Танец злобного гения

Вместе с сердцем туда же вниз улетело, вероятно, и сознание Микаэля, поскольку следующее, что мелькнуло перед его взором, было обеспокоенное лицо Сказочника, склоненное над ним. - Ты что, снова уснул? – тихо рассмеялся Андерс. – Или…? - Или, - пробормотал Микаэль, протирая глаза и хлопая себя по щекам. Затем выбрался из-под одеяла, подобрал с пола свой халат и, прижимая палец к губам, велел Андерсу следовать за ним, пока Ольга не проснулась. Они спустились вниз в библиотеку, и Микаэль попросил кухарку подать завтрак на двоих. От волнения он весь дрожал и едва мог осознать происходящее: со Сказочником они не виделись уже несколько недель, и теперь сама мысль о встрече заставляла сердце совершать невероятные кульбиты, а то металось между позвоночником и грудной клеткой, начисто отключая разум, способность трезво рассуждать и адекватно реагировать: вместо радости Микаэль ощутил укол чудовищной обиды и едва заставил себя не прогнать Андерса вон, а для начала хотя бы выслушать. Ведь у того могли быть вполне уважительные причины для столь долгого отсутствия. - Даже не спросишь, где я пропадал все это время? – в голосе Сказочника звучали столь незнакомые язвительные интонации, а глаза его лихорадочно блестели. Микаэль тяжело сглотнул и не издал ни звука. Как же все это глупо: лишиться чувств при виде лучшего, да, пожалуй, и единственного друга, а теперь съеживаться под его проницательным взглядом, ощущая себя букашкой, клоуном, шутом – да кем угодно, только не равным ему. Не тем, кем он еще совсем недавно по праву считал себя. Как же безмерно он ошибался! Спросить, где тот пропадал? Унизительно. Поступок слабака. Хотел бы объясниться, давно бы сделал это, не дожидаясь писем и горячих признаний. А теперь… если бы Микаэль только знал, что письмо его, написанное сгоряча, которое вообще не должно было достичь взора Андерса, таки достигнет его! И как теперь смотреть ему в глаза? Как говорить с ним? И, самое главное – что говорить? Все чудовищно усложнилось, и Микаэль хотел бы позорно бежать, да только некуда было. - Что это за милая барышня у тебя в спальне? – продолжал язвить Андерс, и Микаэль сперва дернул плечом, словно бы отмахиваясь, а потом вдруг радостно ухватился за эту возможность. - Теперь она живет здесь, со мной. И работаем мы в одном театре. - Быстро же ты нашел замену… кхм… Анфи. - Тебе ли не знать, что я никогда ничего не чувствовал к Анфи. Да и сама она влюблена была совсем в другого человека. Лучше ответь, поможешь ли ты клоуну? Есть ли у него надежда? – мысли о несчастной страждущей тени придали Микаэлю сил, позволяя хоть ненадолго отвлечься от собственных чувств и переживаний. - Я решил эту проблему тотчас, как только прочел твое письмо. Об этом можешь больше не беспокоиться. В этот момент кухарка принесла разогретое мясо, каравай хлеба и кувшин вина. Микаэль сел к столу и принялся нарезать мясо на куски, но руки дрожали и плохо слушались его, нож выскальзывал и звякал о край блюда. Андерс усмехнулся, подошел ближе, вырвал нож из рук Микаэля и в два счета закончил начатое. Он стоял так близко, артист ощущал его горячее дыхание на своем затылке и изо всех сил сжал кулаки и сцепил зубы до скрипа, только чтобы не завыть. Сказочник вернул нож на блюдо, мимолетно задевая пальцами сжатый кулак Микаэля, улыбнулся и подвинул стоявший поодаль стул поближе, садясь рядом и тут же принимаясь за еду. Он держался раскованно и даже несколько нагло, чего прежде артист никогда не замечал за ним, и его пугало подобное поведение, поскольку он не понимал, что за ним скрывается. - И давно эта барышня поселилась у тебя? – во взгляде Сказочника сверкнуло что-то незнакомое: гнев? Ревность? - Некоторое время назад, - неопределенно ответил Микаэль, не желая уточнять. – Она очень милая, и ей прекрасно удается скрашивать мое одиночество. - Да, я уже заметил, что ты, кажется, обрел свое счастье. Надо признаться, она подходит тебе больше Анфи. Ну что ж, счастья тебе, - и вонзил зубы в следующий кусок мяса, оставляя хлеб нетронутым. - Спасибо, - сухо отозвался Микаэль, наливая в кружку вина и пока ограничиваясь только им. - Правда, из твоего письма мне показалось… впрочем, глупости это. Видимо, я просто неправильно тебя понял, - но по взгляду Андерса было видно, что понял он все правильно, вот только не знает, как начать столь неудобный для обоих разговор. - Да и мне про тебя поведали много… кхм… разного, - подал голос Микаэль, просто чтобы хоть как-то отбиться. - Разного? Чего же? И кто же это был? - Да всякое. Например, об истинных причинах твоего столь долгого отсутствия, - артист опустил глаза, не зная, верно ли поступает, заводя речь о подобном. - Вот как? И что же на этот счет говорят мои… подданные? – он с трудом выговорил это слово и поморщился, явно не зная, чем его можно было бы заменить. - Ерунда. Глупые слухи, - дал заднюю Микаэль, четко осознавая, что никогда не решится всерьез обсуждать это со Сказочником. - Про короля моего что ли? – усмехнулся он. – Про то, что якобы в действительности между нами происходило и продолжает происходить? - Говорю же: грязные слухи, - пожал плечами артист, а у самого руки затряслись еще сильнее. Он опустил голову, пряча взгляд на дне кружки с вином, и мечтал о том, чтобы Ольга, наконец, проснулась, спустилась сюда и прервала этот неловкий и неуместный разговор. Но вместо этого Андерс вдруг отложил приборы, отодвинул тарелку, промокнул губы салфеткой и развернулся к Микаэлю. Тот сжался и опустил голову еще ниже, виском ощущая насмешливый взгляд Сказочника на себе. А сам Сказочник тем временем придвинулся ближе, наклонился – так, что губы его были буквально в паре дюймов от лица артиста – и положил ладонь тому на плечо. Теперь дрожь Микаэля стала очевидна и ему, и он принялся успокаивающе гладить его спину и плечи, не произнося при этом ни слова, затем протянул руку и, взяв артиста за подбородок, развернул его лицом к себе. - Посмотри на меня. Пожалуйста, - произнес Сказочник, но не властно и грубо, как того могла бы предполагать ситуация, а совсем тихо и словно бы даже умоляюще. В этот момент Микаэль вновь ощутил в нем своего близкого друга, своего Андерса, и медленно расправил плечи и поднял веки. Во взгляде Андерса плескалось что-то незнакомое, чего Микаэль никогда прежде там не замечал. Оно заполнило все существо Сказочника до краев, и теперь готово было хлынуть наружу и затопить их обоих. Артист шумно выдохнул, прислушиваясь к бешеному ритму сердца, и посмотрел в глаза Андерсу на этот раз уже без робости и страха. Будь что будет, в конце концов. А затем Сказочник еще чуть наклонился вперед и коснулся губами плотно сжатых губ Микаэля, и тот понял, что вот он – настоящий ответ на его горячечное письмо. И никакого другого больше не будет. Так глупо было бояться, сомневаться и избегать этой правды, которая давно уже погребла под собой их обоих. Не было никакого короля, нет и не будет. Есть только они двое, и больше никого – как Джекилл и Хайд, как портрет на стене спальной. Артист и Сказочник – один в двух лицах. Два дыхания