По соображениям совести

Натаниэль не спит. Глаза привыкают к темноте не сразу, но он никуда и не спешит — возвращается от Жана Моро сильно после полуночи, укладывается на свою кровать прямо в одежде и рассматривает потолок, такой же чёрный, как и стены в его комнатушке. Где-то в углу вспыхивает бледно-красный огонёк лежащего на зарядке телефона, того самого, на который совсем скоро снова будет звонить Ичиро Морияма. Проблема лишь в том, что Натаниэлю пока что нечего ему сказать. Он никогда не мог и подумать, что окажется в подобной ситуации, такого попросту не должно было произойти: у него не то воспитание, у него не то детство и юность, да и образ отца, вечно маячащий рядом — такой реальный, будто тот ещё жив, — должны были помочь до подобного не довести. Но случается совсем обратное: Натаниэль зарывается пальцами в волосы Жана Моро и держит так крепко, словно тот будет отстраняться — но он не отстраняется. Случается худшее: Натаниэль целует отчаянно, так, будто бы в последний раз в своей жизни, и Жан отвечает, оттесняя его к раковине, заставляя вжаться поясницей в мокрый и холодный бортик, и ухватывается на него же руками — запирая Веснински в объятия, которые он не разрывает. Случается непоправимое: Жан дрожит, перенося влажную ладонь Натаниэлю на щёку, и тот дрожит тоже, пока слизывает с чужих пальцев капли воды и пока тянется к чужим губам снова. Дрожит, будто ему нравится. Отворачиваясь к стене, он наконец закрывает глаза. На губах и на языке всё ещё ощущается чужой вкус, и Жан Моро кажется ему похожим на кровь и на отчаяние, он вспоминает холод металла и во рту, и под пальцами, когда штопает тому спину, и этот привкус для Натаниэля Веснински куда привычнее, чем что-либо другое. Кровь и отчаяние — его жизнь, в разные дни преподносящая то одно, то другое. Жан Моро, думает Натаниэль, постоянно испытывает всё и сразу. Ему не хочется копаться в чужой жизни. Не хотелось ещё с несколько часов назад. — Открывай, чёрт тебя дери! Натаниэль распахивает глаза, но в комнате ничего не меняется: чернота и бледный свет от лампочки на телефоне. Темень взрезает распахнувшаяся дверь, и к моменту, как Рико Морияма врывается в комнату — один, зато раздражённый за десятерых, — Натаниэль уже стоит на ногах, отражая направленный на него удар. Рука Рико, отброшенная прочь, тянется к нему снова, и Натаниэль позволяет тому ухватить себя за ворот — это допущение даже кажется ему забавным. Разрешать кому-то дозированно показывать силу какое-то время назад становится настоящим развлечением для него и для Ичиро. Их попытки вдоволь насладиться этим ощущением редко выходили за пределы бойцовского ринга, но сейчас, стоя в едва освещённой коридорным светом комнате, Натаниэль упивается всем этим сполна. Ему не страшно. И Рико, к сожалению или к счастью, прекрасно это видит. — Как ты посмел, Веснински? — Морияма выплёвывает слова буквально ему в лицо; от него пахнет алкоголем и дорогими сигаретами — вещами, которые в Эверморе запрещены. Натаниэль тяжело вздыхает. — Как ты посмел тронуть мою команду? Как ты посмел… — Выкрутить руку, которую твой клоун тянул к сокоманднику с целью того ударить? Натаниэль переспрашивает, растягивая губы в улыбке. Его злит и присутствие Рико, и его слова, и его уверенность в своей правоте и в своём главенстве. А ещё его злит то, что Морияме есть, чем его заткнуть. — Знаешь, что делают с бешеными псами, которые без разбора кидаются на других? Их отстреливают, — Рико наклоняется к нему сильнее. Ещё немного, и Натаниэль даже в такой полутьме сможет различить родинки у того на скуле. — Ичиро не будет колебаться, доставая ствол, если узнает об этом. Ичиро и правда не будет раздумывать и выбирать между ним и между версией, которую ему подсунет брат. Семья всегда была, есть и будет для него на первом месте, даже если эта семья частично состоит из отбросов вроде Рико, потерявших веру в клан и забывших своё