Памяти жертвам депрессии

      Помните ли вы, когда держали в руках настоящую бумажную книгу? Старую и библиотечную с забавными и пошлыми рисунками, истрёпанную не одним поколением учеников, побитую как тарелка из школьной столовой, но продолжающую вдыхать жизнь в свои страницы, сохранять дух времени и человеческой мысли. Или же личную книгу из родительской библиотеки, чистую, с аккуратными пометками знакомого почерка, но только очень юного и волнительного. Или откопанную где-то на балконе у бабушки, на даче или в гараже у деда; с той совершенной необъяснимостью местонахождения книги среди мотоцикла Урал и баночек из под Nescafe с гвоздями. А, может, ту книгу, обмененную в незапамятном году на барахолке за честное слово и шоколадку?       Книга — совершенно удивительная вещь. Сколько бы ни бились учёные и мыслители, но книга — это, в первую очередь, память. Часто содержание книги становится второстепенным обстоятельством. Ну, История Древнего Рима в учебнике за пятый класс ею и останется, как и останется Достоевский в той форме, без неологизмов и прогрессивных метóд в тексте. А люди, которые читают всё это наследие, меняются.       Интересно наблюдать, как меняются запросы у поколений, как надписи в «Евгении Онегине» переходят от «Женя лох» до метаироничных цитат под иллюстрациями автора. Вот так, бывает, берёшь книгу, а в ней тайные послания, закладки из фантика Кислинки, которую уже бог знает, когда перестали производить.       Смотришь на даты сдачи: 5 мая 1976... 17 января 1994... 24 сентября 2010... И эти даты редеют с каждым годом, всё меньше людей хочет окунуться в омут памяти, пронести через себя чужого человека и оставить какую-то его часть в себе навсегда.       Но есть одна тайна. Совсем маленькая тайна, но такого масштаба, что она вырывается изнутри — из сердца. Невозможно скрыть — всё время частит алая мышца и сбивается дыхание. Внутри пузатого тома со стихами Пушкина есть что-то ещё более маленькое: их крохотная любовь — Серëжи и Олега. Потому что никто не должен о ней узнать.       Серёжа взял этот том в библиотеке, в начале учебного года: терпкий запах кардамона и дерева из старых страниц, пожелтевшие листы и совсем стëршиеся буквы названия на обложке, торчащие нитки из переплëта. Осень этого года была несносно солнечной, тихой, потом ветреной и совсем угасающей на кончиках пальцев клёна. Губы рябили от поцелуев, и руки загребали холодную искусственную кожу куртки Олега. О, очей моих очарование. Ты, ты, ещё раз ты. Только ты один. Здесь, в этой пушкинской осени.       Они сбегали с последних уроков, ютились в укромном уголке парка, под венцами клëнов, ясеней, рябин, провожали взглядом летающие паутинки и клинья уток. И всё казалось им в новинку, будто никогда раньше на свете не случалась осень, никогда прежде не желтели листья и никогда не покидали родные края перелëтные птицы.       Серёжа ходит по школе с тëмной сумкой через плечо с покоцанными значками и булавками, в фиолетовом свитере поверх белой футболки, изношенных кедах и джинсах. Волосы ярко рыжие, до плеч, ослепляют каждого, а прикоснуться к ним нельзя никому, кроме Олега, — сразу прожжëшь кожу до костей. Тонкие бледные пальцы теребят замок на сумке и спускаются на карман джинс. Снова выделывают пляску и прячутся в фиолетовых рукавах. Серёжа всегда привлекал внимание, хоть этого и не хотел. Его не любили: выскочка, умник, рыжий, как девчонка. «Пидор ты, что ли?»       