По соображениям совести

Информацией о том, в какой комнате живёт Жан Моро, с Натаниэлем делятся далеко не сразу. К его удивлению, даже приближенность к Ичиро работает с натяжкой — на людей приходится давить, и каждый раз, когда он повышает голос, в голове рождаются всё новые и новые вопросы. Он думал, что всё будет куда проще: сбежавший Кевин Дэй и Рико, ставший из-за этого более нестабильным, чем обычно. Проблема, решающаяся несколькими убедительными разговорами. Непонятно откуда взявшаяся в этом уравнении переменная в виде парнишки-француза спутала все карты и теперь усложняет поставленные задачи в разы. Натаниэль вздыхает. Узкая койка в отведённой ему комнате — ранее принадлежавшей выпустившимся из университета Воронам — даже на третий день пребывания не кажется ему хоть сколько-то близкой. Ему, впрочем, это не сильно-то и нужно: он всё ещё планирует уехать из Эвермора прежде, чем кто-то из обитателей в достаточной степени сможет его запомнить. Его планы крайне редко расходятся с реальностью. Он поднимается на ноги и неспешно выходит за дверь, всё такой же, как и всегда: чёрная одежда, будто траур по отнятым жизням, рыжие всполохи волос, слишком яркие по его мнению и выделяющие его из толпы больше положенного, такие же яркие голубые глаза. Натаниэль Веснински — сын своего отца, убийца, Балтиморский Мясник. Постучать в дверь комнаты Жана Моро, он думает, его заставляет вовсе не отцовская в нём кровь. — Жан? Полумрак в и без того мрачной комнатушке не сразу даёт ему разглядеть присутствующих. Там всего лишь Жан Моро на пару со своими ранами — старыми, новыми, физическими и душевными, — и от этого зрелища Натаниэля едва ли не тошнит. Моро молчит, но и не гонит прочь. Веснински-младший прикрывает за собой дверь и застывает тенью у самого входа, поясницей вжимаясь в дверную ручку. — Зачем? — Вопрос Ворона теряется за мерными, но слишком резкими для тесной комнатки звуками. Жан отжимает рваную тряпку в пластиковый поддон с водой, и Натаниэль уверен: вода там давно уже окрасилась в красный. Жан рвёт бинты, взрезая звуками не устоявшуюся ещё тишину, и его вопрос едва ли не исчезает в одном из них. Натаниэль и без подсказок знает, что тот имеет в виду. Это не «Зачем встаёт солнце?», это не «Зачем мы тренируемся в таком режиме?», и тем более не «Зачем Рико ведёт себя так?». Он спрашивает, зачем в его комнату вторглись. Жан Моро, думает Натаниэль, вовсе не уверен, что этот визит — хорошая идея. Это многое меняет. — Убедиться, что всё в порядке, — Натаниэль отталкивается от двери и проходит глубже в комнату. Останавливается около Жана, но так, чтобы не загораживать ему свет от настольной лампы. В неярких желтоватых лучах новые синяки и кровоподтёки на его груди и плечах выглядят особо устрашающе. — Всё в порядке, — Жан позволяет себе улыбнуться, приподнимает краешки губ всего на чуть-чуть, но этого оказывается достаточно, чтобы уличить его во лжи. Настаивать на обратном Натаниэль не планирует — по крайней мере пока. Ворон смывает остатки запёкшейся крови с ссадин и чуть поворачивается на кровати. В маленьком зеркале, стоящем на столе, отражается рана под его лопаткой — такая, что не влезает в отражение целиком. Жан тянется к ней мокрой тряпкой и вздрагивает, стоит ткани прикоснуться к разодранным краям. На втором прикосновении, более плотном и уверенном, и вовсе зажмуривается. Натаниэль видит, как мелко дрожат у того руки. — Я помогу, — вызывается он, даже не пытаясь заткнуть поднявшуюся в себе волну жалости. Его отец, думает он, вышел бы из комнаты тут же — разбираться с чужими проблемами, когда хватает собственных, никогда не было в его правилах. Жан, на удивление, не сопротивляется. Отодвигается чуть дальше по кровати, освобождая пространство за своей спиной. Натаниэль, усаживаясь рядом, удивляется сразу двум вещам: тому, насколько быстро Жан Моро открывает спину незнакомцу, у которого могут быть далеко не мирные намерения, и тому, насколько Жан Моро отличается от него самого. Подставляют спины чужакам либо полнейшие идиоты, которых беспечность однажды сведёт в могилу, либо те, кому в этой жизни уже нечего терять. Парень перед ним, смиренно опустивший голову в ожидании очередного болезненного касания тряпкой, совсем не похож на первый тип людей. — Это