предназначение. С этим бесполезно спорить, и Рико прекрасно это знает. Натаниэль стискивает зубы практически до скрипа и молчит. Ему не нравится проигрывать, но на этот случай козырей в рукаве у него нет. — Ты калечишь мою команду прямо перед игрой, и если Мортимер не сможет держать чёртову клюшку из-за тебя, пёс, я приду за тобой после. Веснински-младший чуть поворачивает голову в сторону. Рико расценивает это как поражение в этой схватке. — Поэтому отъебись от них, и от Моро в том числе, — продолжает Рико. — Ты делаешь только хуже, ошиваясь рядом. Мальчишке не нужны покровители, тем более те, которые свалят отсюда, как только хозяин позовёт обратно. Если подойдёшь снова, будь уверен, ему не поздоровится, как только за тобой закроется дверь. Натаниэль выгибает бровь, пусть и не думает, что Рико это заметит. Тот занят выплёвыванием в него своей тирады, которая с каждым словом нравится Натаниэлю всё меньше. Всё то же, что говорил ему раньше Жан: за ним придут, если Веснински будет вмешиваться. Ему сделают больно, если его будут пытаться защищать. Так, словно он представляет ценность, на которую Натаниэль пытается посягнуть. Так, будто тот что-то знает, и что может рассказать — то, что потом можно будет вынести наружу, надёжно припрятав секреты под полами чёрного плаща. Натаниэль отпихивает от себя Рико, как только кусочки пазла в его голове занимают правильные позиции. — Боишься его потерять так же, как потерял Кевина? Он прощупывает почву, но попадает в яблочко. Рико хмурится, замирая и переставая бесноваться, и отступает на шаг назад, будто бы хочет лучше Натаниэля видеть. Будто пытается понять, что именно тот имеет в виду и что именно знает. — Кевин Дэй знал больше, чем требовалось, правда? — Натаниэль сокращает между ними расстояние теперь уже сам. — Он сбежал… нет, погоди, ты сам вынудил его сбежать своими бесконечными претензиями, слежкой, отсутствием личного пространства, отсутствием жизни. Ты боялся, что он кому-то всё расскажет, и поэтому ограждал его, как мог, но в этом ты и ошибся, да, Рико? Натаниэль продолжает подходить. Один шаг вперёд — и Морияма делает один шаг назад. Он останавливается, только когда Рико касается спиной стены. — И поэтому он сбежал, когда ты надавил слишком уж сильно, и унёс с собой те секреты, которые ты хотел оставить при себе, и теперь говорит прессе больше, чем нужно? Признай, — Натаниэль подходит вплотную, алкоголь и сигареты снова становятся слишком близко. Родинки на скуле Рико опять заметны, и Натаниэль смотрит на них, чтобы не смотреть тому в глаза. Ему не нравится та смесь, что в них отражается, но забирать свои слова и свои версии обратно он не станет. — Ты ничего не знаешь, — Рико шипит, и Натаниэль снова чуть поворачивает голову — будто подставляет тому своё ухо, приглашая говорить дальше. — И ничего не узнаешь. Держись подальше и от него, и от меня. И передай Ичиро, когда будешь отчитываться своему хозяину в следующий раз, что посылать тебя сюда было провальной идеей. Ты же никчёмный… Такой же, как и родители. Рико отталкивает его от себя и отворачивается, дёргает ручку двери так, словно собирается вырвать её с мясом. — Я подозревал, что ты будешь сплошным разочарованием, Нат, но знаешь… — Рико смотрит через плечо. — Мне казалось, что ты всё же умнее. Он выходит, не говоря ничего больше, и на Натаниэля обрушивается всё и сразу: темнота комнаты, пустота за закрытой дверью, противное и липкое чувство одиночества в огромном замке, полном людей, которые не особо-то друг другу и нужны. И осознание, что Рико во многом прав: действия Натаниэля и правда приводят его не туда, куда нужно. Но он в состоянии выбраться из этой ситуации — выбирался и из других, куда более сложных. Главное, думает он, к нужному сроку добыть необходимую для Ичиро информацию, чтобы хотя бы ему не быть должным, а даже иметь право просить что-то взамен. И Натаниэль знает, что бы он попросил.

