Что это было? Впрочем, плевать…
Зонтик обходит надгробие, вздыхает, насупившись, сжимает свои ладони вместе и обессилено опускает их к коленкам, молчит, украдкой глядя на Алебарда — он, казалось, смотрит прямо, но так пусто, будто уводя свой взор куда-то в сторону, лишь бы не на могильную плиту. И слышатся только противные крики взбаламученных ворон из леса. На надгробии не было ни фотографии, ни даты смерти. Только имя. Знакомое, родное, пусть и услышанное всего единожды: почему то он успел привязаться за такой короткий срок. Видно, речи Щита действительно были убедительны… — Надо было, наверное, гостинцев взять. — Начинает Зонтик. Голос его не дрожит, однако отчётливо слышно, как он вытягивает из себя каждый слог и явно подавлен. — Помянуть. Он бросает взгляд на Алебарда, стараясь быть незаметным, однако всё равно рассматривает его слишком долго. А тот молчит, сжимая в руке опущенный фонарь, будто не желая его слушать, и парень вновь замолкает, поддавшись чувству стыда. Тащить Первого Министра сюда — словно на каторгу, это самое настоящее издевательство, от которого Зонту становилось совестно, да так, что глаза мокли, но идти обратно было уже поздно. — Алебард? Тот оборачивается, показав своё внимание. — Мы можем… поговорить об этом? Он медлит с ответом, склоняет голову, уставившись своим холодным, вдумчивым взглядом, коим прожигал насквозь каждого особого впечатлительного. Парень систематически хмурит брови, чувствуя, как Алебард наседает и на него. — Можем. — Голос его заметно смягчается. — Только всё, что я вам скажу, останется между нами. — Конечно! Зонт кивает, наконец успокоившись. — Тогда… — Вновь глядит на могильную плиту. — Прости, что так прямо. И всё же, почему казнили Баклера? — За пропаганду. Конкретно разжигания ненависти, введения людей в заблуждение, экстремизма. Он был ответственен за листовки и прочие «приглашения» в их шайку… Думаю, очевидно, почему я так категоричен с подобными. — Нужно было его именно убивать? — Вырывается из уст Зонтика. Он тут же вздрагивает, отмахиваясь от своих слов, отворачиваясь прочь. — В смысле… Извини, просто… Ты же мог послать его в тюрьму. Разве нет? Первый Министр недовольно морщится, хмыкает, а после подходит ближе к могиле, оставляет на её надгробии фонарь. — С некоторыми людьми не стоит церемониться. Тем более с такими. Зонтик неразборчиво хмыкает, кивает, поджимает губы. Молчит. — Я знаю, вам хочется оставить в целости и сохранности каждого Зонтопийца, даже прогнившего насквозь, и всё же вашему альтруизму здесь не место, чего только Министры стоят: я держу их в узде не первый и не последний месяц, их легче казнить, но оставшиеся со сговора связи не дают. Их смерть может привести серьёзным последствиям. Впрочем, от таких людей всяко больше пользы в виде трупа. Алебард ставит руки на бок, с уверенностью проговаривая свою речь, и выжидает ответа от поникшего Зонтика. Конечно, такой исход был очевиден, и всё-таки застал его врасплох: парень стоял, сжимая ладонями новенькую куртку, помяв края, и не поднимал взгляд, и было понятно, что глаза уже на мокром месте. — И как бы вам это не нравилось… Сейчас есть проблемы посерьёзнее, чем негуманное отношение к преступникам и аморалам. Высокая смертность из-за огромной прослойки бедного населения в восточной части, включающую в себя голод и беззаконие, до сих пор процветает необразованность, банальная нехватка квалифицированных рабочих рук. Решение таких проблем — дело времени, терпения, суровости, и менять свой фокус я не собираюсь. Зонт медлит с ответом, смиряя дыхание, наконец отпускает куртку и с позором уводит руки назад, словно провинившийся ребёнок, в глаза не смотрит, и что бы прервать тишину, Алебарду приходится продолжить. — Возможно, мои слова прозвучат грубо, и всё же… — Нет-нет, я всё понимаю, — Зонтик утирает намокшие веки руками, хмурится, но не от злобы. — Ты очень стараешься для Зонтопии. Как раз твоя строгость в своё время и подняла её с колен, а я просто не могу быть таким… Ни строгим, ни холодным, ни таким же рассудительным, как ты! Мне тяжело с этим смириться, и честно, я до сих