По соображениям совести

Натаниэль учится контролировать свой гнев и ярость так же, как учится стрелять из разнокалиберного оружия: методично, день за днём, тихо радуясь прогрессу и получая подзатыльники за откаты назад. Это умение оказывается ничуть не проще в освоении, чем умение обороняться в поединке или метать ножи в мишень. Напротив, Натаниэлю сложно — настолько, что к своим двадцати двум он так и не постигает это искусство до конца. И Кенго, и Натан имели схожие методы как в преподавании, так и в оценке прогресса. Любое непослушание, любая вольность и неидеальность сопровождалась болью, сила которой чаще всего зависела от настроения человека перед ним. Но абсолютно все, вспоминает Натаниэль, в его несдержанности винили мать. Не отца, пичкающего Веснински-младшего оплеухами, а мать, которую он видел только в первые секунды после своего рождения. Чужая, плохая кровь, говорил отец, делает из него заранее проигравшего. Делает его импульсивным и безрассудным, думающим после того, как нанести удар; это, считал Натан, непростительные качества для Балтиморского Мясника. Даже больше — для любого убийцы, который хочет остаться непойманным. Натан пытался вытрясти это из сына силой, оставляя синяки и ссадины по всему телу. Натаниэль справляется силой тоже — бьёт грушу в тренажёрном зале Воронов, доступ к которому получает сразу по прибытии. Не сказать, что это очень уж хорошо помогает. Рико Морияма будит в нём непонимание вперемешку с неприятием; мерзкое, поганое чувство, на котором ни за что не получится построить нормальных отношений, но зато можно будет вдоволь насладиться конфликтами, которые Натаниэлю ни под каким предлогом не нужны. Но всё хорошо, пока его кулаки впечатываются в кожаную грушу. Удары расходятся волнами от пальцев и дальше по рукам; этими пальцами, вспоминает Натаниэль, вчера вечером он штопал рану на спине Ворона. Этими же пальцами он хочет придушить Рико — за то, что причиняет людям боль вместо того, чтобы заняться делом. Всё хорошо — до момента, пока из рутины его не вырывает вибрация телефона, оставленного на скамейке рядом. — Лорд Морияма. Натаниэль отвечает после второго гудка, и Ичиро недоволен. Веснински-младший учился различать малейшие изменения в его голосе годами, и то, что он слышит сейчас, заставляет его застыть, всё ещё восстанавливая дыхание после ударной нагрузки. — Я всё понимаю, Натаниэль, — начинает тот, — ты можешь спихнуть свои собственные обязанности на отцовских шавок, которые будут лизать твои ботинки с почти тем же рвением, но я себе такого позволить не могу. Натаниэль удерживает телефон плечом, а сам стягивает перчатки. Те с глухим стуком валятся на пол, а свободная рука взлетает вверх, он ведёт ей по шее сзади, размазывая по коже выступивший пот, ерошит рыжие вихры, и всё так же тяжело дышит. Пот, он уверен, только из-за тренировки, но точно не из-за того, что тон Ичиро его пугает. — Я знаю, как сдерживать репортёров, но я не могу это делать вечно, — Натаниэль представляет, как Ичиро меряет шагами собственный кабинет — беспрецедентный поступок для человека, спокойствию которого может позавидовать кто угодно на свете. — И с каждым днём мне становится всё более некомфортно. Ты всё ещё помнишь, что ты мне обещал? Ты помнишь, зачем ты там? — Рико… — начинает было Натаниэль, но его сразу же обрывают. — Кевин. Голос Ичиро твёрдый, и именем Дэя он будто бы ставит точку в этом разговоре, в этом весьма обоснованном обвинении. Натаниэль впивается короткими ногтями себе в шею, позволяя лёгкой боли пробежаться вниз вдоль позвоночника. Это удерживает его на месте, это дарит ему осознание реальности; это возвращает ему ту самую цель, с которой его