слились воедино, и Микаэль перестал понимать, где его пальцы, а где – Андерса, чьи руки на ком расстегивают крошечные пуговки и крючки, через раз отлетавшие от резких рваных движений и со стуком падавшие на пол; как со стульев оба переместились на узкий диван у стены возле книжных полок, не заботясь о том, чтобы запереть библиотеку, и что вообще, черт побери, все это значит, как это возможно, почему?! Что теперь будет? Как это обсуждать? Как жить с этим? И снова ладони, пальцы, губы, влажное тепло, разливающееся повсюду, розовеющие щеки, грудь, бедра – все, что задето прикосновениями и начавшее заново ощущать и осознавать себя в этом новом мире: оказывается, можно и так – не просто бегать с бессмысленным расследованием по всему королевству, не просто напиваться, смеяться и философствовать, не просто веселиться, замышлять и выводить на чистую воду, а и так вот – иначе, не так, как это могло бы быть с Анфи или Ольгой. Совсем не так. Мысли Микаэля разорвались в клочья, он не мог ухватить ни одного крошечного обрывка, чтобы из него потихоньку вытащить хоть одну связную фразу. Все наполнилось жаром, дыханием, прикосновениями, влагой, рваным ритмом и совсем тихими стонами. Наверное, это было чертовски неудобно. Наверное, это закончится ссадинами, мозолями и синяками от жесткого и узкого дивана, от неопытности и неподготовленности. Наверное, травм будет даже еще больше – в том числе и таких, о которых и упоминать-то стыдно, но сейчас было и больно, и сладко, и влажно, и горячо, страшно горячо. Все смешалось в единый клубок – чувства, эмоции, уже не подававший признаков жизни рассудок… остался только серый взгляд, сливавшийся воедино с карим, и больше не было ничего, все остальное вокруг перестало функционировать, не выполняло роль даже простого фона. Вокруг царила банальная пустота, первичный хаос, хтонический вакуум, в центре которого каждую секунду рождалось и умирало отчаянно бьющееся сердце – одно на двоих. На их везение в библиотеку не вошла тогда ни кухарка, ни Ольга. Даже Балуша, частенько любивший потревожить хозяина в часы его досуга, куда-то запропастился, и если бы Микаэль был способен хоть немного размышлять в тот момент, он бы понял, отчего они так и не были разоблачены в момент их слабости и счастья, но ему уже ни до чего не было дела, он размяк, выпуская из себя все страхи последних недель, всю муку и боль, всю ревность и боязнь равнодушия, взамен без остатка наполняясь абсолютным счастьем. Потом оба соскользнули на пол да так и застыли там, не ощущая тянувшего из-под двери сквозняка, даже не пытаясь прикрыться. Мысли расплавились и текли ленивой лавой, не задевая сознания. И прозвучавший вдруг в вязкой и влажной тишине вопрос стал полной неожиданностью даже для самого Микаэля, хотя именно его голос хрипло выдал: - Где ты пропадал все это время? - Не будем об этом, - на секунду помрачнел Сказочник и снова наклонился к нему за поцелуем. – Лучше скажи, что там у тебя с новой ролью. Я хотел бы прийти на премьеру. Если можно, конечно. Микаэль выпростался из объятий: собственная нагота вызвала вдруг приступ страшного смущения – тощее тело с посиневшей от холода кожей вряд ли могло впечатлить Сказочника. Накинул халат и поспешно отозвался: - Я и сам думал тебя пригласить. Мы пока только приступили к репетициям. Возможно, через два месяца. - Хорошо, - Андерс поднялся и вслед за Микаэлем тоже принялся одеваться. – Сообщи мне, пожалуйста, о точной дате премьеры. Хотя, думаю, директор театра не упустит возможности раструбить о ней во всех газетах. Теперь для него это дело чести. - Но… ты… мы… разве мы больше не увидимся до премьеры? – испугался Микаэль, наблюдая за тем, как Сказочник застегивается на все оставшиеся целыми крючки и снова становится холодным и отстраненным, как еще всего пару часов назад. - Прости, но этого требуют государственные дела, - во взгляде его мелькнуло что-то неприятное, а лицо едва заметно перекосила болезненная гримаса, но он все равно не стал уточнять причину своего отчуждения. Микаэля пронзило осознанием того, что все случившееся с ними только что не сумело разрушить странный ледяной барьер между ними. Что тот прежний Андерс так и не вернулся, только вот неведомо для чего привязал к себе артиста еще крепче прежнего. Он вскочил и шарахнул кулаком по стенке шкафа: - И ты уйдешь?! Вот так просто?! Сказочник развернулся на пятках, провел ладонью по идеально сидевшему на груди шутовскому костюму и кивнул. Во взгляде его застыла горечь, но он снова предпочел умолчать о ее причине. - Значит, все эти слухи – правда?! – выдохнул Микаэль, обессиленно рухнув на диван, где еще совсем недавно был так счастлив. - Отчасти, - с трудом проговорил Андерс. – Мне нужно идти. - И долго так будет продолжаться?! – крикнул тот ему в спину, когда Сказочник уже подошел к двери. - Я практически выследил твоего преследователя, - бросил тот, не оборачиваясь. – Пока я не знаю его мотивов, но я уже выяснил, кто это. И не могу рисковать, вовлекая во все это еще и тебя. Поговорим, когда все закончится, - и вышел из библиотеки. Будни потекли серой чередой однообразной мути. Ольга кроила, шила и перешивала, как одержимая, а Микаэль закрылся в библиотеке, безвылазно торчал там, бесконечно репетируя. Дата премьеры уже была назначена, и директор театра особенно гордился тем, что ему удалось добиться проведения премьеры в столице. Тамошний театр тоже вовсю готовился к выходу аналогичного спектакля, и театральная гильдия только подогревала ажиотаж, позволив двум премьерам состояться в течение одной недели, словно бы то было некое соревнование. Еще спустя несколько дней выяснилось, что и театры Кипвала и братьев выторговали себе право на включение в эту странную гонку, и отныне местный худрук потерял покой. Временами Микаэлю даже приходилось ночевать в гримерке, так выматывали его бесконечные репетиции. Директор с худруком буквально помешались на том, чтобы не просто не ударить в грязь лицом, а произвести настоящий фурор. Гильдия поспособствовала рекордному снижению цен на билеты, чтобы публика имела возможность посетить все готовившиеся спектакли, и погоня за зрителем и признанием театральных критиков началась. Символическому победителю были обещаны гастроли по всей стране и неплохие гонорары, а также приличные вливания в бюджет театра. Основная ставка, разумеется, делалась на исполнителя главной роли, и директор с худруком постоянно собачились по этому поводу: первый требовал, чтобы Микаэля оставили в покое, дали ему отдохнуть и тщательно обдумать роль, а второй желал постоянно видеть его в стенах театра, чтобы постоянно убеждаться, что он не вышел из роли, продолжает в ней жить и ничуть не потерял сноровку. На выезд кроме основного состава артистов планировался еще и запасной, техники сцены и, разумеется, костюмеры – на случай, если с костюмами приключится какая-нибудь беда. И Ольга искренне радовалась этой поездке: она никогда еще прежде не была в столице. Их отношения с Микаэлем стали теплее прежнего, но дальше простой дружеской теплоты не заходили, и никто из них не