пор считаю твои методы жестокими, но ты ведь хочешь только лучшего. Я просто не привык. Не извиняйся, пожалуйста. Алебард замолкает, а парень, тем временем, подходит ближе к надгробию, дотрагивается пальцами до холодного гранита, после опускает всю ладонь, и от горячей кожи он постепенно теплеет. — И всё же, не будь так категоричен. Я не умаляю твоих заслуг, вовсе нет, ты держишь всех и вся под лютейшим контролем, между сегодняшней Зонтопией и той, в которой ты появился, огромная разница, но люди тебя скорее… побаиваются, чем просто уважают. Это тоже, конечно, но в меньшей степени, особенно у тех, кто статусом заметно пониже. Беззвучно закатывает глаза Алебард, слышавший это не впервой, а Зонтик всё продолжает. — Просто постарайся быть помягче со своими подданными, хорошо? — Господин, я уже достаточно с ними мягок, делать поблажки не собираюсь: от упрёков никому не убудет, а телесные наказания я не приветствую ни в каком виде. Можете считать меня жестоким сколько хотите, и всё же сейчас, пока ситуация крайне нестабильна, спускать с них глаз я не могу. — Знаю, Алебард, знаю… Отпуская каменную плиту, Зонт вновь склоняет голову, сжимает ладони, сцепляя их в своеобразный замок, неосознанно повторяя недавно изученный церковный жест, даже не замечая того. — Но я не считаю тебя жестоким. Прости, если из-за моих слов создаётся такое ощущение, но я поистине горжусь тем, что ты делаешь для Зонтопии и ценю твои старания. Что с меня взять? Сам я ничего не сделал… А ты, даже, ну, казнив людей, всё равно умудряешься сыскать с этого пользу, и я совру, если скажу, что твоё… — Парниша на секунду останавливается. — «Пожертвование» медицине в виде телеграфиста не помогло усмирить остальное Министерство в то время. И сейчас, я слышал, врачи даже стали намного квалифицированней, операции проводят, причём, в большинстве своём успешные! Зонтик улыбается, впервые за вечер, с лёгкостью поднимает уголки губ, пусть и несильно, но только Алебард успевает расслабиться, как тот меняется в лице, вновь опускает брови. — Ты таких не хоронишь. Но Баклер здесь. Наступает тишина. Ели всё так же покачиваются, шуршат, и из глубин леса то и дело выкрикивают вороны, кукушки, звучит всё, что угодно, а парни молчат. Зонт поправляет упавшую прядь волос, смотря на Алебарда: он закрывает глаза, со вселенской усталостью хмыкает, будто на показ. Он прикрывает глаза, чуть щурясь, и взор его мутнеет, направлен в пустоту. Теперь продолжать приходится Зонтику. — Со своей могилой и местом на городском кладбище. Голос его не дрожит, к глазам не поступают слёзы. Было стыдно, неловко, сердце тянул вниз, казалось, непосильный груз — намного тяжелей, чем был моментом ранее, когда в монологе Алебарда проскакивали чернушные описания второй стороны Зонтопии, со всеми её проблемами, в которых был виноват только он, сам Зонтик. И всё же тишина давила сильней. Как будто он сморозил такую отвратную глупость, что вся окружающая пустота смотрит только на него, и так осуждающе, что хотелось скрыться. Алебард протирает переносицу, готовясь заговорить, а Зонт сразу супится. — Это… Связано с Щитом. Первый Министр говорит медленно, размеренно, подбирая слова и нехотя вытаскивая их. — Долгая история. Проще сказать, что он оказался в нужном месте в нужное время, чтобы убедить меня отдать тело. — У нас есть время. Ты же можешь мне рассказать? Никто и не узнает, обещаю! Тебя бывает так трудно убедить, особенно в подобных ситуациях… И что к Щиту, что к Баклеру, ты до сих пор относишься так грубо, даже не стесняешься выражений, он… чем-то тебе пригрозил? — Щит? Чем-то пригрозил мне? Алебард скептически поднимает бровь. — Ему и нечем. Вся его болтовня, от начала до конца — сплошные оскорбления и пустые обещания, не более, чем слова на ветер. Впрочем, так можно описать и его собрания. В одиночку он даже не представляет никакой угрозы, и сразу обозначу, что личностные унижения, особенно от подобному ему отродья, на меня не действуют. — Но ты же не мог просто так отдать Баклера на захоронение! Сам сказал, что Щит тот ещё придурок, и про этого ты так же отзывался. Министр