Cogito Ergo Sum

      Крупные хлопья снега похожи на куски ваты, которые все сыплются и сыплются из переполненных серых мешков облаков. Угольный цвет неба нагнетает уныние, и даже слепые фонари, едва прореживающие сплошной мрак, атмосферы полной подавленности растворить не могут.       В декабре Детройт отвратителен в своей аскетичности, в бесконечных снегопадах, в нагнетающем тоску мертвом пейзаже. За дырявой стеной снега от города остается один костяк – голые здания, голые деревья, голый, лишенный звезд, небосвод. А с приходом на улицы войны становится только хуже. К палитре бездушного серого добавляется насыщенно-красный, изрядно разбавляемый лазурно-голубым.       За мутным экраном окна картина полуживого города не вызывает ничего, кроме желания просто отвернуться. Лишь бы не видеть, как яркими всплесками примерзает к холодному монолиту стен кровь. Лишь бы не смотреть на искореженные куски ломаного пластика и микросхем, оставшихся от чужих тел, которые развешаны на фонарных столбах, словно знамена на флагштоках.       Революция на вкус горчит и отдается привкусом металла на языке. На торжество здравого смысла над эмоциями творящееся вокруг мало похоже.       В затылке тяжелой известью оседает ощущение затишья перед бурей. Не слышно птиц, не слышно шороха веток старого клена под окном, вообще ничего не слышно. Только собственное дыхание и скрип старых половиц под чужими ногами.       Мертвая тишина. Вот как правильно она называется.       Где-то вдалеке ее, словно жесткую коросту, срывает рев полицейской сирены. Тело почти инстинктивно силится шарахнуться прочь от окна, но оцепенение не позволяет даже сдвинуться с места. Тревога оказывается ложной.       — У нас мало времени, нашел что-то?       Ноа забывает на миг о том, как неприятно ноют суставы пальцев на руках, в то время как подкорку занимает лишь мысль о необходимости скорейшим образом убраться из этого места. Холод напоминает о себе мелкой дрожью, рассыпающейся по телу вместе с дробящимся клацаньем челюстей друг о друга.       — Следы тириума на полу. Засохшие.       Морозный воздух влетает в грудную клетку вместе с глубоким вдохом и впитывается в мягкие ткани легких, прогрызая себе путь к крупным артериям и сосудам. Ноа неосознанно обхватывает плечи в безнадежной попытке сдержать руками дрожь.       — Это мало что дает.       По спине Коннора трудно определить, какие эмоции он испытывает в данную минуту и испытывает ли их вообще. Когда его программа целенаправленно переключается в режим анализа, ждать от него эмоциональной реакции - дело бесполезное. При таких обстоятельствах диалог приходится вести с его затылком, стараясь лишний раз не отвлекать.       Все равно от ее комментариев толку мало, а от попыток помочь и подавно. Куда легче Ноа вычислит ошибку в кодировке с последовательностью в несколько тысяч строк, чем разглядит в кромешной тьме заброшенного дома хоть какую-то представляющую ценность улику.       — Модель GX600.       — Создан для дорожных работ, ясно.       Факта того, что эта информация не несет в себе никакой полезности, это не отменяет. Проблема ведь в том, что вылижи Коннор хоть весь пол на наличие других следов, кроме марки и серийного номера получить взамен на старания что-то полезное едва ли получится.       Если бы их не поджимало время, это было бы несущественным. Но не в условиях ограниченного времени, когда правда будто специально пытается ускользнуть, спрятаться за вещами посредственными и малопригодными для использования.       — Нам нужно больше деталей.       — Я стараюсь.       Упрекать его в том, что он не пытается, Ноа и не думает. Коннор не без оснований считается лучшим в ведении следственной деятельности, даже при факте его девиации. Только осознание этого никак не противоречит навязчивому желанию скорейшим образом укрыться где-то в безопасном месте.       В последние недели улицы, некогда считающиеся одними из самых безопасных в мире, изрядно растеряли свой авторитет. И если не винить в этом постоянные стычки андроидов с людьми, если не брать в расчет возросшее количество мелких преступлений вроде краж и разбоев, то определенно стоит уделить внимание тому, с какой высокой вероятностью теперь можно нечаянно словить шальную пулю во время рядовой прогулки. Лишь редкие идиоты осмеливаются показаться наружу из своих укрытий. Что людей, что андроидов на этот шаг теперь толкает разве что крайняя нужда – поиски медикаментов, оружия, биокомпонентов, но чаще всего – поиски еды и места побезопаснее.       — После того, как Маркус исчез, стало только хуже, — с неосторожной небрежностью роняет внезапно Ноа, отстраняясь от затянутого каймой морозных узоров окна. — Теперь это не революция, а полномасштабная война. Или скорее бойня.       