мог внятно сформулировать причины столь длительной задержки в их развитии. Микаэль подспудно надеялся на восстановление былой дружбы с Андерсом и просто не хотел давать девушке излишнюю надежду, а сама она, вероятно, чисто женским чутьем понимала, что любая попытка будет отвергнута – вежливо, но твердо. Причин такого поведения она не понимала, хотя чувствовала, что нравится артисту. Лишь отчасти догадывалась, что тут скорее всего замешана другая женщина. А потому и не пыталась претендовать на большее. На все четыре премьеры гильдия выделила две недели – по спектаклю через каждые три дня – и даже предоставила вполне приличную гостиницу для трех приезжих трупп – не какую-то там замызганную таверну. Сообщать Сказочнику о дате премьеры дополнительно Микаэль не стал: о предстоящем событии и без того трубили все газеты, лишнее напоминание от него самого могло бы показаться Андерсу назойливостью, а этого Микаэль и хотел сейчас избежать. Приехали в столицу заранее – за неделю до первой премьеры, чтобы отрепетировать все на новой сцене, выставить свет ну и успеть посетить хоть несколько злачных мест: для многих это был первый выезд в свет. Их труппа должна была выступать последней – в конце второй недели, и этот расклад понравился директору меньше всего. К моменту их выхода на сцену зрителю уже наверняка приестся одна и та же история, хоть показанная и с несколько разных ракурсов, публики будет значительно меньше. Да и, кроме того, основная ставка делалась на саму столичную труппу с возглавлявшим ее ныне Кинчем. До Микаэля уже давно доходили слухи о том, какой фурор произвела его работа на глав гильдии. Некоторые из них присутствовали на генеральной репетиции и остались в полном восторге. Про Кипвала и братьев ходили разные толки, но остальные три спектакля не привлекали столь пристального внимания, и идти на них решались лишь из-за сниженной цены на билеты. Что безмерно злило худрука: он-то был свято убежден, что именно их работа достойна высочайших похвал, и намерен был доказать свою позицию. В последние дни перед стартом череды спектаклей от Микаэля, наконец, отстали. Ему позволили спокойно отдыхать и гулять по городу, не думая ежеминутно о треклятой и уже поднадоевшей ему роли, вытянувшей из него все жилы. Они просто бродили с Олей по паркам и площадям, покупали редкие для их провинции сласти и наслаждались последними днями зимы, уже отступавшей под напором первых весенних лучей. В один из дней, в очередной раз прохаживаясь по центральной площади, они заметили приличную толпу, собравшуюся вокруг какого-то выступавшего там артиста. Ольга захотела посмотреть, что же там такого интересного происходит, и сумела протиснуться в передние ряды, таща за собой и Микаэля. Там в самом центре стоял клоун и хохотал до упаду, а вместе с ним хохотали и стоявшие тут же дети. На нем был яркий костюм и звеневший бубенцами колпак. Клоун скакал на пятачке, окруженном толпой, корчил смешные рожицы, надувал щеки, плясал, карикатурно изображая то артистов цирка, то политиков, а то и простых горожан. И выходило это у него столь забавно и достоверно, что толпа хохотала еще громче и кидала ему в ящик медные монетки. Микаэль невольно улыбнулся: кажется, Андерс сдержал слово и вернул его нового знакомого к нормальной жизни. А чуть левее без единого покупателя у ее ящика сидела и метала злобные взгляды в сторону клоуна старая ведьма, ощущая собственное бессилие перед волевым решением Сказочника. Представление закончилось довольно скоро: вероятно, Микаэль с Ольгой пришли как раз к его завершению. И, когда толпа начала разбредаться по своим делам, а клоун – убирать в ящик реквизит – мячики, гармошку, бутылку с водой и остальное – Микаэль подошел и протянул ему ладонь. - Я рад, что ты вернулся, - произнес он совершенно искренне, а клоун в ответ растроганно обнял своего спасителя. - Это чудо, настоящее чудо! – шептал он. – Встретить вас в самые горькие минуты моей жизни! Вас, лучшего друга нашего прекрасного Сказочника! - Что? – удивилась невольно подслушавшая их разговор Ольга. – Ты друг Сказочника? Это правда? - Ну… - замялся Микаэль, - в некотором роде. Можно и так сказать, хотя все же не вполне… - Не скромничай, - похлопал его клоун по плечу. – А кто эта очаровательная барышня? – тут же переключился он на его белокурую спутницу. – Кажется, мне скоро придется поработать на чьей-то свадьбе, а? – и, подмигнув, он легонько пихнул Микаэля плечом. Ольга смущенно покраснела, опуская глаза, а сам артист готов был провалиться сквозь землю, не представляя, как теперь выкручиваться, чтобы никого не обидеть, но и не дать повода надеяться на что-то большее. И, не придумав ничего лучше, просто представил их друг другу: - Это Ольга, мы работаем вместе в одном театре, а это… - Рене, - спохватился клоун. – Прости, я в прошлый раз не представился. Даже в голову не пришло, что придется еще когда-нибудь свидеться. Айда в харчевню? Только сперва я заскочу домой и смою грим. А потом немного посплетничаем, а? – и он снова хитро подмигнул Микаэлю. Артист с Ольгой остались ждать Рене на улице и забежали погреться в магазин напротив, пока тот умывался и переодевался. И когда на улицу выскочил невзрачного вида молодой человек, никто из них не узнал в нем давешнего клоуна. При этом оказался весьма привлекательным брюнетом хоть и с неброской внешностью: костюм да и вся роль клоуна задавали тон не только его поведению, но и фигуре, и походке, теперь же, в своей родной шкуре, Рене расправил плечи и стал словно бы выше, крупнее, мужественнее. Микаэль осознал, что на его фоне смотрится теперь сущим нелепым и нескладным замарашкой – со своей вечной сутулостью и растрепанной шевелюрой. А вот взгляд Ольги сразу стал мягче и чуть более заинтересованным. Она даже позволила взять себя под руку и всю дорогу внимательно слушала непрерывную болтовню Рене. А болтать ему было о чем: проводя уйму времени в компании множества людей, он знал все циркулировавшие в столице слухи, и не имел ни малейшего желания умалчивать о них. - Я не знаю, что за спектакль готовят братья, вот тут слишком много разноречивой информации, но у Кинча, говорят, что-то и вправду монументальное готовится. Хотя, зная его размах, не удивлюсь, если он превратит Хайда в подобие Саурона. То-то повеселимся! – и расхохотался на всю улицу. В этот момент троица подошла к любимой харчевне Рене. Когда они устроились внутри у окна, их разговорчивый новый знакомый продолжил: - А Кипвал пошел по оригинальному пути. Он будет петь. - Петь? – нахмурился Микаэль. - Это у него получается гораздо лучше, чем играть. Ведь его за вокал в основном и держали в театре. А теперь они решили выделиться на общем фоне и в срочном порядке написали музыку и либретто. Мне кажется, самым обычным Джекилло-Хайдом будешь как раз ты. И в этом, заметь, сила твоей работы: только у тебя зрители смогут оценить истинную мощь творения Стивенсона. Да и запоминается лучше всего последнее, поэтому я бы на вашем месте не огорчался, что спектакль ваш будет завершающим. Так они болтали еще очень долго. Рене рассказал