Памяти жертвам депрессии

      Ночь опускалась глухим полиэтиленовым пакетом на шпили крыш и случайных прохожих. Белые ночи ещё не показали свой нос, а апрель по странной аномалии радовал ощутимым теплом. Свет загорался в центре города, фосфорилируя на проводах и проходящих по каналам катерах, но в отдалённом жилом квартале, где находился детский дом «Радуга», свет давать никто не собирался. В таких закоулках и, откровенно говоря, забытых мэром города местах уличное освещение ограничивалось только вывесками магазинов 24 на 7 и огоньками тлеющих окурков. Поэтому самым желаемым для всех берегущих свою жизнь и задницу был дом, крыша над головой, уютный вечер в кругу семьи и любимых людей.       Ну, а у меня из крыши над головой — старая крыша детского дома построенного при Хрущëве. Как говорится, чем богаты. Здесь вам не рай на земле, да и тем более не рай в России. Куча отморозков у подъезда вечером, сварливые вахтëрши, мужики с домино и потухший цвет жизни. Будто в каждую краску добавили серости, земли и примешали стойкого одеколона «Тройка». Но кто мы такие, чтобы жаловаться? Бог терпел и нам велел.       Россия для грустных... Что-то я совсем скис, значит надо подкрутить струны гитары и отправляться в комнату к Серёге. В комнате Серого всегда весело, с ним живут какие-то крайне активные пацаны. У нас же — вечное гробовое молчание, которое разбивается только о храп Грома ночью и мат невыспавшегося Вадика с Алтаном под боком. Компания задалась отличная: у одного отец был ментом, погиб на задании каком-то, у второго были только бабушка с сестрой, у третьего вообще какие-то тайны Востока в перемешку с постоянным выражением лица, будто его не просто бросили все родственники, а ещё и сдох последний тамагочи. Жизнь, сука, не обделила трудностями.       Всë это месиво из оставленных людей и разбитых костяшек порой походило на бурятский хашханок, такой же отвратительный на вид, но как попробуешь один раз, не струсив, так потом и ешь всю жизнь, пока не облюешься подружке Вадима в кружку.       Да, давно это было... Только теперь эта его «подружка» обходит нас по длинной дуге. Жалко, Вадиму она нравилась, мол, сиськи у неё классные и личико милое. А мне как-то, что до сисек, что до личика её — фиолетово.       Зато фиолетовое пятно свитера в толпе я ищу всегда, будто надеюсь, что оно приблизится на шаг, заговорит, потянет за собой. Но рыжий всё время только злобно зыркает и, дёрнув на себя ручку двери, чуть ли не отрывая её, заходит к своим в комнату. И так каждый день. Каждый блядский день.       Но сегодня не такой день. Сегодня вся наша дружная компания решила навести полный шухер для воспиталки и соседних комнат. У меня с собой гитара, приподнятое настроение и бубен Алтана, ну, конечно же, с Алтаном в придачу. Гром идти отказался, у него какие-то давние тëрки с Разумовским. Видимо, друга в это посвящать не обязательно. Вадька петь не умеет, а если и умеет, то до первого запущенного в него тапка. Поэтому он просто так, для разряжения обстановки. Соседи у Серого вроде нормальные ребята, младше нас на год. Но как они уживаются с этой рыжей бестией другой вопрос...       В комнате горела настольная лампа и скрипело радио Ретро. Что может быть хуже? Когда я вошёл, то на меня сразу бросились любопытные и радостные глаза Пети, Димы и Шурика, а одна пара глаз, я уверен, хотя и не встретился с ними, прожгла меня насквозь и мысленно пригвоздила к кружку дартса на двери. Кровати заскрипели, зашуршали тетради с ненужными никому задачами и загремели стулья со спинками. Шурик достал колоду игральных карт, на что получил комментарий «Мы тут не на суженого гадать собрались». Поэтому Дубин выудил из тумбочки потëртые и побитые не одним неудачным падением шахматы. Играть особо никто не умел, разве что Вадим, но он взялся за гитару и что-то наигрывал, с сосредоточенным видом пытаясь попасть в хоть какую-то ноту.       Глаза парней забегали и все дружно остановились на мне, ободряюще улыбаясь, мол давай, Олежик, не стесняйся, все свои. Когда я вышел из астрала, в котором плохо обрабатывал звуки и голоса, то понял, что передо мной недовольное как у узника лагерей лицо Разумовского. Надо же, я думал он только жопой вертеть и язвить умеет. А он, вон, в шахматы ещё могëт. Ну, сейчас узнаем, как у него там с конями и буквами «гэ». После нескольких минут игры и радостных улюлюканий сбоку, выяснилось, что играю в шахматы я, так скажем, не очень. На поле оставалось пять моих чёрных фигур, а в голубых глазах напротив разгорался неподдельный огонь азарта и созидания.       — Похоже, Волков, ты хорошо умеешь только бить хлебала, а не противника в стратегической игре, — Разумовский победно вскинул брови и развëл руками.       — Я ещё и петь умею...       На такой очевидный выпад и не менее очевидное моё поражение мне больше нечего было сказать. Ну, а чё сопли на кулак мотать? Надо как-то выкручиваться из ситуации, тем более я сюда пришёл не жопу протирать за шахматной доской.       Отобрав свою полу-собственную, как и всё в детском доме, гитару из цепких драконьих лап Вадима, я принялся наигрывать ритм. Парни, ещё не поняв, что я буду играть, уже навострили уши и глотки для громких завываний в стиле панк-рока. Из кучи весёлых голосов и цепких пальцев мои глаза выделяли другие голубые напротив, но только незаметно, случайно, только боковым зрением, иначе об них можно просто пораниться до крови.       Протяжным воем, с настроением тысяч бурлаков на Волге и безликих жертв режима, я затянул Гражданскую оборону, родного, мать его, Гроба. Пальцы били бешеный бой по струнам, а сбоку Алтан настукивал бубном, но в глазах его читалось желание настучать табуретом по башке Вадима, потому что Дракон отпускал, похоже, какие-то слишком ебанутые шуточки ему на ухо. Разумовский, я видел это краем глаза, как-то странно на меня смотрел. Так смотрят, когда пытаются скрыть интерес. Когда внутри происходит борьба между «пошёл он нахуй, смотреть ещё на него, напридумывает херни» и «если я буду смотреть, то ничего не случится, разве что полный позор из-за стыдливо красных ушей и щёк». Что из этого выбрал Серёжа, я так и не понял.       Атмосфера превращалась в хаос, но тем не менее оставалась мелодичным единством, похожим на плывущий мусор в канализации. Кругом крысы, вонь, фантики и трупы надежд, но в ушах бьётся вечное как батюшка Ленин: «А на фуражке на моей серп и молот и звезда, как это трогательно — серп и молот и звезда». После окончания первого сонета имени Егора Летова, мы перешли на второй, кто-то срывал голос.       Димка Дубин старался делать вид, что не знает таких слов как «блядь», «ëб твою мать» и, главным образом, «хуй». Вот он какой — порядочный мальчик, и ничего, что по всем правилам порядочности помогал вчера товарищам спиздить металлолом, а неделю назад приделать ноги велику у продуктового ларька. Но признаем, что это не самое страшное, а для такого хорошего мальчика как Дима только на пользу идëт: будет меньше щëлкать коробочкой и учиться крутиться и выкручиваться, потому что тот, кто не выкручивается, поутру развозит пьяных друзей.       Пробренчав ещё немного, на радость соседним комнатам, мы услышали грохот дверей в коридоре и недовольное шарканье воспитательницы. Что с неё взять, она не способна пойти на крутой протест! Собрав максимально умудрëнные горьким опытом мины, мы приготовились к шквалу критики со стороны Александры Николаевны. Она появилась на пороге, не стуча, ведь знала, что здесь её ждут, и зыркнула своим жёстким преподавательским взглядом на нас семерых, леденя душу. Её запугивающая речь не заставила себя долго ждать, но мы-то знали, что это ни к чему страшному не приведёт. Не первый раз так бунтовали в спальнях, и похуже нашего будут.       Женщина ушла, лязгая крупными бусами на шее, все громко выдохнули. Но только на лице Серëжи читалась какая-то тошнотворная вина, угрызение, серость в этих нежных веснушках и розовых хрящах ушей и крыльев носа. Что-то было не так, а что — очевидно, не моё собачье дело. Вадик бы сейчас сказал, что волчье дело. Но никакого Вадика в моей голове не сидит, он сам по себе.       А Разумовский?.. Да чёрт его разберёт, кто и что там у него в голове. Наверное, это будет долгая и утомительная миссия. Но я терпеливый, я всегда жду, и долго требую своего.       Ребята начали разбредаться по своим углам, стрелка часов неумолимо близилась к девяти вечера. Никто не хотел ещё раз огрести от воспиталки и невыспавшимся тащиться завтра на завтрак. Мало того, что овсяная каша, как все говорили «пища космонавтов», ведь от тарелки она не отлипала даже в перевëрнутом виде, и скользкий чёрный чай не внушали оптимизма, так ещё и жутко хочется спать. Или плакать. Или вообще сдохнуть.       