Широкая спина в метре от нее на реплику так и не отзывается. Ему нечего сказать в ответ, или он попросту не расслышал. С учетом того, какая высокая чувствительность свойственна его ушам, первый вариант можно рассматривать как более вероятный.       — Может, это было глупой затеей? Пытаться его отыскать?       В помещении удушливый запах плесени, мокрой шпаклевки и старой древесины. Так пахнут помещения, лишенные человеческого присутствия на протяжении многих лет. Так пахнет заброшенность и медленное самоуничтожение. Деструкция в самом прямом смысле этого слова.       На сей раз Коннор отвечает ей легким поворотом головы. Настороженный взгляд, уставленный во тьму пустующего коридора, говорит лишь о нежелании развивать этот диалог. Она и не напрашивается. Да и не стоило его вообще начинать.       — Следы ведут туда, — кивает он по направлению сосредоточенного взгляда.       Интересно, способны ли девианты испытывать надежду? Верить во что-то с такой же непоколебимостью, как верили в призрачный rA9? И даже если способны, то каково им осознавать, что не всегда это чувство имеет под собой логическое обоснование?       Люди вот верят. Даже без особой причины. Без смысла. Просто верят, чтобы не сойти с ума, чтобы цепляться за что-то, чтобы искать в вещах, возможно, даже не существующих на деле, оправдание для собственных поступков. Это кажется глупым и нерациональным, но такими уж их сделала природа. И это из генетического кода удалить невозможно. Чего не сказать об андроидах. Хотя… Как знать. Может, и в них не искоренимо.       Глядя на Коннора, так сразу и не скажешь, потерял он свою надежду или нет. Каждое его действие наполнено стальной подотчетностью, какой порой не достает обычным людям. Глядя на Коннора, редко задаешься вопросом о том, сомневается ли он в своих решениях. Порой становится даже завидно, ведь сама Ноа переполнена неуверенностью в том, что будет дальше – переполнена, как память на жестком диске, которая заставляет всю систему тормозить.       Когда его фигура теряется во тьме коридора, навязчивое чувство одиночества скручивает конечности, заставляя ерзать на месте и беспрестанно обкусывать жесткую кожицу обветренных губ.       Сомневалась ли она в правильности своего решения, когда позволяла Коннору и целой армии андроидов беспрепятственно покидать хранилища КиберЛайф? – Нет, не сомневалась. Хотела бы переиграть сложившийся цепочкой событий сценарий, при котором она была вынуждена бежать и тщательным образом скрываться, словно вирус, поразивший систему? – Нет, не хотела бы. Жизнь тем и прекрасна, что перезаписать ее нельзя, поэтому и смысла горевать по упущенным возможностям нет абсолютно никакого.       Даже если бы ее вновь засунули в тот день, когда Маркус решился на настоящую революцию у центра по утилизации андроидов, когда Коннор настоятельно просил ради собственной безопасности во все это не вмешиваться и передать правительству компании, что роботов он вывел сам, Ноа отчего-то сомневается, что приняла бы решение лучше, чем просто последовать за ним и добровольно погрязнуть в этой войне. Почему – вопрос другого порядка, ответить на который она пытается до сих пор.        — Коннор, поторопись, прошу тебя.       Хрупкий хрусталь спокойствия трещит и лопается на фрагменты осколков, стоит лишь уху уловить этот истеричный, раздражающий рецепторы вопль полицейской сирены, который на этот раз не тонет за ближайшим поворотом, а целенаправленно двигается в сторону этого злополучного дома.       — Еще немного времени, — отвечает ей бесформенный кусок мрака.       — У нас его нет.       — Я уже близко.       Ноа выжидает ровно тридцать секунд, упрямо гипнотизируя неотрывным взглядом часы на запястье, словно в пустой надежде, что они вот-вот остановятся. Только реальная жизнь поблажек не дает и ее на паузу не поставишь.       По сырому гравию шуршат колеса полицейской машины. Скрип изношенных тормозных колодок тонким лезвием проезжается по ушам.       — Коннор… — сердце обреченно ухает куда-то вниз.       — Еще немного.       — Коннор, это Андерсон.       Всего на мгновение помещение вновь наливается густой смолой тишины. На сей раз не слышится даже собственного дыхания, только отчеканенные удары сердца в грудной клетке. Из всех возможных кандидатов на роль ищеек по делу девиантов Хэнк всегда стоял первым с конца. А что изменилось теперь? Ноа обреченно прикрывает глаза, ответ ведь очевиден – теперь для него это личное.       