был явно не нож, — констатирует Натаниэль. Он знает, что это за рана; обучение в клане Морияма включало в себя не только умение раны наносить, но и их потом различать. Многие приходилось запоминать на себе же самом. Жан кивает. Натаниэль ведёт смоченной тканью вдоль краёв раны, пока спина под его руками покрывается мурашками. Кожа у Жана холодная, словно его держали под ледяным душем несколько часов. Веснински перехватывает ткань свободной рукой и запускает пальцы Моро в волосы. Чёрные кудри, как он и думал, всё ещё влажные. — Почему не пошёл в медицинский отсек? Жан напрягается. Натаниэль убирает руки, шарит по кровати в поисках аптечки и находит ту, уже развороченную, чуть поодаль. Пальцы сразу же ухватываются за антисептик, привычно и методично откручивают крышку. Он давит Моро между лопатками, заставляя чуть наклониться, и льёт на рану прямо из бутылки; розоватые капли ручейками бегут вниз, мочат форменные штаны и кровать. Жану, кажется, на пятна плевать вовсе. — Я могу справиться сам. И без тебя справился бы. — Даже с этим? — Натаниэль кивает на рану на спине. Жан не видит движения, но понимает, о чём речь. — Даже с этим, — отвечает он. — В первый раз, что ли? Не зашил бы, но обработать бы смог. Натаниэль не может себе и представить, сколько было этих «разов». Счёт, ему кажется, давно уже идёт на десятки. Антисептик отправляется обратно в аптечку, из которой следом он достаёт иголку с уже вдетой туда ниткой. Здесь, он знает, всё очень и очень просто: никаких тебе хирургических приспособлений, никаких саморассасывающихся швов — за ними нужно идти к местным врачам, но раз люди к ним не идут, то на это должны быть веские причины. Тут всё просто: изогнутая подручными средствами иголка и чёрная нитка, которую придётся потом буквально вырывать из-под кожи, как только края раны схватятся в достаточной для этого степени. Натаниэль поправляет настольную лампу, поворачивает плафон на себя. Свет падает на спину прямо, резкими контурами отбрасывая тени от фигуры Жана. Между лопатками у того красуется бугристый шрам, но чем дальше вниз спускается взглядом Натаниэль, тем больше замечает: длинные, короткие, тонкие и толстые, чужая спина исчерчена линиями и кругами будто бы от сигарет, затушенных о кожу. Раны то аккуратные, то рваные, будто из Моро пытались выдирать куски мяса. Материнская кровь в Натаниэле, та, что вторит ему о сострадании к ближним, начинает закипать. В момент кажется, что в следующий раз, как он увидит Рико в коридорах, Морияма после этой встречи не досчитается нескольких пальцев на своих ублюдских руках. Жан терпит и когда Натаниэль сводит края раны вместе, и когда делает первый прокол. Он зашивал сам себе много повреждений, тоже не имея привычки просить помощи со стороны, последние годы, правда, предпочитая ранения наносить, а не получать. Но опыт, он видит, никуда не девается: руки досконально помнят всё, что нужно делать. Моро подаёт голос только когда Веснински отрывает нитку после последнего стежка: зубами, склоняясь низко и задевая дыханием чужую кожу. — Не знай я, кто ты, подумал бы, что к нам приехал новый хирург, — Натаниэль не видит, но ему кажется, что губы Жана растягиваются пусть в кривой, но всё же в улыбке. — Много опыта было, — поясняет он в ответ, но не пускается в подробности. Жан, к его удивлению, требует их сам. — Натан научил? Имя отца от человека, не связанного с преступным миром, звучит странно. Немного безлико, совершенно без уважения и благоговения, на которые совсем не скупятся прихвостни бывшего Мясника. Слышать его вот так, от непосвящённого, задевает — но отчего-то слабее, чем хотелось бы Натаниэлю. — Я рос в семье Морияма, — начинает он. Новые капли антисептика бегут по чужой коже, когда Натаниэль обрабатывает сверху уже зашитую рану. — Отца видел не очень часто, поэтому большей части своих знаний обязан, всё же, клану. Он всё ещё не видит лицо Моро, но вопросы за него додумывает сам — и тут же на них отвечает: — Нет, я не жил вместе с Рико, но иногда с ним виделся. У него… особые отношения с семьёй, которые, возможно, и сделали из него такого человека, как сейчас. Заматывать рану на спине кажется идеей не самой хорошей. Натаниэль отмечает мысленно, что надо бы сказать Жану, что сегодня и последующие