сюда посылают, но которая отходит на второй план. По его, исключительно по его же вине. Мальчишка Моро, думает Натаниэль, не просто портит ему все карты — он уже их испортил. — Кевин, конечно, — глухо выдавливает Натаниэль. Всё, что угодно, лишь бы заполнить паузы, которые Ичиро в разговорах не приемлет. — Мне нужно знать, что тогда произошло. Мне нужно знать, почему он сбежал и как он сбежал. Мне нужно знать абсолютно всё, что знает он — и всё, что знает о нём Рико. Я должен понимать, что именно из того, что он выдаёт прессе, правда, а что — жалкая ложь. Слышишь меня? Натаниэль кивает сразу же, будто его кто-то увидит. — Конечно, лорд Морияма. Приношу свои извинения. Возникли некоторые проблемы с Рико, — Веснински-младший закусывает губу, взвешивая и пробуя в голове разные формулировки — он просто не имеет права ошибаться и выводить Ичиро сильнее. — Его несдержанность выходит из-под контроля больше приемлемого, его жестокость и жажда признания затрагивает обычных людей — и переходит все границы. Я бы советовал… Вот оно. — Я бы советовал тебе не давать мне советов, Натаниэль, — отрезает Ичиро. К своим двадцати двум Веснински-младший всё ещё не может окончательно свыкнуться с мыслью, что с Ичиро Мориямой они не друзья. — Прошу прощения. Но… — Я не собираюсь обсуждать это с тобой, Натаниэль. Со своей семьёй я способен разобраться сам. В этом Натаниэль не сомневается. Методы хорошо известны ему с самого детства, и даже от самых безобидных в те времена мурашки бежали по коже абсолютно каждый раз. — Но спасибо, что сообщил. «Не друзья», — думает Натаниэль. — «Абсолютно точно не друзья». — У «Воронов» на носу игра с пальметтовским отребьем, — сообщает Ичиро, и в голове у Натаниэля немного проясняется: возможно, повышенная жажда бить людей и запугивать сокомандников связана как раз с этим. — Через два дня они покажут этому мусору, как нужно играть. А мне нужно, чтобы к этому времени у меня была вся возможная информация, всё, что ты сможешь выскрести из закоулков Эвермора. Всё до последней крошки, Натаниэль. — Конечно, лорд Морияма. — Ты можешь остаться на игру, — продолжает Ичиро, и Натаниэль не знает, как именно относиться к этой подачке. Со стороны Мориямы это, наверное, звучит отличной наградой за службу. — Я приеду с семьёй, после можешь уехать с нами. — Спасибо, лорд Морияма. — Будь на связи, Натаниэль, — Ичиро сбрасывает звонок, оставляя Натаниэля практически в полной тишине тренировочного зала. Её нарушает разве что его собственное тяжёлое дыхание, лишь самую малость успокоившееся за это время. У него есть два дня, и за эти два дня ему нужно перевернуть грязное бельё Рико целиком и полностью. И совсем, совсем никак нет времени на то, чтобы тратить его на Жана Моро. Он выдыхает и отбрасывает телефон на стопку своей одежды. Ярость в Натаниэле всегда оседала плотно в самом низу, но поднималась вверх, вздымалась волнами и обхватывала его плотным коконом едва ли не по первому зову. Он учится управлять ею годами, но сейчас находит самый простой и действенный способ: бьёт боксёрскую грушу «Воронов» голыми руками — так долго, пока костяшки на пальцах не начинают саднить. И когда становится понятно, что это не работает — хотя Натаниэль и убеждает себя, что всё работает, но в недостаточной мере, — он вспоминает уроки отца, говорившего, что пламя стоит давить точно таким же пламенем. Из зала Веснински-младший выходит с сумкой, закинутой на плечо, и с до запястий опущенными рукавами джерси. Там, под плотной чёрной тканью, прячется выжженный невыкуренной сигаретой след — очередное напоминание, что за неумением держать себя в руках и не отвлекаться на случайных людей всегда следует наказание.