× × ×

Эвермор оказывается неприступной крепостью не только снаружи, но и изнутри. Найти нужную информацию удаётся прилагая больше усилий, чем обычно, особенно учитывая один крохотный, но мешающий факт: здесь лучше не трясти оружием и не вжимать людей лицом в стол. Это, конечно, ускорило бы процесс, но тогда Натаниэль оказался бы на улице к следующему утру, а то и того раньше. Единственным более слабым местом Гнезда, чем все остальные, которые пробует Натаниэль за следующие дни, оказывается медицинский отсек с посменно дежурящими там докторами. В первый раз он забирается туда во время пересменки: несколько карточек, которые он забирает оттуда с собой, вряд ли пригодятся и потребуются кому-то именно сейчас, и всю следующую ночь Натаниэль проводит, на счастье Рико, не выискивая Жана Моро по коридорам Эвермора, чтобы удостовериться в его безопасности, а вычитывая медицинские записи о нём и заодно о Кевине, чтобы картинка в голове была более полной. И к пяти утра он узнаёт следующее: либо врачи в Эверморе не утруждают себя фиксированием абсолютно всех повреждений, которые получают местные игроки, либо же члены команды сами не спешат идти и сдаваться на поруки врачам. Последнее ему кажется куда более правдоподобным, хотя сейчас, проведя здесь почти неделю, Натаниэль не удивился бы ничему — купленным врачам и купленной тишине не удивился бы тоже. Натаниэль проводит в лазарете почти весь следующий день — последний перед игрой с Пальметто, — разговаривая с довольно просто идущим на контакт доктором, но удивляет его совершенно другое. Жан Моро, входящий после короткого стука в дверь и замирающий на пороге, явно не ожидавший его здесь увидеть. — Я… Жан хмурится, будто не зная, выйти ему или остаться. Медик кивает, подскакивая и выдвигая ящик своего стола; пробегаясь по коробкам с медикаментами там, он вытаскивает одну и отдаёт Жану, и, к удивлению Натаниэля, выходит из помещения, бормоча что-то себе под нос. О приватности Веснински не просил, но отказываться не станет. Он кивает на коробку в руках Жана, и тот неохотно подаёт голос: — Обезболивающее. Моя пачка недавно закончилась. Натаниэль поднимается со своего стула, подтащенного к столу доктора, и подходит к Жану. Приходится чуть приподнять голову, чтобы поймать так старательно отводимый в сторону взгляд. От мысли о том, что он шьёт в тот вечер Моро спину, когда он сидит без таблеток — и до того, как его кожу прокалывают иголками, и после, — заставляет поёжиться. — Где болит? — Натаниэль задаёт вопрос, но ответ на него видит тут же. Уголок губы Жана разодран и окрашен красным, и где-то глубоко внутри, там, куда Натаниэль засовывает все свои ненужные и неправильные чувства, закупоривая всё болью от очередных придавленных к коже невыкуренных сигарет, начинает разрастаться злость. — Ничего страшного, — отвечает Жан, дотягиваясь до рта пальцами и прижимая к губам подушечку большого. Она, видит Натаниэль, окрашивается красным почти сразу же — ранка свежая. — Это мелочи. Мелочами Веснински мог бы назвать тысячу и одну вещь, и это повреждение, эту ссадину на парне, судьба которого не должна его волновать, он бы поместил в этот набор мелочей тоже — но сделал бы это до своего визита в Эвермор. Сейчас, за чуть меньше, чем сутки до игры с «Лисами», Натаниэль тянется к чужой руке для того, чтобы прижаться к испачканному пальцу губами. Кровь оказывается на языке быстрее, чем Жан успевает отдёрнуть руку. Жан Моро — это кровь и отчаяние. Натаниэль, к сожалению, повинен сейчас и в одном, и в другом. Но вместо того, чтобы минимизировать возможный ущерб с обеих сторон, он в который раз поступается, казалось бы, донельзя вдолбленными в него принципами, и кивает в сторону больничной койки, отгороженной ширмой. Сомнения он мастерски прячет за тяжёлым вздохом, пока Жан пересекает комнату, усаживаясь на край. Интересно, сколько раз он сидел на той же койке, пока врачи обрабатывали ему раны? Нисколько? — Ты завтра будешь в основном составе? Натаниэль опускается рядом с Жаном, чувствует тепло чужого тела и прикрывает глаза, прислушиваясь. Вокруг тишина, только мерное дыхание Моро чуть её нарушает. В коридорах спокойно тоже, день клонится к концу, и никто, он уверен, в такой час сюда не заглянет — Жан сам становится слишком внезапным здесь гостем. — Да, буду, — он кивает, неповреждённый уголок его губ взлетает