Только за смертью начнётся настоящая жизнь

Как только она переступает порог, ноги её вовсе держать перестают – подкашиваются под ношей прошедшего дня, и Клара не может сдержать удушающего вскрика. Кашлем заходится, рот прикрывая – растоптали надежду её последнюю да в пропасть все усилия скинули, глазом не моргнув. Что ей делать, к кому идти, когда сама Инквизитор её из города гонит? Ей был дан всего один час, а что будет ждать её после? Ловить её будут, серебро и кровь за любые известия отдавать – и, найдя, разорвут тут же, ведь нет у неё ни друзей, ни дома – разве откроет кто дверь Самозванке? Лишь в доме гнилом она может теперь найти покой, там, откуда жизнь ушла вся… Пропало, всё пропало. – Не плачь, милая моя сестра, – она не слышит шагов и лишь видит, как разбегаются перед ней крысы, тут же исчезая в темноте – сестра на колени падает, руки к ней тянет и одними губами просит: ...утешь меня – и я утешу тебя в ответ... В её голосе столько доброты, что Клара не может сдержать подступивших слёз – может она и есть настоящая святая? Настоящая чудотворница – двойник её, поэтому и не выходит у Клары ничего; не способна она просто никого спасти, не сможет она, не справиться никогда – дрожь по телу проходит от одной только мысли об этом. – Я могу ведь помочь – всем помочь! И башню сохранить, и город, я знаю, а они… Не хотят. Не слышат они меня, отворачиваются, мешают, грязными руками в рану лезут… Сговорились они все против неё – соблазнила Инквизитор Гаруспика речами своими, приручила пса бешенного, убийцу, жаждущего кровь по улицам города пустить. Клара думает – одно слово Аглаи, и он и её внутренности выпустит, лишнее отсечёт от тела, не дрогнет его рука ни на секунду. Не сумел он Бакалавра уничтожить, так ей займётся – от страха всё внутри сжимается. – Иди к Полководцу – ты же знаешь, что он защитит тебя от любых невзгод, – пальцы у этой Клары от холода розовые, чуть подрагивают – у лица замирают, не решаясь притронутся. – Он поверит тебе – и в твоё чудо. – Да, он сможет, но… Но… Ведь это ты! Ты Бураху сказала про Старшину? Из-за тебя он к нему пошёл, всё из-за тебя! – От себя отталкивает со злостью – в глазах напротив – они и правда совсем не такие, как у неё, и как раньше не замечала? – теперь тоже слёзы стоят. – Бураха линии туда привели, ты сама это знаешь. Я только не дала ему умереть. - Да пусть бы и умер Потрошитель этот! Туда ему и дорога – демону проклятому… Как он мог! Старшина мне нужен был живым, я говорила ему, говорила, ждать просила, а теперь… Как мне быть? Старшина должен был быть первым, она знает это, чувствует, тогда бы всё сошлось! А теперь ей нужно семь добровольцев – и как выбрать ей между своими родителями, как решить, кому жить, а кому умереть? Да, предали они её, отвергли, но Клара ещё слишком хорошо помнит тёплые объятия матери, как она, сквозь дымку в глазах ею любуясь, своей дочерью нарекла; забыть не может, как принял её отец – с трепетом она слово это произносила, не веря, что в самом деле обрела семью; как один без другого сможет, разве способна она их разлучить? Вдвоём они заслужили эту участь, а если так – как ей сделать выбор среди других? Как ей вестницей смерти быть – беспристрастной и холоднокровной, когда сердце от волнения готово вырваться из груди? – Ты справишься – конечно справишься. Милая моя... Хоть и страшно мне прикасаться к тебе – жалею я тебя, – руки у неё горячие, хоть и прозябла вся от холода, за плечи обнимают ласково, к шее поднимаясь, – и через это люблю. – Больше всех живых созданий на этой земле. Я знаю, – Клара утирает слёзы – на гладких щеках язвы остаются, но она к нежному прикосновению лишь ближе льнёт, ластится, глаза чуть прикрывая. Должно быть только она одна её и любит по-настоящему – всеобъятной беспричинной любовью, что когтями вцепляется, чтобы не отпустить никогда, и комом застревает в горле; прикосновения жалят, боль от них всё тело пронзает, и Клара сдаётся, падая в кружащий голову омут. – Не бойся ничего – всё решится завтра. Руки скользят по ногам – на месте нежных прикосновений лопается кожа, оголяя кости, жар выше отдаётся, и Клара замирает в немом крике – перед глазами всё пятнами идёт, она наощупь по спине ведёт, срывая грязные тряпки, чуть царапает шершавую спину, оставляя следы-узоры. Они ближе друг к другу тянутся – кожа липнет, плавится как от огня, воедино их тела сливая, что и не понять, где заканчивается одна и начинается другая; одно сердце на двоих колотится в бешенном ритме, дышать совсем трудно и Клара глубже отраву вдыхает, давая вязкой черноте опустится в гортань, заполняя тело изнутри. – И завтра, – язык её – ошмётки рваные – губы жадно лижет, кровью их окрашивая, слаще вкуса она ещё никогда не пробовала, – я буду рядом. В последний раз. Темнота чуть отступает, и Клара чувствует, как из груди уходит тяжесть – высыхают слёзы и заживают раны, глиняной коркой покрываясь, тело в объятиях сестры в судорогах корчится, кости переламывая и заново вправляя, она мёртвой хваткой её держит, в губы обещания шепча едва слышно, и ей невозможно не поверить. А потом всё замолкает. Клара закрывает глаза и молчит – оглаживает кости, такие родные и любимые, пальцем глазницу изнутри обводит, и, пальцы их переплетя, замирает, надеясь ещё чуть-чуть продлить это мгновение. Стоит ей двинуться – и отражение растворяется в клубящемся тёмном облаке, будто его никогда и не было.