× × ×

Прибитый ногами и присыпанный пеплом гнев взмывает вверх красноватыми искрами непростительно скоро. Боль всегда действовала безотказно; сейчас же, когда Натаниэль замирает за углом, так и не свернув в коридор, и смотрит на Жана Моро в окружении очередных прихвостней Рико, он понимает, что на этот раз боль не сработала. Возможно, её было мало. Возможно, позже он сможет найти другое, более подходящее объяснение. А пока ступор слетает с него, стоит услышать чужие голоса, и ему не нравится ни тон говорящих, ни то, что они вываливают на Моро. Натаниэль забирает свои слова о Рико назад. Из Мориямы оказывается, всё же, вполне неплохой учитель: что на поле, где его команда быстро сбивает спесь с противников, действуя одним слаженным механизмом, что глубоко в коридорах их обители. Свою свиту он учит самому лучшему и одновременно самому худшему из того, что знает сам; у Натаниэля бурлит кровь, когда шестёрки Рико раскрывают свои грязные рты. И когда Жан Моро стоит, не произнося ни слова в ответ. Гнев закипает моментально, но выплёскивается только тогда, когда к Жану начинают тянуть руки. Вынырнуть из своего укрытия оказывается делом нескольких секунд; он успевает перехватить чужой кулак до того, как он врежется Моро в живот, и стискивает чужие пальцы так сильно, что едва ли не слышит хруст. Руки второго Ворона взлетают в воздух тут же, но он не спешит тоже махать кулаками — хоть Натаниэль и видит, как сильно тому этого хочется. Все четверо прекрасно знают, что будет чудовищной ошибкой со стороны Веснински-младшего сломать кому-нибудь на территории Эвермора хоть что-нибудь. Не важно, пальцы, ключицу или обе ноги. Они все знают, по чьей указке он прибывает сюда, и подобные вольности — вовсе не то, что потерпит клан Морияма. Даже если Рико и ведет себя как последний мудак на свете. — Посмотрите-ка, — заносивший на Жана руку Ворон говорит медленно, растягивая гласные. За это ему хочется сломать ещё и нос, но Натаниэль не двигается с места — и так не разжимает своих пальцев. — Лордова шлюшка прискакала выслуживаться перед хозяином. Больше заняться нечем, пёс? Дел больше нет, кроме как заступаться за всякую шваль? Жан дёргается, но Натаниэль знает, что тот не сбежит — и не полезет на рожон тоже. — Куда лучше, чем прислуживать тому, кто сам прислуживает клану, не имея в нём почти никаких привилегий, — парирует Натаниэль, припоминая низкий статус Рико, с которым все вокруг и так должны быть знакомы — если, конечно, он не прячет эти факты в куче своего другого грязного белья. Ворон хмыкает, показывая, что подобное его не пугает, а совершенно устраивает. И ухватывает Жана свободной рукой за форменную футболку, комкая ткань пальцами. Натаниэль напрягается, ещё крепче сжимая чужое запястье. — Смотрите, псина умеет гавкать, — он улыбается, обнажая выступающие, кривоватые резцы. — Что ещё умеешь? Может, поскулишь? Чужое лицо окрашивается гримасой боли, стоит Натаниэлю надавить сильнее; на запястье Ворона останутся синяки и будут противно желтеть ещё несколько следующих недель. Он буквально шипит, начинает пытаться вырваться из хватки, отпуская наконец футболку Моро, и Натаниэль перехватывает и вторую его руку, намереваясь заломить за спину, уткнув мерзкого типа носом в стену, так, чтобы пропахал её ещё и щекой, но останавливается. — Хватит, — Жан подаёт голос впервые за всё это время, и на этот звук откликаются все из присутствующих. Пальцы Моро укладываются на пальцы Натаниэля, он оттаскивает его руки от рук неприятеля и не выпускает, утягивая его в сторону от Воронов, а потом и прочь по коридору. Веснински-младший не успевает даже подумать о том, чтобы сопротивляться. — На сегодня, может, и хватит! — Шестёрка Рико разминает повреждённое запястье, хмуро смотрит им обоим вслед, пока его дружок мнётся рядом, а потом мерзко смеётся, и по этим губам, по этому грязному рту Натаниэлю ужасно хочется пройтись кулаками, а может быть даже и подошвами ботинок. — Но мы ещё вернёмся, детка. Руки у Жана дрожат, Натаниэль чувствует это, пока Моро тащит его дальше, заворачивая за угол и проводя по лабиринту сумрачных коридоров. Он впивается Веснински-младшему в предплечье, и свежий ожог, придавленный пальцами, саднит под тканью. Замечать эту ноющую боль становится трудно за всем тем гневом, что застилает глаза. Натаниэль пытается вырвать руку, выдернуть её