Знакомая фигура будто специально с особой неторопливостью вырывается прочь из душного салона, поправляет на себе все то же заношенное пальто, хлопает с осторожной прилежностью дверцу и смотрит, казалось бы, куда угодно, но не на заветный дом. Он знает, что ждет его внутри, знает, что придется сделать в том случае, если столкнется с девиантом. Знает, и не может себе этого позволить. Хэнк мысленно презирает одну лишь ту мысль, что табельное оружие в его руки вложили не зря. И даже если он засомневается, даже если рука так и не опустится на кобуру, фигура рядом с ним обязательно выполнит эту задачу за него.       — Черт, и детектив-мудак вместе с ним, — летит сквозь зубы при виде Гевина Рида с этой вечно бесящей самодовольной рожей, будто ему весь мир обязан за честь от одного его существования.       Уповать на его человечность не приходится. В нем от человека не больше, чем в тостере. И за всеми громкими речами о том, как андроиды поганят мир самим фактом своего наличия, он в него привнес дерьма куда больше своим сволочным отношением.       — Уходим, — рука Коннора настойчиво дергает прочь от окна, прежде чем чужой неосторожный взор успеет зацепиться за ее фигуру.       По скрипу старых половиц легко отследить их перемещение от пустующего верхнего этажа к едва приставленной двери черного хода, которая по неосторожности едва не вываливается с громким грохотом на улицу, стоит лишь крепкой руке андроида попытаться ее отворить. По одной из ряда сотен возможных случайностей падение удается предотвратить, намертво вцепившись с трухлявую древесину окоченевшими от холода пальцами.        — Увижу андроида, открою огонь на поражение, даже думать не буду, — сквозь расстояние пустых комнат долетает озлобленный голос детектива Рида.       — Ты в него попасть не сможешь, даже если будешь стрелять в упор, — голос Хэнка в ответ отдает неподдельным ядом сарказма.       За мыслью убраться отсюда как можно скорее, Ноа почти упускает из виду, как тело рядом невольно напрягается и мучительно долго вслушивается в эхо чужих голосов. Холодный ситец сумерек укрывает лицо Коннора в мягкой полутьме, только главного он так и не скрывает – глубоко залегшую в крепленом виске глаз печаль напополам с угнетающим чувством вины.       Такого не увидеть в моделях свежей сборки, такого не увидеть даже в самых продвинутых машинах. Эмоция, доступная лишь в момент искреннего раскаяния, которую порой не способен испытывать даже человек.       Рука против воли тянется обхватить его запястье, вырвать его из оцепенения необходимостью что-то предпринять, пока не стало слишком поздно.       — Нужно уходить, — одними губами шепчет Ноа, крепче стискивая пальцы, — мы ничего не можем сделать. Только не сейчас.       И все же порой он сомневается в правильности собственных поступков. Порой он кажется неуверенным в том, какие решения принимает, и это, черт возьми, не делает его дефектным. Это делает его живым.       — Коннор, тебе придется выбрать.       Пять лет назад вопросы прямого подчинения указам человека не ставились под сомнения: он делал, потому что обязан был. Прямые директивы, исключающие из программы сбои, под свободной волей подразумевали лишь выбор дела, с которого можно было бы начать расследование, или траекторию полета монеты при калибровке. Тогда было, наверное, проще – с готовым планом и четким пониманием происходящего действовать согласно протоколам.       Теперь свобода вместе с неограниченным выбором возможных вариантов развития событий тесно сплетается с необходимостью нести за все тяжелую ношу ответственности. Так бывает, когда приходится решать самому. Кому, как не Коннору, об этом знать.       Когда ступеньки старой лестницы начинают отдаваться скрипом под весом человеческого тела, рука андроида, не встречаясь с препятствиями, отставляет дверь в сторону, будто та весит не больше куска картона. Выходит с такой осторожной деликатностью, что шум может расслышать лишь тот, кто стоит в непосредственной близости от них. Кто-то вроде Хэнка Андерсона, замирающего молчаливой тенью в дверном проеме.       Ноа чует его присутствие затылком, крепко сжимая пальцы в кулак. Коннор, словно лишившийся внезапно возможности поворачивать голову, упрямо вгрызается взглядом в запорошенную снегом площадку заднего двора.       — Мне жаль, лейтенант, — только и слышится от него, когда начинает казаться, что эта мизансцена так и завершится в полной, траурной тишине.       — Мне тоже, — тихо отзывается Хэнк в ответ.       В затянувшейся минуте молчания Коннор так и не оборачивается, просто делает широкий шаг за порог и уходит. Ноа себе такой поразительной выдержки позволить не может, а потому с сожалением поднимает глаза на одинокую фигуру Андерсона и кивает в нелепом жесте прощания.       — Не просрите шанс, — кидает он напоследок, прежде чем двинуться в обратном направлении на озлобленное рычание детектива Рида, который кроме следов от подошв и пустующих помещений комнат обнаружил ровным счетом ничего.