Но только не Олег. Олег любил его так, как, казалось, любить просто невозможно. Все одноклассники были противными, пустыми, даже если и были хорошие ребята, то всё у них было не так. Будто не понимали эти люди, как нужно любить друг друга. Мир не понимал, как нужно любить Серёжу. И Олег часто брал роль ментора в данном вопросе на себя. Потому что никто не посмеет его Серого тронуть: даже пальцем, даже звуком, посмотреть не так и сказать не то, то, что Серёжу расстроит, и он опять будет закрываться под одеялом в общей комнате их детского дома.       А Олега не в шутку побаивались. И ещё бы! Угрюмый мальчишка с чёрными волосами в разные стороны, вечными пластырями на лице и зелëнкой на руках, высокий рост и ладное тело, которое закрывали не менее пугающие футболка с Королём и Шутом, подранные джинсы и берцы. Да, такого и правда стоит бояться. И фамилия-то какая — Волков. Олег даже иногда клацал зубами над ухом дрожащих негодяев и грозно порыкивал. Ну а что? Все средства хороши.       И сейчас, в очередную большую перемену, мальчишки прохлаждались в парке. Олег опять пришёл побитым и злым на весь белый свет, но стоило Серёже прикоснуться холодными пальцами к месту на щеке рядом с ранкой, лицо Волка сразу смягчалось и он расслаблялся. Серёжа поглаживал скулы Олега, что лежал на коленях головой вверх, лицом к лицу с Серёжей. Потом достал из бокового кармана сумки пластырь, ватку и перекись.       — Олег, не дëргайся.       — Весь твой.       Холодные капли ударились о залитую солнцем кожу, готовясь обжечь. Но Серёжа впитал в вату раствор и мягко провёл по наливающейся кровью ссадине. Легонько подув и погладив висок, Серёжа прилепил бежевый пластырь на скулу. В его сумке нашлась даже гепариновая мазь: и вот Серёжа стоял на коленях перед Олегом и втирал ему под глаз и на шею скользящий гель, после которого теплело внутри. Волков издал внутриутробный мурлыкающий звук, поднявшись на колени и поставив по бокам от бёдер Серëжи руки, боднул Серого в плечо лбом. Олег стал тереться щекой как преданный пёс и шумно вдыхать фруктовый запах Серëжиной одежды.       — Олег...       Волков вздëрнул подбородок и послушно положил голову на подставленные руки Серëжи. Тёмные, кофейные глаза Олега на солнце пропускали свет и отражали небо и яркие листья. Так он был похож на псовых с карими глазами. Серёжа погладил его за ухом, ощущая мягкие волосы, и тормошил копну чёрных жёстких волос на голове. Глаза Серëжи были большими и чистыми, как дождевая вода фонтанчика в парке. Лицо Олега было столь умоляющим и нежным, что не поцеловать его было бы преступлением. Вот только интересно: какое бы за это следовало наказание?.. Сто штрафных поцелуев для рыжего чуда?       Серёжа наклонился и поцеловал кончик носа, спустился на линию скул и вплавился в губы. Олег почти что падал, и всë, что его удерживало — окрыляющая сила любви, действующая против силы притяжения.       Нанежившись в осеннем солнце и руках друг друга, ребята отступают с довольными лицами. Олег ложится на колени Серëже, а тот берëт из сумки том «Болдинской осени». Пальцы шуршат по скрипучим страницам и оставляют следы любви. Серёжа читает тихо, с мягкими паузами и медленным вдумчивым перерывом между стихами. Олег слушает внимательно, представляет описанное. Делается это очень легко, ведь сейчас тоже осень и он часто по наставлению или просто чтению Сергея знает прозу и поэзию прошлых веков, чтобы воспроизводить тогдашнюю атмосферу и предметы быта.       Ветер поддувает в воротник, рука Серёжи лежит поперёк груди Олега и греет сердце. Хотя оно и так пылает, сгорает осенними огнями и последним ярким увяданием природы.       