вверх в подобии улыбки. Это, думает Натаниэль, та часть Жана, которая способна чувствовать радость и восторг, и в этой слабой улыбке — его любовь к экси. Та, которую ещё не смог покалечить Рико. — Когда-то давно, — начинает Натаниэль, хотя и не знает, хочет ли Жан слушать его истории — и стоит ли ему самому их рассказывать, — ещё когда я был ребёнком, мы приезжали сюда с отцом смотреть матч. Я не помню, кто играл. Я помню только свой восторг. Не такой, как бывает, когда побеждаешь противника на ринге. Не такой, как когда восстанавливаешь справедливость на улицах. Это было что-то совсем иное. И знаешь, что я подумал, когда мы вернулись сюда пару лет назад посмотреть уже на вашу игру? Жан поворачивает к нему голову. Натаниэлю вовсе не надо смотреть на него, чтобы понимать, что тому интересно — искренне, неподдельно. — Я подумал, что если бы у меня была возможность жить другой жизнью, и я начал играть в экси, то сменил бы имя, да и фамилию тоже, чтобы не ассоциироваться вообще ни с кем. Начал бы заново. Стал бы, к примеру, Нилом. Жан смеётся впервые за всё то время, что Натаниэль проводит в Эверморе. На этот звук, гулкий, низкий и приятный, он просто не может не повернуть голову. — Нат — тоже неплохо, вообще-то, — Жан Моро улыбается, впервые не только засмеявшись, но и назвав его по имени. — Жалеешь, что не получилось жить другой жизнью? Натаниэль отводит взгляд, сжимает край койки пальцами. Простыни даже здесь у «Воронов» чёрные. — Нет. Ты жалеешь? Жан молчит долго. Натаниэль не знает, минуту или двадцать, но молчание на удивление не тяготит — лишь немного настораживает. — Можно было бы жалеть, если б кто-то другой отобрал у меня эту новую жизнь, — голос у Моро глухой, и приходится к нему прислушиваться. — Но я сам виноват, что растерял все свои шансы. — Ты пытался бежать вместе с Кевином? Рико Морияма назвал его не очень-то и умным, но Натаниэль не может с этим согласиться. И когда Жан замирает, услышав вопрос, Веснински-младший понимает: он уже не просто тычет пальцем в небо, а делает выводы из разложенных перед ним фактов. Жан подскакивает, придя в себя, и на то, чтобы его остановить, требуется всего несколько секунд. Натаниэль ухватывает его за руку, дёргая обратно на больничную койку, и отпускает, ладонь укладывая тому на бедро. Убирать её оттуда в ближайшее время он больше не намерен. — Рико мне ничего не говорил, не беспокойся, — поясняет он. — Вернее, не говорил прямо. Его действия и его злость в твою сторону говорят лучше всяких слов. Натаниэль слышит шумный выдох, а после комнату снова наполняет тишина. Торопить Жана и давить на него он не планирует, пускай где-то внутри в нём и ворочается любопытство. Он будто бы вот-вот разгадает наконец важную и очень сложную загадку — вот только награду за неё вряд ли получит. — Мы планировали уйти вместе. — Жан всё это время смотрит будто бы в никуда, но переводит взгляд на руку Натаниэля, начиная говорить, а после накрывает её своей. — Мы всё делали вместе с тех пор, как меня сюда привезли. Он был… моим защитником. Другом. Братом. У нас было что-то, чего не было у всех остальных — и, само собой, этого не было у Рико. Руку под ладонью Жана Натаниэль переворачивает медленно — чтобы тот не подумал, что он хочет её убрать. Чтобы тот вообще ничего не подумал; но Жан переплетает пальцы с его пальцами, и это, думает Натаниэль, уже не начало дороги в один конец, а самая её середина, и поворачивать обратно ему уже поздновато. — У него не было доверия, не было поддержки — по крайней мере со стороны семьи. Поддержку в команде он нашёл быстро, у него есть для этого методы. Но ничего больше он никогда не получал. И когда он однажды… — Жан затихает, подбирая слова, и молчит долго, будто ни одно ему не нравится, — пришёл к Кевину, чтобы попытаться стать ближе, Кевин его отшил. Ему это было не нужно; у него были я, экси и мечты о будущем— нормальном будущем, а не в этом подземелье. И когда Рико не получил того, чего хотел, он стал относиться к нам так же, как и ко всем остальным. Жан отстраняется, но совсем немного — лишь настолько, чтобы дотянуться свободной рукой к другой и задрать рукав лонгслива. Натаниэль знает, что увидит под чёрной тканью; шрамы, тонкие и не очень, он замечает ещё в тот вечер, когда латает Моро спину, и с тех пор думает о них, и думает не один раз. — Это продолжалось