и посмотреть всем чужим бедам в лицо стрёмно — в любых других условиях он бы не боялся, но с Шуджи… Хрустит лапша в пакетиках, ломаясь под натиском чужих ладоней. Рюгуджи был бы не прочь оказаться на её месте, чтобы найти повод накинуться на Ханму — что угодно, лишь бы хоть как-то повлиять на происходящее. Что делать? Как быть? — …И утром мне позвонили из больницы, — шумно сглотнув, сообщает Шуджи. Дракен как никогда прежде осознаёт свою ничтожность. Да, он серьёзный парень, на него всегда можно положиться и попросить о помощи, он достаточно подкованный в решении житейских проблем, но… Но он не может воскрешать усопших и ласковых слов не знает — на голосовых связках дребезжит лишь стереотипное «ты же мужик, какие к чёрту слёзы?». — Представь, бля, она вот на этом же стуле сидела, печенье ебучее ела, книжки свои читала, а теперь вот… — прилетает под рёбра, расщепляя стереотипы на атомы. Слышно, как Шуджи грустно улыбается, продолжая дербанить лапшу в крошки. Всхлип. Новой виток молчания. Суровый взгляд Дракена, застывшего от отчаяния, вновь стопорится на золочёной кружке. Секунда — и осознание окатывает его ледяной водой, заставляя задуматься над тем, кто ещё недавно стучал по её битым бортикам, размешивая сахар. Приходится незаметно спрятать и выбрать другую. — …Когда именно это случилось? — собравшись с силами, спрашивает Кен. Пластмассовая ручка чайника ложится в ладонь. Кипяток плещется в кружки, пакетики чая пускают по нему янтарные вихри, окрашивая серое дно керамики в ещё более тёмный цвет. Грудная клетка Рюгуджи неровно вздымается от давящего на кадык ожидания. Что делать? Как быть? — …В сентябре, в первых числах ещё, — правда рубит пласты прохладного воздуха. Рубит и крепкие, натренированные мышцы Дракена, не готовые к такой правде. — …Прикинь, уже почти четыре месяца прошло, а я до сих пор себе мозг ебу и думаю, чё бы было, будь я в тот вечер здесь, а не в ебенях. Жалкий я, да? Нервные пальцы обвивают пластик до онемения. Ещё немного, и ручка треснет, но Кен не думает о её целостности. Он лихорадочно соотносит все последующие события, их с Ханмой первую ночь, те мутные взгляды и едкую насмешку на губах, списанную на внешнюю отстранённость и какие-то бестолковые загоны. Мысль про то, что все косвенные признаки указывали на произошедшее, подкашивает Рюгуджи. К горлу тут же поднимается колючий, неотёсанный ком — ни вдохнуть, ни отдышаться. Пальцы отвлечённо болтают чайные пакетики за бумажные язычки. — Не жалкий ты, — выходит как-то неласково, неискренне. Впрочем, злости за чужое молчание нет. Вместо неё — нарастающее чувство вины и ощущение собственного краха. — Ой, только не надо вот этих воодушевляющих речей про то, что я сильный и прочее, — цокает языком Ханма. — Мне вроде не четырнадцать лет, чтобы я на такое вёлся. Прибереги это для тех дурочек с парикмахерского, которые на тебя вешаются. Сердце чеканит похоронный марш, Рюгуджи поджимает губы и оборачивается, стараясь не глядеть на сведённые к узкой переносице брови. Оказывается, их и не видно — у Шуджи сильно отросла чёлка. Не время для шуток, конечно, но Майки бы сказал, что гроза всея Старогиреевских заборов скатился и стал похож на типичного дед инсайда. — …Да какая мне нахуй разница на них? Я спрашиваю про тебя. Почему не сказал мне? — стоит на своём Дракен, приближаясь к столу с двумя кружками, источающими сладковатый аромат персикового ароматизатора. Кипяток в них плещется, ударяясь о бортики, Кен кусает губы: — Я же… Я же мог хотя бы поддержать тебя, понимаешь? Шуджи безучастно пожимает плечами и лезет в карман штанов. Бело-красная пачка Мальборо летит на