Они сидят не так долго, как хотелось бы. Сейчас математика — нелюбимый предмет Волкова. А Разумовский, на удивление, со своей тягой к искусству даже в математике преуспевает. Это ещё один повод восхищаться Серëжей для Олега, и пусть оценки — не показатель знаний, но показатель знаний то, как Серёжа всё успевает, объясняет другу и в перерывах не забывает о сне.       Из свежей осени, парни входят в не самый свежий кабинет математики под номером тридцать семь. Садятся, по своему обыкновению, на третью парту второго ряда — не близко, не слышно, не видно. Вокруг угасает шум и грохот стульев. Учитель, активный приземистый мужчина лет пятидесяти, начинает урок. Олег не особо его любил, да и Серёжа тоже: местами подлый, с тараканами и привычкой неожиданности. Ну, за что такого любить? Ну, хотя бы предмет знает отлично, отлично объясняет, а это для Серёжи главное.       После пятого по счёту тригонометрического уравнения, которое Олег отчаянно пытался понять, а Серёжа с усердием что-то писал в тетради, рабочая атмосфера сходит на нет. Одноклассники устало зевают и водят ручкой по парте. Кто-то рисует на полях квадратики, кто-то пытается отослать сообщение с аудиозаписью через Bluetooth соседу, кто-то пристально рассматривает кутикулу на ногтях с сиреневым лаком. Пятый урок математики не самое приятное занятие на свете, особенно когда седьмым у тебя опять математика. Но, по убеждению многих и многих, десятиклассники — самые деловые и занятные люди в стране. И это чистая правда.       Серёжа, сохраняя участливое выражение лица, полез в сумку. Олег же совсем не следил за движениями вокруг, а только и делал, что рисовал на полях тетради очередного волка. Выходило, конечно, не так хорошо, как у Сережи, но Серый всё равно его хвалил. Олег бы и продолжал дальше чертить нос волчаре на листе, если бы не это подозрительное затишье рядом. Обычно Серёжа постоянно что-то ширкал, шмыгал, кряхтел и пыхтел. А тут — неземная тишина. Волков перевёл взгляд влево от себя, на Серого и увидел, как тот что-то пишет в книге Пушкина. Вот те на! А говорил же, что портить книги и учебную литературу — плохо. Но Олег выжидающе смотрел на Серëжу, который либо правда не замечал свербящего его взгляда, либо делал вид, что не замечал. И тут — прозрение! Серый прикрыл чуть-чуть край книги, зажав пальцами нужные страницы, и пододвинул к Олегу.       Олег пытался сохранить такое же сложное выражение лица, с которым только что считал синус угла альфа, но увиденные стройные буквы написанные карандашом произвели нужный эффект. Да, Серёжа всегда умел удивлять, с ним нескучно:       «Леж, представь, что мы сейчас одни. Что бы ты сделал?»       В эту секунду в голове несчастного Олега пронеслись сотни вариантов того, чтобы он сейчас с ним делал, будь они одни. От каждого из этих вариантов прекращался доступ кислорода и совести к голове.       «Я бы усадил тебя на парту, гладил тонкие косточки и бëдра. Я бы целовал тебя долго-долго, как ты любишь. Так, что у тебя от эмоций кружилась голова, и не шли ноги».       Олег, несмотря на угрызения совести, готов был воспроизвести всё написанное им незамедлительно, на глазах одноклассников и злосчастного учителя математики. Мол, смотрите, трахайтесь с вашей тригонометрией, а я могу трахаться с Разумовским, что вам не нравится?       «Олеж, а ты хотел бы? Меня? Прямо сейчас?»       Нет, ну это уже издевательство. Неужели нельзя всё это сказать в нормальной, спокойной обстановке? Хотя... У Олега уже встал член, и пути назад нет. Хорошо, что у него с собой толстовка, её можно повязать вокруг пояса, когда закончится урок и нужно будет встать и идти. Но так ли это поможет...       