отводит взгляд, на момент замолчав. Он казался всё таким же отстранённым, в своей привычной манере холодным, грозным. И всё же неуверенным. С прежним презрением он думал о Щите, о том, что он сделал, но подбирал слова так аккуратно, так отрешённо, будто специально замалчивал. Но почему? Дело в Щите, в нём самом, а может, в Зонтике? Только сейчас, когда это пришло в голову, парню стало не по себе. — Вы правы… Просто так я бы его не отдал. Но повторюсь, Щит просто пришёл в нужное время в нужное место. Сам по себе он не был убедителен, ни одно слово, ни одна фраза таковой не была, и что скрывать — первым делом он напал на меня, очевидно, с попыткой убийства, на разговоры наша встреча не была рассчитана, так что… Стечение обстоятельств, а не Щит, вынудили меня пойти на его уговоры. Ничего более. — Прости! Зонтик сжимает ладонь в кулак, прикрывая им рот, глубоко, прерывисто выдыхает. Он отступил на пару крохотных шагов назад, обомлев, но казалось, будто прямо сейчас бросится к Алебарду, что такой бурной реакции совсем не разделял, оставшись равнодушным. Совсем скоро Зонт меняется в лице, и вместо удивления показывается жалость. — Прости, пожалуйста, прости… Я не знал! — Не извиняйтесь. — Нет, правда. Я даже не подумал, что тебе о таком может быть тяжело рассказывать. — Мне не тяжело. Думаете, меня впервые так колют? Много кто мечтает поскорее меня прибить. — Прости… — Прекратите. Зонтик, поникнув, кивает несколько раз, бубнит что-то неразборчивое, а после в конец замолкает. Виновато смотрит на Алебарда — так жалостливо, что ему самому становится не по себе. — Я недоговариваю, а вам, очевидно, интересно узнать правду. Не вините себя за каждую мелочь, мне то от ваших расспросов что? Соглашаясь, он отводит взгляд. — А как твоя рана? — Почти зажила. — Договорив, Первый Министр оглядывает сам себя, отодвигает плащ, мягко ощупывает место под чёрной рубашкой. — Ударили чуть ниже рёбер, почти в бок, но лезвие не слишком глубоко вошло, да и ничего важного не задело. Через неделю или две останется только шрам, если не успею занести себе заразу какую-нибудь. Почти сразу же Зонтик оказывается рядом с ним, с любопытством нависая над боком. Он аккуратно прилегает ладонью, невесомо, только дотронувшись до выпирающей из-под ткани бинта с ватой, наложенного на ранение. — Тебе не больно? — Нет. — Даже если давлю? Вот так? — Даже если давите. Только не переусердствуйте. Зонтик поднимает взгляд, чтобы точно убедится в этом, и снова засматривается на рану. — Нехорошо получилось… Я тебя ещё и к этому привёл… — Его рука скользит по одежде вниз, задевая пояс, но вскоре Зонт отступает, кладёт руки в карманы куртки. — И давно тебя кольнули? — В тот же день, как Баклера казнили, то есть… Неделю назад, может, чуть меньше. — И ты мне не сказал? — А нужно было? — Ну конечно! Я сейчас вспоминаю: ты тогда вернулся за несколько часов до полуночи, намного позднее обычного. Я ещё подумал, может, что-то случилось, но ты выглядел таким уставшим, что решил не беспокоить лишний раз, а на утро всё, ты как новенький, и вопрос из головы вылетел. — Рана не слишком серьёзная, пусть и выглядит страшно, да и вы, только узнав о травме, места бы себе не находили. Алебард поправляет взбитую рубашку, отпускает плащ, и тот закрывает место увечья. — Разве плохо, что я о тебе волнуюсь? — Нет, совсем нет, просто вы… очень эмпатичный человек. Склонны преувеличивать подобные ситуации и впоследствии подвергаете сами себя неоправданному стрессу. Сказав вам о ране без весомого, действительно необходимого повода, я бы заставил вас принять произошедшее на свою совесть. — И всё же, может… Зонтик переваливается на одну ногу, уводит взгляд в сторону, он быстро сменяет прежнюю расслабленность. — Может, если бы я просто объяснил всё ему… — Вы бы не смогли это предотвратить. Алебард складывает руки на груди, вздыхая, а парень напротив опускает голову, зная, что за этим жестом последует. — Раз уж мы начали откровенничать, то следует сказать. Он хмурится, пытаясь сформировать мысли в своей голове во что-то внятное, доступное и, главное, не слишком грубое. Взгляд