им все городские сплетни, поведал, что Вад и Глебетт постоянно ссорятся, и он не представляет, как они собираются играть на сцене с такими-то натянутыми отношениями. Что Кипвал нашел себе юную деву и посещает ее буквально каждый день втайне от законной супруги. Дева же эта, даром, что юная, давно уже проторила дорожку в местный бордель и пользуется большим спросом среди взыскательных клиентов из тех, кому за 50, а то и все 60. Слухи о содомских наклонностях Кинча, впрочем, не подтвердились, но вызрели другие – о его полукриминальном прошлом и отчаянной страсти к кокаину. Но самые сногсшибательные сплетни гуляли про вечно ссорившихся братьев. Дескать, вот здесь уже как раз процветает самый натуральный Содом в худшем его проявлении: кто-то умудрился застать их в не самый подходящий момент – то ли они забыли закрыть гостиничный номер, то ли у горничной был запасной ключ… Непрошеного гостя тут же вытолкали взашей, и рассмотреть ему – или ей – удалось совсем мало, но и этого хватило на то, чтобы по городу поползли ужасающие слухи, из-за которых даже подумывали отменить спектакль с участием Вада и Глебетта, но на это гильдия не решилась. Слухи слухами, а состязание состязанием. Невольному свидетелю заткнули рот кругленькой суммой, дело замяли, но слухи уже было не остановить. Впрочем, в них мало кто верил: уж слишком дикими они всем казались. Рене признался, что и сам до конца не был готов поверить в такое. Впрочем, глядя на то, как постоянно собачатся братья в самых людных местах, он постепенно начал задумываться, а что если эта пустая болтовня окажется правдой. Как-то раз братья поругались прямо на центральной площади во время выступления самого Рене, и, что интересно, сумели отвлечь внимание толпы на себя. Они орали так громко, швырялись друг в друга чем попало, высказывали глупые детские претензии, и нелепые клоунские трюки уже не могли конкурировать с таким реальным во всех отношениях представлением. Особенно усердствовал младший, который припомнил старшему все его грехи с момента рождения и до текущей минуты. В конце дело едва не дошло до потасовки, и стоявшая вокруг толпа сперва бурно аплодировала, а затем даже попыталась растащить братьев. Впрочем, старший быстро опомнился и, влепив младшему оплеуху, утащил его подальше с площади. С тех самых пор слухи начали множиться еще активнее, а Рене задумался об их природе еще глубже и основательнее. В харчевне они проболтали до позднего вечера, а затем Рене вызвался проводить их до гостиницы и у входа крепко обнял обоих, буквально на пару секунд задержав Ольгу в своих объятиях. А она зарделась, спрятала лицо и первой убежала внутрь. Микаэль едва не ощутил укол ревности, но вовремя одернул себя: у них с Ольгой не было никаких шансов, девушке фантастически повезет, если ее полюбит столичный артист. На премьеру столичного спектакля съехался весь бомонд. Артистам конкурирующих театров выделили места в бельэтаже, и оттуда Микаэль тщетно осматривал партер и ложи в поисках Сказочника: его не было. Микаэль надеялся, что он прибудет пораньше, и у них появится возможность чуть больше времени провести в обществе друг друга, но надежды эти рухнули вместе с забитым до отказа залом, погашенным светом и поднятым занавесом. Он сосредоточил все внимание на сцене, где отныне царил Кинч. Постановка у столицы и правда получилась на редкость занимательная, пафосная, даже кичевая. Джекилл дефилировал по сцене в ослепительно-белом фраке, на спине которого намечались крохотные, но вполне заметные крылья. Текст повести ощутимо переписали, превратив его в агитационный монолог. Что именно хотел тем самым донести до публики Кинч, Микаэль так и не сумел понять. Затем на сцене на мгновение погас свет, а когда он зажегся вновь, Кинч предстал в виде уже Хайда – на нем был черный плащ, на лицо нацеплена отвратительного вида маска, пальцы искусно скрючены, а голос удалось изменить до неузнаваемости – Кинч хрипел, издавал утробный рык и сотрясал массивными рогами на голове. Но как не пытался он запугать зрителей, по крайней мере, у Микаэля перевоплощение это вызвало лишь приступ недоуменного смеха. Ольга рядом тоже веселилась. Им вторил и Рене, также пришедший на премьеру. В конечном итоге, в отличие от первоисточника, ангелоподобному Джекиллу удалось уничтожить дьявольского Хайда, в финале оркестр грянул мощный марш, и под эту суровую музыку Кинч все в том же белом фраке, отбросив в сторону черный плащ, маску и рога, торжественно исполнил арию о победе сил добра над силами зла. Зал аплодировал стоя. Дамы визжали от восторга, плакали даже некоторые мужчины, что вызвало у Микаэля и его друзей натуральное недоумение. Артисты несколько раз выходили на поклон, а потом уже на улице у служебного выхода выстроилась целая очередь с целью получить росчерк пера Кинча, сразившего их в самое сердце. Тот вышел практически сразу – так и не сняв свой белый фрак – и принялся, периодически макая перо в чернильницу, которую держал один из массовки, ставить свои росчерки в протянутых ему альбомах. Вот только обставлено это было в высшей степени некрасиво. Едва выйдя к своим новоявленным поклонникам, Кинч сразу же объявил, что, поскольку росчерки отнимают у него время, он готов ставить их только за определенную сумму в один золотой. Желающих получить росчерк тут же поубавилось, но основная масса с готовностью раскошелилась. Рене все это изрядно повеселило, а вот Ольга и Микаэль буквально задыхались от возмущения. На следующий день весь город только и говорил, что о новой громкой постановке столичного театра. Газеты писали, что остальным никогда не затмить великого Кинча, что история Стивенсона заиграла новыми красками в свете такой подачи и такой роскошной актерской игры. Микаэль швырнул газету на стол харчевни, где они втроем обедали, и раздраженно цокнул языком: - Бред какой-то. По-моему, постановка – верх безвкусицы. Кинч чудовищно переигрывал, нагнал пафоса, свел все к религиозной борьбе добра со злом в мире вместо того, чтобы показать, как те же самые добро и зло борются в сердце человека. - Ну ты чего, это же намного сложнее сделать, - усмехнулся Рене. – Броскость привлекает куда больше внимания. Это и худрук местный сразу понял, оттого и взял в труппу именно его, а не тебя. Ты будешь в человеческой душе копошиться, а Кинч сделает ему кассу. Вот мы и выяснили, наконец, причину твоей неудачи на пробах. Все эти несколько дней до премьеры спектакля с Кипвалом вся столица гудела о работе Кинча. Ему не давали проходу, на каждом шагу требуя росчерков и предлагая за них гораздо больше просто одного золотого. Поговаривали, что только за эти несколько дней и только на одних лишь росчерках Кинч заработал больше, чем весь его гонорар за премьеру. При этом в интервью все тем же столичным изданиям он без конца вещал о мире, полном зла, который он показал в образе Хайда, и о светлом божественном лике, способном исцелить этот мир. Оригинал Стивенсона его волновал мало, он стал лишь стартовой площадкой для запуска собственных идей постановщика спектакля и самого Кинча. - Светлый