лакированную доску — безбожно смятым упаковкам лапши приходится потесниться. Дракен расставляет кружки и опускается на соседний табурет, искоса глядя за тем, как его собеседник выбивает себе сигарету. Про вред курения говорить без толку — к чему эти нотации, если Ханме станет чуточку лучше от новой дозы никотина? Было бы лучше, конечно, если бы он по-другому справлялся со своими загонами. Рюгуджи задумчиво закладывает ладони под подбородок, и окидывает сгорбленную фигуру Шуджи невидящим взглядом. Капюшон свисает на лоб, рыжий фильтр маячит в уголке рта, кремень подхватывает привычный ритуал, высекая искры. Ханма щурится, язычок пламени облизывает папиросную бумагу. — Почему ты не хочешь положиться на кого-то, когда тебе реально хуёво? — на одном дыхании произносит Рюгуджи. Охровые радужки напротив неопределённо вздрагивают. Кен сосредоточенно, упрямо разглядывает чужое лицо, ожидая ответа. Сизый дым неприятно терзает горло, напоминая о последствиях пассивного курения, бескрайняя пустота в обманчиво-насмешливых глазах Ханмы подначивает вцепиться в жесткий крашеный волос и от души так поорать. — Потому что не хочу. Меня всё устраивает, — зажав сигарету пальцами, выдыхает Шуджи. Более приземлённо и буднично, почти безразлично, почти как всегда. Хотя, какое тут «всегда», если все предыдущие четыре месяца он только притворялся? — Зато меня не устраивает, — чеканит Кен. — А тебя не спрашивали, — дёргают щекой в ответ. Дракен удивлённо таращится на собеседника. Мешки под глазами на фоне лопнувших капилляров кажутся ещё заметнее, чем прежде. Ханма прикладывает фильтр к потрескавшимся губам, шумно вбирая дым, блаженно приопускает веки. На бледных щеках поблёскивают подсохшие солёные дорожки. Кен хмурит свои тёмные брови, слегка подаваясь вперёд. Ладонь ложится на шершавую, обветренную скулу, утирая прямое доказательство отчаяния Шуджи. — Что за телячьи нежности, Рюгуджи? — криво ухмыляется тот. Говорит в нос, будто вот-вот опять сорвётся. — Послушай, я… — Кен отводит взгляд, продолжая наглаживать чужую кожу со всей осторожностью, которую готов сохранять сейчас. Пальцы подбираются к капюшону, снимают с макушки. Слова рвутся из глотки сами, сопротивляться им как-то тупо и бессмысленно: — Ради бога, пойми уже, что от меня не нужно прятаться. Ханма хрипло смеётся, давясь дымом. — Я сейчас серьёзно, — рычит Кен, сползая со стула. Коленки упираются в жёсткий пол, интонации неожиданно смягчаются, и это, наверное, не так уж и плохо — Рюгуджи не стесняется своих чувств, он готов отдавать себя без остатка, если попросят: — Я с тобой, правда, хорош страдать всякой хуйней. Если тебе плохо — говори. Я помогу, обещаю. Последние слова теряются в тяжёлой ткани толстовки, в которую Дракен подслеповато тычется носом, обвивая торс Шуджи руками. Тот продолжает травиться никотином, отстранённо посмеиваясь. От его вещей за километр разит левыми хатами и постоянными пьянками, табаком и бетонными ступенями подъездов выселенных хрущёвок. Рюгуджи передёргивает от ледяного воздуха, гуляющего по полу, чужая боль окропляет грудину, точно подтёки краски на стекле в той электричке. Пальцы монотонно оглаживают узкую спину Шуджи, поднимаются вдоль торчащих позвонков. Всхлип. Надсадный, оглушительный. — Прекрати этот цирк, Дракен. Кен глубже зарывается лицом в складки на одежде, потирается татуированным виском. Он должен разобраться во всём, он должен помочь. Сердечные клапаны сбивчиво качают кровь, в брюшине крутит отчаяние. Он не уйдёт. Он ни за что не отступится, прилипнет как репей, и явно не станет слушать того, кто неделями торчал чёрте где в попытках зализать свои