невольно опускается на надгробие и тут же уводится в сторону. — На данный момент все решения так или иначе проходят через меня, а не вас. Это значит, что их последствия — только моё дело, и пусть вы выше меня по статусу, всё же, не причастны к произошедшим событиям, особенно подобным мелочам. Во первых, вы вините себя по пустому поводу, во вторых, у вас не было шанса никак это исправить, и в третьих: даже если бы вы каким-то чудом оказались рядом со мной в тот момент, вы бы не смогли убедить Щита остановиться, всё-таки у него есть весомый повод меня прикончить. В худшем случае вы бы попали под горячую руку. Можете, конечно, сознаться только ему в своей личности, попытаться переубедить в образе правителя, но это неминуемо приведёт к масштабной цепочке событий, не факт, что с хорошим исходом, и в этом случае ответственность будет лежать на вас, а последствия на всей Зонтопии, однако вы… Алебард останавливается. На короткий миг, буквально на секунду, и продолжает говорить, пусть и замечает, как Зонтик отступает ещё крохотный шаг назад. Он переваливается с ноги на ногу, пока не находит равновесие, и опускает голову так, что упавшие пряди скрывают глаза. — Этого не хотите. И я тоже. Вы бесконечно любите свой народ и сочувствуете каждому, знаю это, не осуждаю, говорю не с целью как-то осудить, поверьте… Но мыслите, при этом, вы слишком узконаправленно. Вам может быть жалко определённую группу лиц или одного человека настолько, что бросите все свои силы, дабы это исправить, но в этот момент думаете об этом как о чём-то личном, что касается только вас, и, соответственно, виноватого находите именно в себе. Зонтик соглашается с ним, не говоря ни слова, только кивая и хмыкая на каждое предложение, казалось, даже не слушая. Впрочем, он неосознанно сжимается от слов так, что Алебарду сразу становится ясно — задело. — По этой же причине я не одобрил «просвещение» Армета: да, мальчишку жалко, но вы не сможете помочь каждому слепому, глухому, не сможете вылечить и спасти, никто не сможет. Моя рана — исход собственных решений, смерть Баклера — тоже, врождённая слепота Армета — несчастное обстоятельство, но в попытках искоренить такое, что просто невозможно, вы лишь даёте ложную надежду обычному народу, которую даже с подобной силой нельзя воплотить в реальность, а самого себя мучаете как никого другого. И когда вы смиритесь с этим, поверьте… станет намного легче. Наконец, Алебард замолкает. Зонтик стоит у надгробия почти неподвижно, сжимая свою куртку до белеющих костяшек, едва заметно он покачивается из стороны в сторону. Тоже молчит. — Зонтик… — Ты прав. Вдыхая полной грудью, парень отпускает куртку, расправляет плечи и утирает щёки. В этот раз он осмеливается поднять голову, посмотреть заплаканными глазами на Алебарда, пусть и на секунду всё же уводит взгляд в сторону, застыдившись. — Я, я знаю, ты прав… Это действительно моя проблема. Просто не могу пройти мимо человека, когда ему плохо, к тому же сейчас меня окружает только Зонтопийский народ, а я, как правитель, всё же чувствую вину за каждую их жизненную трудность. И всегда реагирую так эмоционально, даже сейчас, хотя ты правда не сказал ничего грубого! Думаю, я сам это понимал, где-то на подсознательном уровне, но не мог внятно истолковать, и всё же, тема до сих пор выводит меня на чувства. Смахнув оставшиеся капли с глаз, он улыбается, смотрит не вдаль, а точно на Алебарда, и вся тоска, казалось, в ту же секунду испарилась с его лица. — Просто дай мне немного времени это обдумать, хорошо? — Конечно же. Первый Министр, почувствовав, как обстановка уже остыла, и сам расслабился. Конечно, Зонтику не было приятно от его слов, чтобы он ни говорил и как бы не выставлял себя; тем более в таком гнетущем месте, на могиле человека, о котором думать уже никому не хотелось. То и дело всплывали в разуме Зонта неприятные вопросы, воспоминания, выводы — вот Алебард, что помог ему и всему государству, убил человека, по сути, невиновного, а вот его самого попытались убить, причём сделал это Щит, тоже сделавший многое для Зонтопии, который хотел отомстить за смерть важного