Camilo's interlude

      – Ты не спустишься? – тихо спрашивает Камило, прислоняясь лбом к двери.       Долорес мычит что-то невразумительное в ответ, а затем приглушенно выдыхает. Ее вздох обрывается, едва различимый, хлипкий и ломкий, и растворяется в тишине.       Сердце Камило болезненно сжимается и тревожно бьется о ребра – Долорес не выходит из комнаты четвертый день подряд, и никто и думать не смеет о том, чтобы потревожить ее хрупкий покой.       Камило хочет и не хочет одновременно иметь такой же чуткий слух. Возможно, если он прямо сейчас услышит мягкое шуршание ее ночнушки, ему станет спокойнее. С другой стороны, именно из-за сверхчувствительного слуха Долорес вынуждена прятаться в своем логове паука – так, ласково смеясь, называет ее комнату папа – и запираться, а потом снова выходить. А потом снова запираться.       Камило наблюдал за этим столько, сколько себя помнит, и ему кажется, что так было всегда.       Камило знает, что Долорес любит быть одна и слушать тишину; она запирается на сотни замков изнутри и намертво заколачивает дверцу в свое сердце.       Камило шепчет что-то ободряющее и желает Долорес спокойных снов – именно спокойных, а не сладких, – и знает, что она обязательно его услышит.       Неясное, но острое, беспокойное чувство вынуждает его снова остановиться у ее двери после ужина. Он прикусывает губу, натягивает рукава кофты, укутывая в них подрагивающие от холода пальцы, и осторожно прижимается виском к тонкой щели между дверью и стеной, надеясь уловить хотя бы крошечное шевеление, которое говорило бы о том, что Долорес знает о его присутствии. Долорес знает – не может не знать, – и Камило грызет слабое осознание – он вообще ничем не может помочь.       Когда из-за двери снова слышится неразборчивое, торопливое бормотание, Камило прикусывает нижнюю губу и крепко зажмуривает глаза – под сердцем нещадно ноет, он еще никогда ничего подобного не чувствовал.       Чьи-то теплые, родные руки оглаживают плечи, а затем смыкаются на груди. Так ласково и невесомо ощущаются только мамины объятия, и Камило покорно отстраняется от двери, направляя пустой взгляд в абсолютное никуда. Над ним собирается туча, серая и мрачная, но он жмется к маминой груди и притирается к ладони, ласково поглаживающей его щеку. Взгляд у мамы тяжелый, глаза до краев наполнены горем и виной.       – Нужно поспать, – напоминает она, и ее голос звучит так непривычно тихо, что стук собственного сердце кажется Камило слишком громким.       Он ныряет под одеяло с головой и чувствует, как к горлу ползет горький комок.       Через две недели Долорес исполняется шестнадцать. Все вокруг говорят о том, что она уже совсем взрослая. Камило не знает, соглашаться с ними или нет, но он уверен, что даже взрослые не должны столько страдать.