божественный лик, - бормотал Рене, перечитывая интервью. – Это он о Сказочнике? Или наивный полагает, что существует какое-то иное божество? - Думаю, Андерса здорово развеселила эта история, - рассмеялся Микаэль. - Андерса? – удивилась Ольга. – Это имя Сказочника? Микаэль нахмурился и кивнул, понимая, что его близость с правителем стала еще очевиднее. Но и упорно отрицать ее, когда уже многие не раз видели их вместе, было бы глупостью. Вон даже до столичного клоуна дошли эти кривотолки. - Так вы действительно друзья? Что-то за все это время я ни разу не видела вас вместе, - с сомнением протянула Ольга. - Он сейчас занят, - махнул рукой Рене. – Вот разберется со своими делами, и, помяни мое слово, больше ты с Микаэлем один на один не останешься ни на минуту, - и он задорно подмигнул девушке, словно бы намекая на то, что уж с ним такого точно не случится. Они и вправду с Ольгой с каждым днем сближались все больше, и это была не беззубая дружба, которая утвердилась у нее с Микаэлем. Здесь в дело вмешивалась уже страсть – ну как минимум со стороны клоуна – и девушка не могла это игнорировать, тем более, что Микаэль и правда держался особняком и никак не демонстрировал свою ревность, даже если и испытывал ее вообще. Премьера спектакля с Кипвалом имела все шансы пройти и вовсе незамеченной – так радовалась столица успеху Кинча. Поэтому пришлось вмешаться уже гильдии, потушить газетный ажиотаж и заставить редакторов написать хоть несколько заметок о предстоящем спектакле. Тем более, что он разительно отличался от того, что продемонстрировали их пафосные коллеги. На этот раз Микаэлю с друзьями удалось раздобыть билеты в партер – стоили они дешевле, чем на первую премьеру, да и спрос, несмотря на низкую цену, был не столь высок. Впрочем, зал все равно был полон, все хотели сравнить двух ведущих актеров королевства, а многие вообще были убеждены, что Кипвал обязательно заткнет за пояс своего коллегу. За прошедшие с момента первой премьеры несколько дней театральную сцену успели переоборудовать под некое подобие кабаре, и Кипвал вышел в строгом образе оперного певца – в черном фраке с белой манишкой – и затянул то, что наверняка подразумевалось как ария Джекилла. Либретто, по слухам, написано было местной поэтессой, и Рене, послушав завывания Кипвала, наклонился к Микаэлю и авторитетно прошептал: - Плагиат. - Плагиат? – изумился тот, не понимая, что он имеет в виду. - Переложенные на наш язык стихи поэта из соседнего королевства. Я знаю их язык, доводилось кое-что читать в библиотеках… Правда, рассчитано это все, вероятно, на неграмотную публику. Вы только посмотрите, как бурно они восхищаются. Зал и правда зааплодировал Кипвалу с первой же ноты. Стоило признать, что голос его действительно звучал очень неплохо, и как вокалист он выглядел гораздо убедительнее, нежели как артист, оттого он даже и не пытался играть, а просто стоял и пел. Голос его был высоким и звонким, в нем проскальзывали мягкие бархатные ноты, свойственные положительным персонажам, которого он в данный миг и изображал. Но все изменилось, когда ему пришлось играть Хайда. Для начала произошли разительные перемены в костюме, и публика с ужасом охнула, когда на сцене загорелся ядовито-красный свет, обнажая в своих лучах Кипвала. Обнажая – в самом прямом смысле этого слова. На артисте, помимо причудливым образом сплетенных на теле ремней, не было больше ничего. Так вызывающе и пошло не выглядели даже портовые проститутки. Забранные прежде в хвост длинные светлые волосы теперь были распущены, высокий голос с ласковыми интонациями перерос в хрип. Но актерская игра при этом по-прежнему страдала – невзирая на жуткого вида костюм, Кипвал по-прежнему стоял столбом, лишь изредка поднимая вверх крепко сжатый кулак, но этим его сценические движения и ограничивались. А потом, когда музыка ускорилась, Кипвал начал вдруг скакать, нелепо задирая ноги, обутые в высокие черные сапоги, словно бы изображая перебравшую танцовщицу кабаре. Таким Хайда не видел еще никто и никогда, и троица друзей из партера повеселилась на славу, наблюдая за происходящим на сцене. Эти коленца переплюнули даже пафос Кинча. В финале победу закономерно одержал именно Хайд, буквально раздавив нелепого размазню Джекилла каблуком своего высокого сапога, а сам улетел под потолок на связке огромных воздушных шаров. Этой странной концовки поначалу не понял никто, пока парочка матросов, прошедшая через всех местных шлюх, не вспомнила, что новая возлюбленная Кипвала всегда украшает свой будуар – если его можно так назвать – как раз воздушными шарами. На что тем самым намекал Кипвал, все равно до конца так и осталось неясным, но при этом появилось множество версий и спекуляций, некоторые из которых достигли и газетчиков. Теперь все и думать забыли о спектакле Кинча, он померк на фоне представления, устроенного Кипвалом, и Рене с Ольгой без умолку обсуждали и его наряд из кожаных ремней, и связку воздушных шаров, и связь с богатой местной шлюхой… Микаэля же не на шутку тревожило отсутствие Сказочника. Андерс уверил его, что непременно явится на премьеру, но не мог же он пропустить то, что происходило в столице его королевства прямо сейчас. Что это за таинственный опасный убийца, за которым он так напряженно гонялся, что оставался в стороне, когда здесь творилось такое?! В глубине души Микаэль уже принял версию Гордона и смирился с ней. Очевидных мотивов не было, но покушения прекратились, как раз когда Гордон узнал о догадках на его счет. Быть может, Сказочник пытался вытрясти у мага именно эту информацию? Но почему же тогда это заняло у него так много времени? Как ни крути, все равно выходило, что Андерс о многом недоговаривал Микаэлю, и приходилось просто смиренно ждать его появления, чтобы узнать хоть что-то. Чтобы, наконец, увидеть его и… теперь уже поцеловать. Теперь это уже не возбранялось, перекочевав из пугающих фантазий в еще более пугающую действительность. Пересуды о второй премьере не смогла прекратить даже гильдия. Хоть газетчикам и заплатили немалые суммы за публикации о предстоящем спектакле с братьями, но зрители и слышать ничего не желали, благо, свои росчерки Кипвал раздавал совершенно бесплатно, но и в давешний костюм из ремней обряжаться категорически отказывался, приглашая всех на спектакли уже в свой город, где все будет организовано ровно так же. Одним словом, популярность его театр вмиг обрел колоссальную, и столичный худрук, вероятно, кусал локти, жалея, что в свое время выбрал не его на роль главной звезды. В этих условиях братьям с их спектаклем выходить на сцену было еще сложнее. Но при этом очередная постановка смогла заинтересовать куда большее количество публики: все поняли, какую ошибку совершили, проигнорировав предыдущую премьеру, имевшую в итоге оглушительный успех. И теперь никто не желал пропускать то, что могло обернуться новым скандалом. Это, собственно, и произошло, но только не совсем так, как того ожидали зрители. В назначенный день и час в зале был самый настоящий биток: народ ютился в проходах, толпился в задних рядах, толкался