дни на этом боку ему лучше не спать. — Повернись, — просит он. Милосердие в нём рвётся наружу сегодня особенно сильно — точно так же, как и разговорчивость. Дозировать и то, и другое, Натаниэль едва успевает. Жан садится к нему лицом. Привстаёт на кровати, чтобы пересесть, сгибает ногу в колене с очередной за сегодня гримасой боли, цепляется пальцами за тощую лодыжку, будто найдя в ней опору. Свет лампы, теперь направленной прямо в грудь, делает синяки в разы ярче. С ними Жан Моро похож на далматинца. Натаниэлю всегда больше нравились доберманы. — Это не значит, что в семье было проще. Они знают, как обращаться с людьми, с ещё не провинившимися и с уже виноватыми, даже лучше, чем головорезы отца. Их методы искусны, и у меня были хорошие учителя, — Веснински-младший смачивает в антисептике кусок бинта, проходится им по новым ссадинам на плечах. — Меня тренировали много. Столько же, сколько вы тренируетесь на поле — а возможно и того больше. Поэтому травм было много, от порезов ножами во время спаррингов, до тех, которыми сопровождались наказания за не очень кроткий нрав. Натаниэль отматывает кусок бинта, складывает его вдвое. Ножницы взрезают пористую ткань быстро и без особых проблем. — Например? — Жан впервые за вечер поднимает на Натаниэля взгляд. Глаза у него серые, как небо перед особо сильной грозой. «Ты не хочешь этого знать», — думает Веснински, перекладывая кусок бинта из руки в руку. Но всё же оставляет тот на кровати и берётся за горловину своей чёрной водолазки, оттягивая воротник вниз. Там, под лёгкой тканью, служащей Натаниэлю импровизированным щитом от чужих взглядов, показывается шрам: тонкое розовое кольцо, опоясывающее его шею. Он не очень старый, но успел выцвести достаточно, чтобы выделяться на бледной коже лишь слабо. Жан наклоняется вперёд, будто пытается присмотреться; его зрачки расширяются совсем не от света лампы, а от удивления вперемешку со страхом. Натаниэль видит его за свою жизнь в десятках разных проявлений. Страх Жана Моро — мурашки на руках и дрожащие пальцы, тянущиеся что-то поскорее сжать. В этот раз он комкает чёрную простынь у бедра Веснински. — Они не скупились на наказания, а я не сразу понял, что уроки лучше усваивать с первого раза. Как не сразу и понял, что надо думать прежде, чем что-то сказать, — поясняет Натаниэль. Он не защищает клан, не защищает семью, которая его растит; у всех свои методы воспитания, и ко всем из них со временем можно привыкнуть. Жан отпускает простынь, складывая руки у себя на коленях. Натаниэль пачкает плотный квадрат бинта в заживляющей мази и прикладывает к глубокому, но короткому порезу на предплечье Моро, и начинает обматывать его бинтом. — Тебе никогда не хотелось уйти? Натаниэль поднимает глаза на Жана, отвлекаясь от своей работы. Щурится, даже хмурится немного, пытаясь рассмотреть что-то на чужом лице, какие-то первопричины вопроса или скрытый в нём посыл. То, что он для себя отыскивает, ему не нравится — ни один из предполагаемых вариантов. — Нет, — отрезает он. Голос звучит чуть резче, чем хотелось бы, а пальцы затягивают бинт на руке туже нужного. Жан едва слышно шипит, и Натаниэль тяжело вздыхает, развязывая узел и завязывая снова — уже не так сильно. — Зачем? Это — моя семья, они не делали мне плохо. У меня было всё, что мне нужно, всё материальное, что требовалось ребёнку, а потом и подростку. И было обучение, которое и сделало из меня того, кто я есть сейчас. Он знает, к чему клонит Жан. Натаниэль не жалел о своей жизни — у него попросту не было на это времени. Глубоко в детстве, в том возрасте, когда ещё хочется мечтать, он думал про экси — про другой путь, по которому мог бы пойти, — но эти мысли сейчас кажутся ужасно пустячными, совершенно того не стоящими. Натаниэль, сколько себя помнит, ни разу с тех пор не возвращался к ним. — Отличие в отношении клана ко мне от того, что вытворяет тут Рико, должно быть для тебя очевидным, — он сматывает оставшийся бинт и укладывает его в аптечку, прижимая к самому бортику. — Мне делали больно, когда я этого заслуживал. Рико делает больно тебе — и ещё многим, я уверен, — просто для того, чтобы повеселиться самому. У него нет других целей. Ему бы подняться и уйти, прекращая этот опасный в своём роде разговор, но Веснински-младший