достаточно долго, — он сглатывает и затихает теперь практически после каждой фразы. Натаниэль не торопит — у них впереди вся ночь. — Но это — совсем не та жизнь, которую хотел Кевин. Он узнал о своём отце, тренере «Лисов», и решил попытаться выбраться, возможности в те времена ещё были. Сейчас… всё совсем не так. Жан шумно выдыхает. Это, понимает Натаниэль, не самая приятная часть рассказа. — Я не настаиваю, — сообщает он. Моро кивает, передёргивает плечами и сжимает его пальцы в своих. Натаниэль не помнит, когда вообще в последний раз касается кого-то вот так, чтобы просто касаться, а не с целью сухих приветствий и ради обмена никому не нужными любезностями. — Я должен был уйти с ним. Он обещал, что мне там тоже найдётся место, что он всё уладит, но Рико узнал об этих планах чуть раньше. Я… подвёл его. — Жан задирает рукав выше. Натаниэль помнит, что там: ещё не побелевшие шрамы, словом «лжец» пересекающие его предплечье. — Рико знает, как давить на людей. Знает, за что ухватиться и за какие ниточки потянуть. А я… я не такой уж и сильный, как думал Кевин. Я тогда проговорился. Просто потому, что не смог больше терпеть эту боль. Натаниэль убирает руку с бедра Жана — убирает сам. Но только для того, чтобы перевести ладонь тому на предплечье, не с целью закрыть вереницу шрамов, а чтобы вести по коже, так, словно там ничего нет, словно она не обезображена. Словно сам Жан чист, не запятнан и совершенно ни в чём не виноват. Иногда у Натаниэля просто не хватает на всё слов, и тогда на помощь приходят действия. — Рико нашёл Кевина, сломал ему руку. Заставил меня смотреть. Он выбрался лишь чудом, — Жан поднимает опущенную голову. Слёз на его щеках нет. Он, думает Натаниэль, выплакивает всё уже очень и очень давно — и эта мысль застревает у него между рёбрами, там, где всегда было место разве что холодности и безразличию. — Но чтобы он ушёл, мне пришлось остаться. Картинка в голове складывается целиком и полностью, так быстро, что Натаниэль невольно ухватывается за чужую руку, сжимая пальцами крепче нужного. Жан знает больше, чем кто бы то ни было, и если выберется из Эвермора, узнают и все остальные — что не было никакой травмы на горном склоне, что были разве что годы отчаяния и боли, пока оба были заточены здесь, купленные, как товар, а не приглашённые как обычные люди. И то, что Жан рассказывает всё Натаниэлю — то, что он вообще находится рядом с ним, не важно, здесь или в коридорах, — ставит его под угрозу. Рико Морияма, уверен Натаниэль, не будет разбираться, рассказал что-то кому-то Жан или нет. Он просто убьёт его, когда риски будут перевешивать. — Жан. Разжать хватку на руке Моро он не спешит. — Я обещал, что он тебе ничего не сделает. Мне нужно будет поговорить с Ичиро до матча, — Натаниэль хмурится, в голове рождается один план за другим, и большую их часть он отметает практически сразу же. — Не надо. Он поднимает голову. Жан смотрит прямо, и в его серых глазах так много всего, что Натаниэль теряется. — Не надо, — поясняет Жан, думая, что Натаниэль его не совсем понимает, — обещать мне того, чего сделать не сможешь. Он уже слышит это — в день, когда предлагает свою помощь. Натаниэль Веснински, Балтиморский Мясник и сын своего отца, словами направо и налево никогда не разбрасывался, но сейчас, в чёрно-красном замке, сидя рядом с полным боли и отчаяния Жаном Моро, впервые чувствует себя лжецом. Шрамы под пальцами едва ощущаются. Он очерчивает тонкое «Л», давит на нетронутую кожу ногтём, вслушивается в шумный, прерывистый выдох, а после разрешает материнскому упрямству и яростному упорству выбраться наружу с самого своего дна. — Я тебя вытащу, Жан. Стоит руке из-под его пальцев исчезнуть, как Натаниэль поднимает на Жана взгляд. Он смотрит грустно, в его глазах слишком много всего, что не получается описать. Веснински отыскивает там обречённость, смирение и тоску, и падает в эту смесь — с разбега и без страховки. — Кевин говорил мне то же самое. Натаниэль умеет переубеждать разными методами: от приставленного к виску пистолета и до осторожных, правильно подобранных слов. С Жаном Моро не хочется проверять первое, и очень сложно даётся второе. Натаниэль выбирает третье: показывает ему свою верность шёпотом на ухо, языком по шее и следами зубов на коже. В действия тот верит куда охотнее. Доктор не возвращается в лазарет до самого утра.