у входа. Микаэль, Ольга и Рене на этот раз снова оказались в бельэтаже и даже были рады этому: все проходы в партере были забиты людьми, от смрада их дыхания было не скрыться, а здесь наверху занятыми оставались лишь сидячие места, а проходы, как и обычно, пустовали. Сюда чернь добраться не смогла. В первом акте – до антракта – братья ничем не смогли удивить публику, а потому та постепенно начала разбредаться, как только занавес упал, знаменуя перерыв. Играли они весьма посредственно, реплики произносили тихо – так, что расслышать их для бельэтажа уже было настоящей проблемой. Костюмы им сшили самые обыкновенные, да и сама постановка ни в чем не отступала от стивенсоновского оригинала – Вад играл добропорядочного Джекилла, а Глебетт – его темную сущность – Хайда – распутника и мерзавца. К началу второго акта половина зала опустела. Даже многие сидячие места были оставлены, и трое друзей воспользовались этим, чтобы оказаться поближе к сцене: Микаэль хотел посмотреть на кульминацию – борьбу двух начал, в котором по Стивенсону побеждает Хайд. Ему хотелось поближе увидеть, как будут трактовать эту историю братья, но, впрочем, ни на что особо не надеялся, познакомившись с довольно блеклым первым актом. Ближе к середине второго стало заметно, что спектакль не нравится и самим братьям, что оба играют через силу да и, кроме того, недовольны тем, что половина их зрителей сбежала и в противостоянии с Кипвалом и Кинчем они потерпели сокрушительное поражение. И если Вад еще как-то держал себя в руках, собираясь доиграть спектакль до конца, то эмоциональный и взрывной Глебетт уже балансировал на грани истерики. И вот, когда в середине одной из очередных его скучных реплик, кто-то в зале вдруг принялся свистеть и улюлюкать, Глебетт сперва замер на полуслове. Потом развернулся к Ваду и принялся буравить его взглядом, полным ярости. Сцена задумывалась довольно яркой и при должной постановке могла сорвать бурные аплодисменты: раздвоение личности Джекилла демонстрировалось во всей красе. Оба персонажа, населявшие черепную коробку доктора сцепились в финальной битве за право управлять телом и вершить то, что хотелось каждому. Они должны были бы напряженно спорить или даже драться, чтобы показать, какие жуткие противоречия мучили Джекилла изнутри, как раздирали они его на части, пока, наконец, не победила более мощная злобная сущность. Но братья местами переигрывали, переходя на вопли там, где следовало бы показать едва сдерживаемую ярость, а местами напротив были слишком неубедительны и невзрачны. Оттого и послышался из зала тот самый свист, сопровождаемый бодрым улюлюканьем. Тогда-то Глебетт и сорвался и заорал вдруг на весь зал, обращаясь уже не к персонажу Вада – Джекиллу – а к самому Ваду, словно бы осознавая, что бой все равно проигран, и сдерживаться смысла не имеет: - Это ты виноват в провале! – визжал Глебетт, брызжа слюной и тыча пальцем в ошарашенного брата. – Это была твоя дурацкая идея, чтобы Хайда играл я, а ты – простачка Джекилла, которого и играть-то не нужно! Весь груз ответственности, всю сложность ты, как всегда, взвалил на мои плечи – и вот результат! Нас освистали! И мы теперь ни копейки не получим! Мой гонорар ты выплатишь мне из собственного кармана, слышал?! - Чтоооо?! – взревел в ответ обалдевшей от подобной наглости Вад. – Разве я виноват в том, что ты бездарь?! Если ты не умеешь играть, если ты никудышный актер, зачем тогда полез в эту сферу? Вот и мыл бы себе корыта, как и делал десять лет назад! Чего на сцене забыл? Славы и легких денег захотелось? Вот тебе и результат! Теперь все увидят, что ты из себя представляешь, великий Глебетт! Да как ты Хайда играешь?! Ты же совсем деревянный, как тот Буратино! Подобного оскорбления Глебетт выдержать уже не мог, а потому ринулся на брата с кулаками, и уже через мгновение родственники сцепились и клубком покатились по сцене, визжа, дергая друг друга за волосы и молотя друг друга кулаками. Вот тут-то публика и зааплодировала – впервые за весь скучный вечер, который, наконец-то, перестал быть томным. - Худрук! – орал Глебетт в те недолгие секунды, когда они давали друг другу отдышаться. – Худрук, я требую свой гонорар, а этого подонка надо отправить на рудники! Он обворовал меня, втянув в эту грязную историю со спектаклем! - Я тебя втянул?! – вторил ему старший. – Да ты сам плясал от счастья, когда я предложил тебе эту работу. У тебя давно уже не было никаких спектаклей, и вот подвернулось что-то интересное. Зачем брался за Хайда, если понимал, что не справишься?! Позволил бы сыграть эту роль мне! - Тебе?? Актерскому импотенту вроде тебя?! Да ты только и можешь, что веревочки втыкать, техник сцены! Ничтожество! – и потасовка продолжалась под громкое завывание толпы. Закончилось все, только когда на сцену, наконец, выбежали другие артисты, осознавшие, что братья слишком далеко ушли от текста, и растащившие их по разным углам. Публика при этом и не думала расходиться, поэтому постановщик вытолкал обоих на сцену и, тыча обоим в спины, заставил публично извиняться. Оба виновато склонили головы, продолжая сверлить друг друга взглядами, полными ненависти. И на следующий день проснулись суперзвездами. На фоне этой потасовки померк и пафос Кинча, и кожаный костюм Кипвала. Все газеты трубили исключительно о драке братьев прямо во время премьеры, а газетчики гонялись за ними повсюду, чтобы взять интервью. Те были угрюмы и не словоохотливы. Глебетт продолжал требовать компенсации гонорара от брата, Вад просто посылал его куда подальше, но этим все и ограничивалось. Про них говорили так много и с таким наслаждением, что через некоторое время поползли вполне предсказуемые слухи о том, что этот скандал на сцене был постановочным. Что таким образом братья с режиссером решили привлечь внимание к своей довольно серой и непримечательной работе. И в версию эту верили все больше людей. Именно в таких условиях и проходила подготовка Микаэля к собственному спектаклю. Затмить три предыдущие премьеры ему было нечем, кроме качественной актерской игры: их постановка не задумывалась скандальной, и ставка в ней делалась исключительно на работу ведущего актера. Но столице пора было увидеть хотя бы одну адекватную трактовку повести Стивенсона. Накануне Микаэль очень волновался и не позволил Ольге успокоить себя. Рене же мужским чутьем сразу не стал в это лезть, а увлек свою новоиспеченную подругу гулять до глубокой ночи, чтобы не мешать артисту сосредотачиваться, вливаясь в проработанные образы. Репетируя, Джекилла он задел только мимоходом, сосредоточившись на Хайде – его хитрости, изворотливости, его силе и… тяге к своему альтер эго, без которого он попросту не мог существовать. Уничтожить Джекилла? Пфф, какая чушь, этого не могло произойти. Джекилл был базой, основой, на которой держались оба они. Уничтожь его – и от тебя самого не останется и пылинки, что и продемонстрировано было Стивенсоном в финале повести, когда Хайд кончает с собой. Не таким задумывал конец своего спектакля Микаэль, и постановщик сразу же с ним согласился, когда