остаётся сидеть рядом с Жаном. Ладонь, пахнущая антисептиком и заживляющей мазью, опускается Моро на запястье — где-то под пальцами начинает прослеживаться пульс, и Натаниэль невольно начинает отсчитывать удары. — Ты думаешь, что мы в этом схожи, но нет: я не сопротивлялся просто потому, что не хотел. Но я вижу, что ты — хочешь. Так почему терпишь? Каждый день, снова и снова, Жан. Моро смотрит вниз — на простынь, на свои и чужие колени, на руку Натаниэля на своём запястье, — и глаз больше не поднимает. Натаниэль думает, что был бы совсем не против окунуться ещё разок в тот темнеющий серый. А потом — что это была бы дорога в один конец. — Это сделает только хуже, — говорит он. Его голос тихий, но уверенный. Таким можно отстаивать свою позицию, но Веснински кажется, что Жан спорить с ним не планирует. — Если ты сопротивляешься, ты привлекаешь внимание. Ты показываешь, что ты способен дать отпор, что ты выделяешься из безвольной толпы, из этой армии похожих друг на друга големов, созданных Рико. Рука Жана, не стиснутая пальцами Натаниэля, поднимается с коленей. Сейчас, думает Веснински, его хватку расцепят, отшвырнут прочь, но Жан не делает ничего — опускает кулак туда же, откуда его и поднял. — Я уже наступал на эти грабли в прошлом, когда думал, что смогу этим что-то изменить. Я сопротивлялся, но это не сделало мне лучше. Я… — он запинается, и боли в его голосе куда больше, чем от самых глубоких из ран на его теле, — не более, чем проданный в рабство, бесправный и бесперспективный в ином случае. Эвермор даёт мне хоть какой-то шанс на будущее, и не играть по местным правилам — прямая дорога в свою же могилу. На которую, к сожалению, уже никто не придёт. Натаниэль продолжает сжимать чужое запястье и считать про себя. Пульс Жана остаётся ровным, когда тот говорит о своей смерти: так, будто это что-то уже предрешённое, и так, будто он сам не в силах повлиять ни на что, связанное с собственным будущим. В комнате повисает тишина. — И я проживу дольше, если стану безвольным големом, слепо выполняющим приказы хозяина. Голос Жана раздаётся, когда в коридоре слышатся шаги — но только когда те удаляются прочь на достаточное от комнаты расстояние. — И ты, — он поднимает руку, обвитую пальцами Натаниэля, и стряхивает их с себя, выкручивается из хватки, — совсем не делаешь лучше тем, что помогаешь мне. Ты фактически вешаешь мне мишень на спину, на грудь и на голову. И будь уверен, стоит тебе покинуть Эвермор, Рико ударит сразу. И будет бить за каждый раз, когда ты появлялся рядом. Жан поднимается с кровати. Он припадает на левую ногу, когда убирает в ящик стола аптечку и пока доходит до двери — с явным намерением её для Натаниэля открыть. Но Веснински-младшему не хочется заканчивать этот разговор так. — Он не сделает тебе ничего, — говорит Натаниэль, и впервые за долгие годы ему самому кажется, что уверенности в его голосе недостаёт. Но у него определённо есть рычаги давления на Рико: есть Ичиро, есть весь клан, который явно не на стороне младшего. Ему не хочется ввязываться в новые для себя проблемы, а Жан Моро — определённо проблемой станет. Но в Натаниэле в который раз за эти дни вскипает чуждая ему, неправильная кровь, заставляя говорить слова, которых он в жизни опасается больше всего на свете. — Я обещаю. Жан снова смотрит на него прямо, не отводя больше взгляд. Натаниэль уверен, что его пульс сейчас будет далёк от ровного, но проверять не станет. Грозовой серый в глазах Жана, ему кажется, будет преследовать его даже после отъезда. — Не стоит говорить таких громких слов, если не уверен, что сам будешь готов платить за них вдвое. Натаниэлю есть, что сказать, и он знает, как уверить Жана в искренности. Он помнит все свои обещания, данные за довольно короткую жизнь. И он ни разу не нарушает ни одно из них. Но Веснински-младший выходит, сам потянувшись к дверной ручке, и не смотрит на Жана Моро, застывшего в дверном проёме будто бы в ожидании хоть каких-то ещё слов. Точно так же застывает и Рико Морияма на другом конце коридора. Даже в полутьме, вечно царящей в Эверморе, его просто узнать. Его взгляд мечется с номера комнаты, из которой выходит Натаниэль, на самого Веснински и обратно. Рико молчит. И это, знает Натаниэль, не сулит ничего хорошего.