Взгляд непроизвольно зацепился за рыжий комок на кровати посередине комнаты. Серёжа сидел в позе креветки и сонливо потирал веки, иногда что-то чиркая на стопке бумажек. Рисует он там что-ли? Серый почувствовал мой взгляд, а я не смог отвести его. Не смог сказать себе, чтобы ты, Олег Волков, проваливал из этой комнаты, не оглядываясь. Но было поздно. Рыжий вновь надел свою недовольную и хмурую маску на лицо, только лишь успев ненадолго убрать угрюмую веточку морщины между бровей и выделяющиеся холмы надгробных дуг.       — Чего тебе, Волков? — разнеслось довольно громко из одного угла комнаты до другого, отрикошетив об люстру и приземлившись болезненно где-то под ребрами и в висках.       — Хотел спросить, как тебе песни, — а что? А больше мне нечего сказать, потому что всё остальное будет невероятно глупым и убогим как подпиленная ножка стула.       — Я ненавижу твои песни.       В висках заломило ещё сильнее, а пальцы рук рефлекторно сжались в остро режущие предметы в ладонях.       — Проваливай!       Я вышел из комнаты молниеносно, громко хлопнув дверью, как девицы в ëбаных ромкомах, честное слово. Вот ведь с виду весь такой сильный, угрюмый, серьёзный, а хлопаю дверьми как капризная пубертатная девчонка-язва. Может так оно и есть? Хотя, если рассудить о словах Разумовского, то капризная пубертатная язва здесь только он. И ведь надо же! Рыжий, сука, рыжий и яркий как дешëвая бижутерия и медная статуя. И всё это как-то одновременно в нём сочетается — дешёвое и непотребное с монументальным и высоким. Он будто лучше во всём, взирает свысока на меня, он неприступный, холодный и резкий как газовая резка металла. А я?       А я забираюсь с руками и ногами в себя, будто там внутри, в яме, единственное спасение. Вокруг все настолько феерически хуëвое, что хочется больше никогда и ничего не видеть, не слышать. Всю жизнь я только и делаю, что летаю как волейбольный мячик от одной жëсткой руки к другой. Хочется трясти башкой, пока она совсем не отвалиться, и орать песни так, чтобы сначала оглохнуть, а потом потерять голос.       Хочется, блять, просто выжать из себя все жилы, каждую ниточку выдернуть и соткать из неё крепкую верёвку, отдать тому, кто будет тянуть меня на привязи, чтобы никуда не рыпался. Вручить свою жизнь другому человеку, потому она больше мне не нужна, ни мне — никому. А этот человек будет лелеять её, гладить ощетинившиеся волосы на загривке, вычëсывать грязь и колтуны шерсти, каких-то паразитов. Чтобы я был чистым, лëгким.       Вот так, навсегда. И просто. Очень просто говорить о вечном, которого нет. Как и всегда просто говорить о любви, которой нет в тебе. Поэтому о настоящем чувстве всегда сложно сказать, сложно выразить и не растратить свои словечки попусту, как обычно. И такой человек, мне это совершенно понятно, есть. Это Серёжа. Се-рë-жа       Се             рё                   жа       Серый? Нет, блин, рыжий. Это, Олег, очень глупая шутка. И если ты такую завернëшь при нëм, то будь уверен, что не увидишь больше ни Серого ни Рыжего. И всё-таки, Серёжа такой человек.       Хочется верить, что он взаправду такой ершистый и колючий только с другими людьми, с которыми ему не комфортно, или просто некомфортно среди людей: людей не тех, других, не понимающих.       Мягкое хлопковое одеяло со значком «Минздрав» укутывает тело. В темноте не видны буквы, значки, цветочки. Трещинки на потолке, пыль на окне в лунном свете. Но слышно сопение и дыхание жизни рядом. Интересно, спит ли сейчас Серёжа? А если нет, то что он делает? О чëм он думает? И кто приходит в его сны?       В моих снах давно поселился неуклюжий, острый рыжий мальчик, тем смазанным и неясным образом, который единственный является верным. Когда мозг начинает прорабатывать детали, то лица уродуются, обретают совершенно неузнаваемые черты. А так — только яркая вспышка, огненный всполох осенних листьев и звуки клавишной игры из окна музыкальной школы, мимо которой я прохожу каждый будний день, возвращаясь в дом. Серёжа, ты приходишь в мои сны.       А кто ты?