для него друга. Но ведь жалко всех троих! Однако сейчас, как казалось со стороны, ему самому было на это плевать, и подобные мысли тут же стихли. По крайней мере он очень пытался от них избавиться. — Уже стемнело, Алебард. Может, пойдём домой? Соглашаясь, он забирает фонарь с надгробия: свеча уже заметно оплавилась, покрыла пятнами воска металлическую подложку. Он ненадолго открывает фонарь, загораживая свечу от порывов ветра, а после уже закрытым возносит у головы. — Но время не такое уж и позднее, думаю, мы ещё успеем заскочить куда-нибудь… Что на счёт таверны? Если они ещё открыты. — С чего вдруг такой интерес? — С недоумением говорит Первый Министр, выходя на тропинку. — Разве вы не были непьющим? — Нет-нет, я не об этом! Зонт следует за ним почти впритык, быстро нагоняя. Сейчас, когда земля заметно почернела, а Зонтопия погрузилась в тёмные, поздние сумерки, свет, пусть и не такой яркий, освещал весь путь, не давая им запутаться. — Просто… Я уже проголодался! В темноте раздаётся тихий смешок. С наступлением глубокого вечера лесные дебри казались действительно непроходимыми, ведь за стволами и ветками была только непроглядная тьма и заметные только при очень напряжённом рассмотрение совсем крохотные звёзды. — Ладно уж… — Алебард ждёт, пока Зонт пройдёт после него, и снова уходит назад, держа парня впереди себя, с улыбкой продолжает. — Зайдём, перекусим. Только ненадолго. Зонтик на момент оборачивается, сдержанно, но задорно смеётся, и продолжает идти._ _ _
В тусклом переулке на стенах жилых домов виднелись багровые, ещё не выцветшие пятна крови. Небо было затянуто чёрными грозовыми тучами — облака стелились почти вплотную, не давая даже капли солнечного света, пусть ни дождя, ни раскатов грома ещё не было. От того разлитая по чужим рукам кровь не сверкала, может, лишь изредка переливалась оттенками, если попадала в удачное место. У соседних зданий всё ещё толпились балагурные люди, идущие через этот квартал по своим делам, или оставшиеся на улице, потерявшиеся и такие громкие; но голова гудела громче, намного, из самого нутра, и так режуще, что слышались только неумолимые пульсации в висках, будто готовые разломать череп изнутри и чужое прерывистое, уже измождённое дыхание. Алебард сжимал ручной кинжал крепко, готовясь к бою, но стоял неподвижно, застыл, будто вкопанный, и обомлел так, что сам с трудом дышал. Хмурился грозно, разъярённо, оскалился, однако не мог сделать и шагу: перед его глазами расплылось всё, кроме упавшего на колени парня, сгорбившегося, окровавленного, с ободранным тряпьём вместо ухоженной одежды, что была на нём буквально пару минут назад. Первый Министр приходит в себя, когда Щит ударяет по каменной плитке, склоняясь над полом, чувствуя, как захлёбывается собственной кровью, и откашливается: от этого на тропе появляются красные капли, стекающие с разбитых губ и подбородка. Второй рукой он всё так же держал свой глаз — разбухший, налитый кровью, вокруг которого, от щеки до бровей, виднелся свежий разрез. Он наконец замолчал, не в силах сделать что-то иное, только изредка кряхтел, пытаясь восстановить дыхание в ужасной, пронёсшейся по всему телу агонии. Алебард убирает кинжал в ножны, и мутный взгляд за пару секунд вновь становится холодным, безразличным к зрелищу впереди него. Он победил. Щит проиграл. Что ему остаётся? Уходит из переулка, держась за окровавленный бок, повернувшись спиной к Щиту: Алебард не сомневался, что тот совсем не в том состоянии, чтобы встать, и тем более чем-то ответить. И он был абсолютно прав. Когда вдалеке слышится первый гром, Министр в последний раз оборачивается. Щит глядит на него дико, одним только взглядом говоря о своих намерениях, но тело его так бессильно, что на большее он уже не способен. — Подходи через час к городской лечебнице. И Алебард скрывается из виду, спешным шагом заворачивая на открытую площадь, полную людей, прикрывая дыру в своей форме кожаной сумкой, на ходу пытаясь привести в порядок взлохмаченные пряди волос. И совсем скоро ливень смывает с тёмного переулка всю кровь, оставляя лишь неприметные багровые подтёки.