и броситься назад, чтобы заткнуть гадких миньонов ненастоящего «короля», но Жан держит крепко. И отпускает только когда за ними обоими захлопывается дверь уборной. Щелчок замка Натаниэль слышит словно бы где-то в отдалении, сквозь толщу воды. — Тебе не стоило вмешиваться. Голос Жана тоже тонет в воде, он включает краны сразу у двух раковин, и под одним принимается отмывать руки — так, словно пальцы Воронов могли оставить следы, от которых можно избавиться лавандовым мылом. Натаниэль упирается ладонями в края раковины, чёрная керамика под его пальцами застывает безжизненной глыбой, которую он хочет переломить надвое в лучшем из случаев. В худшем было бы неплохо опустить эту глыбу Рико Морияме прямо на голову, сшибая с неё липовую. — Тебе не стоило стоять и просто молчать, — хмыкает Натаниэль, и в голосе у него горечи больше, чем в день смерти Кенго. Он закатывает рукава — так, чтобы не было видно новых повреждений, — и суёт руки под обжигающе-холодный поток воды. И совсем не сразу осознаёт, что его руки мелко подрагивают. Хочется ссутулить плечи и спрятаться — сделать всё то, от чего отец и клан отучали его палками и кулаками. Здесь, в тёмной уборной, освещённой лишь боковыми бра на стенах, есть только Жан Моро — вовсе не тот человек, который будет применять к нему силу. И Натаниэль прячется: упирается в край ещё сильнее, сводит лопатки, опускает голову, позволяя взгляду свободно скользить по поблескивающей на дне раковины воде, и дышит. Тяжело, так, словно бы бежит десять километров после и без того изматывающей тренировки. Движение сбоку он замечает не сразу. За эту оплошность ему прилетела бы очередная оплеуха, но сейчас боли нет; на плечо опускается чужая рука, и пальцы — он знает, они с чистыми, не сбитыми костяшками — осторожно сжимают его через ткань. — Я делаю то, что позволит мне остаться в живых. По крайней мере до матча, — Натаниэль не слышит в голосе Жана никакой жалости и, что удивительно, никакого страха. Он не слышит там практически ничего человечного. До матча остаётся всего лишь несколько дней. Натаниэль вскидывает голову и в зеркале встречается взглядом со взглядом Жана. Грозовой серый тянет к нему свои мутные, туманные руки, завлекает в объятия, ненадолго припыляя разгоревшийся снова гнев, и Веснински теряется окончательно. Жан Моро не выглядит человеком, которому хоть сколько-то была бы ценна собственная жизнь. Он говорит об оставшемся времени так, будто все уже решено. Будто он — не более, чем кусок мяса, который Рико после кинет своим шавкам на растерзание. От мысли об этом перед глазами снова мутнеет, и серый ненадолго сменяется красным. Горечь и ярость рвутся наружу надрывным хрипом, костяшки белеют от напора на раковину, но все утихает снова, стоит руке Жана на его плече осторожно ожить. Он ведёт пальцами левее, к его шее, соскальзывает с ворота джерси и поднимается выше по голой коже к линии роста волос, но не останавливается, а зарывается в рыжие прядки и сжимает их в пальцах, чуть оттягивая на себя. Мелькнувшая вдоль затылка боль не кажется неуместной, не кажется отвратительной и раздражающей. Она заземляет и отрезвляет, возвращает в реальность, из которой секунда за секундой утекает вместе со струями воды тот отвратительный красный, которого в жизни Натаниэля стало непростительно много. Вместо кровавых брызг чужих разбившихся судеб его снова окутывает туманом. Жан Моро смотрит на него, словно знал всю свою жизнь. Натаниэль Веснински смотрит в ответ и будто видит его впервые. Видит впервые и не понимает — ни его, ни себя. Двадцать два года коту под хвост, выбросить и забыть, закопать и никому не рассказывать об ошибках и прегрешениях, о падениях и даже о взлётах; Жан Моро же глядит так, словно хочет, чтобы его узнали и поняли. Натаниэль тянет его к себе. Влажными, холодными пальцами, отмытыми от пота и собственной крови. Руками, которыми готов рвать людей на части и ломать кости всем, кто перейдёт ему дорогу. Моро становится исключением, которое Натаниэлю не нравится, но с которым он обещает себе разобраться чуточку позже, после Кевина и остальных. У него есть два дня на то, чтобы восстановить себя в глазах Ичиро. Целых два дня, и поэтому он целует Жана Моро так, словно сможет за этот срок узнать все секреты на свете — и чужие, и свои же собственные. Даже те, от которых так долго отгораживал его отец.