***
— Эй, рыжий! Я резко обернулся, чуть ли не выронив на плиточный пол внушительную стопу книг. Со спины слышался знакомый голос, а шаги, пропитанные ненавистью и сигаретами, приближались. Солнечный блик из призмы стекла скользнул по лицу, вынуждая щурить левый глаз, и скрылся, убегая от тёмной фигуры. — Чего тебе? — и буквально изо всех сил строил из себя неприступность, когда в душе хотел, во-первых, обматерить Волкова за чуть не полученный инсульт или перелом, во-вторых, обматерить ещё раз за то, что позволил Олегу основательно разместиться в моей голове, максимально наглым образом. В голове Олег часто вот так же держал плеер и наушники, стараясь спрятать от чужих глаз строку с названием аудио-дорожки, часто курил, пуская горький мягкий туман, холодными пальцами приглаживая волосы, застëгивал куртку и завязывал шнурки, искося смотря вбок. — Да я тут подумал... Может, встретимся как-нибудь на днях? — я был, мягко говоря, ошарашен. Хватка на корешках книг ослабла, и я еле успел взять контроль над своими руками. — А что, больше некому петь свои дебильные песни? — Есть. Но я могу тебе и другие спеть, если хочешь, — Олег мягко и хитро улыбнулся, обличая свой татарский прищур тëмных глаз и неподдельный интерес. — Не хочу, — я нагло вздëрнул голову, фыркнув на спустившуюся не вовремя прядь непослушных волос. — Ну и иди нахер, а лучше на крышу сегодня в семь вечера. Олег резко отодвинулся, и пошëл прочь, хлопая по карманам в поисках пачки сигарет или зажигалки, или что там ещё у него в карманах. Он уносил свой тягучий терпкий аромат, смешанный с каким-то ментоловым шампунем, морозный как постельное бельё на веревках Норильска. Олег Волков. Как же он... Нет, как же мы оба друг друга заколебали. Ведь, казалось бы, Серёженька, какого хрена ты так зациклился на каком-то очередном быдле с вороватой физиономией и монологами, смахивающими на речи маньяка-насильника. Но это только казалось, а на деле я пытался изо всех сил игнорировать существование Олега Волкова просто чтобы... Чтобы что? Наверное, чтобы не краснеть и не дëргаться как невротик при каждом выдохе прогоркшего сигаретного дыма. Но это самая последняя причина, даже не причина, а следствие. Следствие того, что я влюбился, с ума сойти как. Несколько месяцев подряд я упорно игнорировал Олега, когда он здоровался утром в школе, когда видел меня в коридоре или в общей ванной, когда просил постоять на стрëме у комнаты, потому что там у них опять что-то «бля, Олег, это пиздец, надо срочно» и «Вадим ты заебал таскаться под утро через окно, иди нахуй, будь любезен». Жизнь в соседней комнате чаще напоминала какую-то штаб-квартиру криминальной ОПГ или политическое убежище, нежели обычную комнатку детского дома, в обычном районе, в обычном городе, в обычной России. Но, это пиздец, у них там всё необычно и вопреки законам логики и здравому смыслу. А я уже перенял эту необычность. Втюхался по самые помидоры в соседа по комнате, которого обходил за километр и шарахался как от гудков автомобилей на шоссе в сторону девушки, что слышала уже как минимум десять таких гудков за день из проезжающих мимо авто отечественного производителя. Сначала я пытался отрицать сам факт того, что некий парень с фамилией Волков, неохотно отзывающийся с последней парты со своим дружком при перекличке, вызывает во мне интерес, очень сильный интерес. Уроки заканчивались из месяца в месяц по одному и тому же времени, а я следил боковым зрением, как он проходит мимо моей первой парты, совсем не обращая внимания на рыжего мальчишку-зануду, и занозу в заднице при каждом удобном случае, за что я невозбранно огребал множество раз. Я смотрел на его длинные смуглые руки с браслетами, когда он был в футболке, в чёрной футболке с «Королём и Шутом». Когда холодало, он надевал серый свитер мелкой вязки поверх рубашки (вау, Волков даже носит рубашки!) и я смотрел на необычно красивый и притягательный силуэт в обычном сером свитере и чёрных подранных джинсах с цепью. Он был весь такой до жути простой и одновременно манящий своей неизведанностью, как выползающий из-под кулис кисель тумана. Иногда он постукивал тонкими длинными пальцами по парте, задевая её и проходя мимо дальше, в свой ореол из дождевых туч и дыма. Он оборачивался иногда на голос сзади каких-то товарищей и опускал невзначай глаза вниз, на меня, совершенно случайно. Только случайно и совсем ненароком можно меня заметить. Я поднимал взгляд, весь нервный, и скорее отводил, продолжая заниматься своими делами, в ожидании, когда все выйдут из класса и я смогу спокойно, без грохота и шума уйти. Поднимал глаза так сильно и нервно, что ломал карандаш о бумагу и проделывал дырку циркулем в тетрадке. Волков смотрел, холодными тëмными радужками, как остывший горький кофе в кружке, сверлил, что-то искал, не мог найти. В его глазах, если смотреть издалека, ничего не отражалось. Он был тёмным, почти чёрным всегда: в одежде, в глазах, в волосах — обитал мрак. Чёрная дыра, всепоглощающая материя, не способная к отражению света, к ярким