раны. Всхлип. — Я тебя звал не для того, чтобы ты сидел жопой на полу, — просевшим от дыма голосом твердит Шуджи. Приходится слегка отстраниться, чтобы поглядеть на него снизу вверх. Чужой взгляд устремлён к окну с посеревшими от времени занавесками. Дракен видит тысячи недосказанностей, надеется вскрыть все эти запертые замки и дойти до истины, которую не решается озвучить Ханма. По крайней мере, для себя он всё решил. Всхлип. — Погнали с моими кентами на железку, новую краску опробуем, — Шуджи дёргает кадыком, цедя дым сквозь зубы. — Я не хочу лишний раз торчать здесь, сечёшь? Короткие тёмные ресницы блестят от слёз, кончик носа распухший. Кен устало пыхает носом. Как ни крути, а жизнь всегда шагает в ногу со смертью, ни один человек ещё не смог обмануть это негласное правило. Широкие ладони соскальзывают вниз к пояснице, перескакивают на бедра. Мгновение — и Рюгуджи приподнимается, опираясь на худощавые, по-мужски поджарые ляжки. Утыкается собственным носом в чужой, глядит в упор. Сердце, чёртова мышца, слишком громко трепещет. — Закрой окно, мне холодно, — в полголоса произносит Ханма, выдыхая горькую струйку дыма в приоткрытые губы. В лёгких жжётся, теснеет. Вот такая на вкус его фальшь? — Я пришёл не для того, чтобы слушать весь этот пиздёж, я же вижу, что тебе плохо, — торопливо выпаливает Кен, прежде чем сократить расстояние в ноль. Мягкий язык проскальзывает по горьковатой нижней, отдающей хмелем и одинокими перекурами на балконах. Тёплые губы Кена бережно прихватывают чужие — прохладные и сухие на пробу. Шуджи прерывисто выдыхает, приопуская веки, и пропускает его чуть дальше. Хочется поставить себя в пример, объяснить, как объясняла бабушка — никто не вечен, и нужно радоваться тому, что у тебя есть, невзирая на прошлое. Вряд ли Ханма оценит эту пацанскую философию. Посмеётся, скорее, а потом снова взвоет. Рюгуджи ведёт пальцами вверх по торсу, нерасторопно углубляя поцелуй, под ладонь попадают отголоски сбивчивого сердцебиения, зажатого в подреберье, язык скользит по ребристому нёбу, просяще поддевает чужой. Шуджи шмыгает носом, вплетая руку в высветленную косу, и чуть ощутимо отвечает, пропуская колосок сквозь свои длинные пальцы. Дышать с ним одним воздухом равносильно отказу от понятия «норма», но Дракен не привык кривить душой — он согласен на любые риски, потому что Шуджи в нём, наверное, и вправду нуждается. Точно нуждается, иначе бы не целовал так отчаянно, позволяя вырвать сигарету из правой и не глядя окунуть в кипяток. Дым неровно ползёт под потолком и утекает в разрисованный коридор. Дракен сопит носом, наслаждаясь тем, как огрубелые подушечки пальцев исступлённо массируют плечо сквозь одежду. Шуджи сейчас такой… Искренний? — Нафиг твою железку, пошли ко мне в гости? — неловко предлагает Кен, разрывая поцелуй. Ответом служит гортанный смех, переходящий в надсадный кашель. Охровые глаза, казавшиеся такими беззащитными и близкими, вновь холодеют. — Я пиво хочу, а не эту блядскую романтику, — произносят мокрые от слюны губы. — В смысле? — вздрагивает Дракен. — В прямом, — уклончиво отвечают ему. — Воспринимай это как хочешь, мне поебать. Больно. Кен чувствует себя так, словно бычок потушили не о воду, а о его него самого. Шаткая гармония, которой так наивно хотелось добиться, вмиг рассыпается в щепки. Шуджи ловко выпутывается из объятий, слезает с табуретки и уходит, оставляя Кена посреди пыльной кухни. Тот неверяще смотрит на окурок, плавающий в подостывшем чае. Ногти больно царапают ладонь. В груди что-то вот-вот взорвется и улетит в окно. — Перчатки свои забери, в следующий раз точно проебу, — доносится из коридора.