они только начинали работу. Теперь настал час продемонстрировать собственную версию событий, произошедших на страницах повести. И даже если в зале не будет Сказочника, о спектакле обязательно потом напишут в газетах, а он их прочтет и узнает… узнает абсолютно всё. В ту ночь Микаэль спал от силы часа четыре – и то отключился, вымотанный бесконечными репетициями. А с утра уже был в театре. Оля суетилась в гримерке – в тот вечер спектакль она будет смотреть из-за кулис, держа наготове иголку. Рене заполучил одно из лучших мест – в третьем ряду партера. После скандала во время предыдущей постановки народ решил больше не рисковать и взял театр буквально приступом, не собираясь покидать здание, даже если им будет сводить скулы от фантастической скуки. Как показала практика, любая скука может обернуться феерией, которую отныне никто не собирался пропускать. В зал начали запускать за полчаса до начала, и публика с гиканьем вломилась внутрь. За лучшие места начались потасовки, всем было плевать, у кого какие билеты – ближе к сцене хотел оказаться каждый. Микаэль подошел к плотному занавесу и сквозь узкую щелку рассматривал безумие, творившееся в зале. На мгновение ему показалось, что где-то когда-то он уже сталкивался с подобным. Что кресла в этом зале для такого количества людей были уже лишними. Что их нужно убрать и позволить толпе просто устроить давку у самой сцены, если уж они так жаждали шоу. Но еще через несколько минут по рядам вдруг покатилась тишина и покой: постепенно стихали потасовки, люди переставали кричать и оборачивались в поисках причины происходящего. А по проходу тем временем степенно следовал Сказочник, облаченный в свой традиционный шутовской наряд, и публика расступалась и затихала при виде него. За ним шагала высокая фигура в темном плаще и с маской на лице. В ней Микаэль не сразу распознал Ричарда Гордона, сосредоточив все свое внимание на Андерсе: он все-таки пришел! Он сдержал слово! Сердце совершило немыслимый кульбит, и Микаэль едва сдержался, чтобы не выбежать на сцену и не броситься к другу с объятиями: надо было вытерпеть до конца спектакля, надо было показать ему да и всем остальным, на что он способен, а уж потом раскрывать объятия и ждать, что тебя обнимут в ответ. Сказочник с Гордоном сели в кресла в самом центре первого ряда, и Микаэль сделал глубокий вдох, чтобы немного успокоиться, а затем развернулся и отправился за кулисы. До третьего звонка оставалось еще около четверти часа, которые артист провел, меряя гримерку шагами. Репетировать уже смысла не было: роль он вызубрил так, что мог бы в точности воспроизвести ее и в полузабытьи. Оставалось лишь пересилить собственную нервозность, чтобы не позволить ей испортить труды последних недель: один вид Сказочника в первом ряду повергал Микаэля в ступор, и необходимо было как-то это преодолеть, чтобы продемонстрировать ему да и всему королевству, что именно он, Микаэль – лучший артист на фоне прочих фриков. С постановщиком они поначалу долго спорили, как завершить эту историю: у Кинча побеждало пафосное и сильное добро, у Кипвала – карикатурное зло, у братьев – скандалы и интриги… Разумеется, всего этого предвидеть было нельзя, оттого они и действовали вслепую, когда прорисовывали собственное видение окончания истории раздвоения личности. И теперь Микаэль, как никогда прежде, осознавал свою правоту и радовался, что постановщик все-таки принял его трактовку и построил всю постановку таким образом, чтобы в конечном итоге прийти именно к этому финалу. Джекилла Микаэль создал отнюдь не образцовым лощеным добром, не безгрешным ангелом, как это вышло у Кинча, но и не ничем не примечательным, невыразительным столбом, лишь номинально представляющим все еще адекватную часть личности. В противовес всему этому Джекилл Микаэля вышел хоть и спокойным, внешне невозмутимым, но все равно терзаемым страстями, подверженным сомнениям и страхам, одним словом, живым человеком, который и хотел бы бороться со своими демонами, но у него часто попросту недоставало на то сил, и оттого он почти безропотно поддавался внутреннему Хайду, позволяя ему на время взять верх. Хайд же не был дьяволом во плоти, не демонстрировал скопище всех возможных пороков, а напоминал скорее беса-шутника, мальчишку сорванца, дорвавшегося до свободы. Отец-хозяин отпустил его с поводка, и он помчался вдаль, весело гикая и улюлюкая. Но при этом каждую секунду своей свободы осознавая, что ему все равно рано или поздно придется вернуться, чтобы быть с хозяином. Хотя бы потому, что они одно целое, и ни один из них не способен существовать без другого. Именно эту цельность, это единство и борьбу противоположностей и пытался показать Микаэль. У него не было вычурных костюмов – у Оли хватило и ума, и такта не делать акцент на костюмах вовсе, чтобы в центре внимания публики оставался сам артист. Джекилл одет был совсем скромно и невзрачно, а вот на Хайде красовался шутовской наряд – не слишком ярких и бросающихся в глаза расцветок, но все же это было он – помятый, побитый жизнью арлекин, завладевший душой простого обывателя. Изобретенный препарат позволил обывателю этому посмотреть на себя с новой неожиданной стороны, а впоследствии и принять, и даже полюбить эту сторону. У Хайда старательно поработали только с прической, которую при переключении обратно на Джекилла скрывали под шляпой: волосы Микаэля разделили на множество равных прядей, каждую смочили в воде с огромным содержанием сахара и, когда волосы начали подсыхать, сформировали подобие торчавших во все стороны игл, призванных продемонстрировать безумие и шутовскую природу Хайда – зло, но зло отчаявшееся и во многом беззубое, бессильное без своего Джекилла. Когда Микаэль впервые скинул невзрачное мешковатое пальто Джекилла и его широкополую шляпу, представ перед публикой в обличье Хайда, по толпе пронесся вопль восторга, сменившийся бурными аплодисментами. Сказочник же сидел неподвижно, вцепившись в подлокотники, словно бы понимая, что хочет донести Микаэль. Донести в первую очередь до него и лишь потом до всех остальных зрителей. И лишь Гордон медленно и лениво аплодировал, усмехаясь так, словно бы точно знал, к чему именно вел все это время Микаэль, что именно собирался сделать. Оказавшись в шутовском наряде и с самой необычной из всех причесок, что видел столичный театр, Микаэль сгорбился, движения его обрели плавность, улыбка – коварство, интонации – вкрадчивость. Он соблазнял – не только окружающих, но в первую очередь Джекилла, а, значит, самого себя. И произнес свой коронный монолог, над которым они с постановщиком и драматургом долго бились, глядя прямо в глаза своему Сказочнику: - Что ж, ты надеешься, что твое светлое альтер эго победит и ты снова сможешь существовать как самый обычный человек? Ходить на работу, влюбляться в женщин, жениться, наконец, обзавестись младенцем и забыть обо всей этой истории, будто и не было ее вовсе? А, может, тебе напомнить, что именно ты, да-да, ты сам изобрел тот препарат, что позволил мне, наконец, увидеться с тобой лицом к лицу?! Или, хочешь