Олег злобно чиркал карандашом буквы на новой страничке. Пушкин не узнает об этом, а бумага, как известно, не краснеет. Да и сам Пушкин не был привередлив до красного словца и в карман не лез за ним. Но вот Олегу сейчас очень тяжело, и никакой «а эс» не поможет.              «Серёж, я бы разложил тебя на столе прямо сейчас. Но, боюсь, что министерство образования не одобрит. Сильная нагрузка на позвоночник»       Лицо Разумовского было спокойно как вода в заливе, а взгляд задевал совершенно случайные предметы, Олега не касающиеся. Но Олег знал, чем сейчас забита голова его рыжего. А рыжий ровно так же знал, что сейчас творится с Олегом. Но, похоже, где-то между уроками на траве в парке, они познали стоицизм и сейчас вовсю этим пользуются.       «Знаешь как я люблю, когда ты стонешь в ухо, обдаëшь шею горячим дыханием? Я обожаю трепать тебя за волосы, щекотать уши и покусывать кожу. У тебя такие нежные косточки ключиц и ушей, скулы и руки»       Дышать становилось сложнее с каждой минутой. «Только бы не покраснеть, только бы не покраснеть» — билось об голову обоих.       «Серёжа, я сейчас кончу. Прекрати»       Разумовский удивлëнно вскинул брови и повёл губы в жестокой ухмылке. Чёрт рыжий. Чёрт. Чёрт. Чёрт! Он пододвинул к себе книгу и резко захлопнул, якобы дразня Олега собой, каждую секунду взывая к себе на руки. С непоколебимым видом Серый продолжил что-то писать в тетради, покрывая лист неровными буквами и цифрами. Так же Серёжа покрывал и укутывал сердце Олега, читая стихи, повести и напевая под нос Земфиру и Сплин.       Скоро должен прозвенеть звонок — одноклассники начали ëрзать на месте и шуршать вещами. А после пронзительного писка железной коробочки всё окунëтся в обыденность. Забудется, никогда такого не происходило, чтобы Олег краснел как пятиклассница при слове «член». Да, забудешь, как же. Потом ещё и ночами будешь представлять, будут сниться тонкие грани, полосы кожи и спелых листьев.              Сквозь пелену туманного возбуждения и остроты чувств прорывается голос звонка: звук свободы и облегчения. Неспешно, стараясь не задеть других, скрыть своё возбуждение, уже немного отступающее, и убрать с лица идиотское выражение лица, Олег выходит из кабинета. «Сво-бо-да!» — сказал бы Олег, если бы это был последний урок, последний учебный день, последний экзамен и контрольная работа из десятков других таких контрольных. А дальше только тепло и тополиный пух, звон солнечных стëкол и бесконечного лета — одного, на двоих.       Но был сентябрь, тепло, было солнце. Но ничего бесконечного в этом не было, а лишь наоборот — увядание, обмельчание. И всегда казалось, будто осенью всё на свете заканчивается: чувства, жизни, путешествия и тайны.       Так казалось бы каждую осень, их осень на двоих. И каждую зиму, когда тела замерзали, остывали чувства, и замирало всё вокруг. Но этой весной они снова были вместе. Весна. Одна. На двоих. Иначе быть просто не может.       Олег и Серёжа продолжали украдкой целоваться в парке и каморке на третьем этаже, между стенами домов, на крышах со шпилями и в тёмный час на Невском под шумом волн, светом почти угасших фонарей, когда на востоке загорается яркое питерское небо.       Серёжа всё так же читал стихи Олегу, романы по главам и пьесы. Олег всё так же самозабвенно смотрел на тонкие ресницы и узоры веснушек своего друга, иногда невзначай убирая за ухо упавшую прядь волос.

***

      В мае Серёже пришлось сдать том «Болдинской осени». В очереди за учебниками только голубой прищур глаз вызывал в Олеге бурю эмоций: опасность, желание, искры. Ещё бы, ведь все их записи карандашом за год Серёжа стирать напрочь отказался! Вот удивятся читатели и библиотекарша. Вот бы Александр Сергеевич об этом знал...