краскам, и уж тем более к тяге к незатейливым рисункам цветной ручкой и рыжим веснушкам. В моём пенале, что называется «как у девчонки», обитало несколько цветных ручек, ластик, куча карандашей и маркеры. Казалось бы, там должны быть транспортир, линейка... Неа, я рисую от руки. И за такое «рисую», математик готов испепелить меня своим математически точным в пропорции ядом. Потому что «надо не рисовать, а чертить! Чертить, Разумовский!» Но я хочу рисовать! Рисовать! И рисую я Олега Волкова на полях, обвожу буковки по пять раз, лишь бы делать вид, что пишу конспект. Но всё равно рисую Олега, иногда мне удаётся запомнить очертания его лица, элементы одежды и обруч волос. В совокупности выходят смазанные и нервные чёрно-красно-оранжевые кляксы, мало похожие на настоящий портрет. Но в той самой смазанности находится настоящее чувство, впечатление, таким, каким я его смог запечатлеть. Когда-нибудь я соберусь с духом и попрошу Олега побыть моим натурщиком, но подозреваю, что слово «натурщик» он может понять неправильно...***
День прошёл тускло и неудачно, впрочем, как и всегда, не считая неожиданного выпада Волкова. Всё-таки, я не последняя тварь, чтобы поступать мало того, что во вред другим, так и во вред себе, когда душа таки хочет обратного. Уроки закончились, нервы вымотаны, показатель усталости становился тем больше, чем дальше я уходил от дверей школы. Приду в комнату, буду лежать и тихо поскуливать как щенок. Но продлится эта идиллия недолго. К семи нужно поднимать зад и идти к Олегу. На кой чёрт только — непонятно. Ещё было непонятно то, о чём нам говорить. Ну, ведь есть же у него какой-никакой план, раз позвал? А, это что, тогда получается — свидание? А если он просто... Без свидания. А если он вообще мне там ебало набьëт? А если, а если... Жизнь была бы проще, когда бы я ни задавался постоянно этим вопросом в условном наклонении. Я наблюдал кипиш Димы за столом в свете лампы «Ильича». Дима тоже иногда поглядывал на меня с очевидной мыслью, почему я уже который час нихрена не делаю, ведь на неделе будут контрольные и зачёты. Я лежал на кровати, задрав ногу на ногу, и вырисовывал в альбоме очередную птичку. Со стороны Дубина что-то грозно хлопнуло и тяжело выдохнуло. — Серый! Как можно? Все на последнем издохе готовятся, а ты болты пинаешь. Хоть бы постеснялся пялиться на работающего человека, — Дубин смешно поправил квадратные очки и посмотрел выжидающе-весело. — Дима, я готовлюсь! Готовлюсь, Дима, — я постучал по альбому и хмыкнул. Димка поднялся из-за стола и потянул руки к альбому, а я и не был против. — Ага, то есть вот… Что это? Ага, Волков. То есть вот это называется «готовлюсь к зачёту по тригонометрии»? — Да! Что не так то? — Ну, покажешь математику тогда свой альбом, а не синусоиду… — Ну хорош. — Ты хоть, когда намыливаешься со своим дружком куда-то, не ходи весь день с лицом будто тебя пригласили в Канны, а не за гаражи. — Не за гаражи, Дмитрий. А на крышу! Весна, Питер, крыши… Романтика! — Окей, я Шуре так и передам. Шура — это отдельная история. Настолько отдельная, что со мной так и не смогла пересечься. Шурик — мальчик смышлёный, современный, красит волосы в неестественные цвета какой-то дишманской краской из «Магнита» за сто пятьдесят рублей и, похоже, думает, что так — все парни его. Но я, хоть и рыжий-конопатый, но с каким-то голубым мальчиком крутиться не захотел. Никаких «лёд и пламень»! Поэтому теперь в нашей компании проскальзывают двусмысленные шуточки про Шурика, в присутствии и без присутствия того рядом. Никто и не обижается, просто некоторым стоило бы понять, что они ну просто физически не могут нравиться всей планете. Зато вот Олег не кидался замученным Пушкиным, не лез со словами «знаешь, я тоже очень люблю Глуховского», не пытался строить из себя то, чего нет. И мне стоило бы так не делать, уж по совести. Хотя бы физически, внешне, перестать притворяться. Поэтому я посмотрел в зеркало в поисках ответа на любой вопрос в моей голове. Ничего там не увидел, кроме пыли и собственного носа. Ничего не заметил. А Олег, так странно, заметил что-то во мне. Неужели не нужно красить волосы, ногти, бросаться вычурными фразочками, заученными цитатами и некстати появляться там, где тебя не ждут. Неужели это всё — не нужно? Полюбить так просто, когда ты видишь, что именно ты любишь. Без флёра таинственности, без ужимок, без вранья и кокетства. Неважно, что это за человек, какого он пола, как он выглядит и сколько ему лет, какой он расы. Это становится пустым, когда ты слышишь искреннюю живую речь, тихие нотки голоса, влюбляешься в смысл. Да, смысл искать бесполезно: он непоседливый и совсем несмышленый. Но так — будто это и есть смысл. Смысл всего. Ты и я. Завтра потеряемся, разбредёмся, кто куда, забудем вечера и рассветы, захлопнем ставни от весеннего ветра. Потому что разные, чужие, простые, весёлые, нервные. Потеряемся среди человеческого бреда из обрывков газет. И тогда исчезнем. Тогда, может, пулю в висок? Крыша, вода, петля. Нет, всё-таки пуля. Ты и я. Всё одно — никого.