сказать, ты не желал этого всей своей жалкой обывательской душонкой? Ну уж нет, в это я никогда не поверю. Вон ты стоишь и весь дрожишь от страха и… вожделения. О да, ты бы жаждал быть таким, как я – свободным, не скованным моралью и обязательствами. Но только ты не осознаешь одну простую вещь: ты и есть я! Тебе не надо ничего желать, все твои желания уже исполнены – здесь и сейчас. Просто протяни мне руку, и мы навеки сольемся в единое целое. Тебе не придется больше прятаться и кромсать себя на куски, пытаясь откреститься от меня. Ты ведь всегда мечтал о таком, как я, верно? Так возьми мою руку и проследуй за мной в мир, где возможно все и ничего не страшно. Где мы с тобой будем едины. Всегда, - и в этот миг статист, что для этого монолога изображал стоявшего в темном углу ссутулившегося Джекилла, робко протянул руку Микаэлю, и свет на сцене тут же погас. Когда он вновь зажегся, Микаэль заметил, как смущен был Сказочник, какая дьявольская ухмылка перекосила лицо Гордона. А тот, кто стоял теперь на сцене, не был уже более ни Джекиллом, ни Хайдом по отдельности – это было накрепко спаянное единое целое – Джайд, Хайкилл, если угодно, в мешковатом невзрачном пальто и с постной физиономией, с нахлобученной на нос шляпой, но при этом с торчавшими во все стороны иглообразными прядями и выглядывавшим из-под пальто шутовским нарядом. Это новое существо замерло на краю сцены, не сводя взгляда со Сказочника, тоже пожиравшего его глазами, затем оно раскинуло руки в стороны, весело расхохоталось и убежало за кулисы. Зал аплодировал стоя. Наконец-то, публика получила настоящий спектакль, а не жалкую пародию. Интересную и нетривиальную трактовку образов и всей истории. Микаэля несколько раз вызывали на бис, и ему пришлось трижды произнести финальный монолог, прежде чем его, наконец, отпустили переодеваться. Напоследок, выходя на финальный поклон, он подошел к самому краю сцены, как можно ближе к Андерсу, наклонился как можно ниже и подмигнул тому, вслед затем посылая воздушный поцелуй – вроде бы всему залу, но на деле ему, именно и только ему. Он был уверен, что Андерс ждет его у выхода, а потому поспешил переодеться и тут же рванул, но в толпе восторженных зрителей сумел рассмотреть только Гордона. Надеясь, что Сказочник где-то рядом, он нетерпеливо распихал разочарованную его невниманием публику и тут же вцепился в Ричарда: - Где он? - Ушел, - пожал тот плечами. – Попросил только, чтобы я проводил тебя до дома. Он переживает, что покушение может повториться именно сегодня, а оттого послал меня проследить, чтобы этого не произошло. Микаэль хотел крикнуть, что все указывало на то, что именно Гордон и был преследователем, а теперь Андерс сам добровольно передал его в эти жаждущие крови руки, но в следующую секунду он понял: Сказочник скорее всего даже не знал о планах Ричарда, последний наверняка солгал – возможно, даже сам каким-то образом убедил его уйти. - До гостиницы? – мрачно уточнил Микаэль. - Сегодня да. А потом и до твоего поместья. Ну что, ты готов идти? Он кивнул. Хотелось уйти прямо сейчас, чтобы не видеть больше никого: ни Олю, ни Рене, ни восхищенного худрука, ни ликующего постановщика, ни ревущую толпу зрителей, ни мигом откуда-то набежавших газетчиков… Сказочник ушел, оставив его наедине с ними всеми в полном одиночестве. Он не откликнулся на его призыв, а, может, и не понял, что монолог адресован был ему одному. Или просто испугался того, что случилось в библиотеке и еще не раз может случиться, если позволить этому происходить, а не бежать, не прятаться, не бороться с неизбежным… Именно сейчас в эту самую минуту Микаэль вдруг окончательно осознал, почему тот пропал и не желал возвращаться: Джекилл почувствовал присутствие Хайда задолго до того, как тот сам себя осознал. И позорно сбежал. Они побрели с Гордоном к гостинице, благо, она располагалась всего в нескольких кварталах, и не было необходимости брать извозчика. - Твоя игра была великолепна, - произнес Ричард. – Думаю, гильдия сделает правильный выбор. Как бы не оскандалились твои соперники, но настоящее искусство всегда победит пафос, фарс и скандалезность. Ты был на высоте. Даже твой Гамлет остался далеко позади. Это новый уровень актерского мастерства. Уверен, столичная труппа уже кусает локти, что в свое время сделала ставку не на тебя. - Поздно, - махнул рукой Микаэль, - даже если они сейчас попытаются все переиграть, в их театр я больше ни ногой, какие бы гонорары ни предложили. Этим продажным сволочам искусство ни к чему. Я бы с радостью помочился им на голову за все, что они сотворили с этим искусством, - и в сердцах плюнул прямо на мостовую, сам себя не узнавая: так мог бы повести себя Хайд, а не тот Микаэль, которым он был ну, по крайней мере, в последние месяцы. Но шлейф его лучшей роли все еще тянулся за ним, он все еще не мог выйти из нее, потому, вероятно, так и осмелел. Впрочем, Гордона это нимало не удивило, он лишь ухмыльнулся, словно бы именно такого поведения и ждал от Микаэля. Гостиница, где остановились приезжие артисты, размещалась на центральной улице, и сегодня ее запрудили толпы народу. Все возбужденно обсуждали последнюю премьеру, наперебой пересказывая друг другу, как шикарен был в этой роли новый молодой артист. Микаэль с Ричардом шли, никем не узнанные, и напряженно прислушивались к этим обсуждениям, и артиста распирала гордость за то, что у него все получилось. Гордость, смешанная с печалью и разочарованием, что работу его оценили все кроме того одного, для кого он только и делал ее. Уже у самых дверей он повернулся к Ричарду и протянул руку для прощального рукопожатия, но в этот самый миг ощутил вдруг, как что-то вонзилось ему в горло и сдавило гортань так, что он мог только хрипеть, ловя губами воздух в попытке сделать вдох. Он вцепился пальцами в горло и тут понял, что то была накинутая ему на шею удавка, которую кто-то, стоявший у него за спиной, с силой тянул на себя. И этим кем-то был не Гордон, поскольку он, не уловив, вероятно, сути происходящего, развернулся и пошел прочь от дверей. Еще мгновение, и он растает в толпе, а Микаэль не мог даже крикнуть, только бессильно хрипеть, до крови впиваясь пальцами в смертельную удавку. - Ричард! – хрипел он. – РИЧАРД! Помоги мне! – но Ричард не слышал да и не мог слышать его тихих булькающих хрипов. И, уже теряя сознание, падая на колени, видя, как плывут у него перед глазами образы прохожих, Микаэль прошептал: - Андерс, спаси меня… Я тебя… - и упал на мокрую от растаявшего снега мостовую, ощущая, что удавка на шее ослабла. Взгляд его скользнул вверх, и он с ужасом увидел стоявшего теперь прямо перед ним незнакомца в черном плаще и с обрывком веревки в руке. Порыв ветра сорвал с него капюшон, и Микаэль хрипло закричал, мотая головой не в силах поверить собственным глазам: под капюшоном обнаружилось перекошенное от отчаяния лицо Сказочника. - Ну что ж, финита ля комедия, - послышался вдруг откуда-то голос Гордона, тот присел на корточки рядом с артистом и принялся медленно аплодировать, а на лице его не проскользнуло ни тени изумления.