Оля отнекивалась долго и упорно: ничего не знаю, дескать, ни про какую камеру. Ну да, в сердцах ляпнула ему тогда, что поставлю, да только дальше слов дело не пошло. Сейчас вот жалеет: возможно, этим шагом можно было предотвратить случившееся, да только чего уж теперь. И едва слышно всхлипнула: вопрос Андрея явно с новой силой всколыхнул в ней чувство вины, которое и без того выжирало ее изнутри все эти недели. А сам он и рад был бы успокоить ее, да вот только сводившие с ума мысли не давали спокойно сосредоточиться и подобрать нужные слова, чтобы не сделать еще больнее, а потому он просто извинился и быстро попрощался. Еще один тупик.
С самого начала все указывало на Шубину. Абсолютно все. Дело оставалось за малым – найти резервную камеру, где можно было бы рассмотреть лицо незнакомца в плаще ну или хотя бы его комплекцию, походку, форму рук, обувь, наконец. Но камеры такой не оказалось – последняя еще колыхавшаяся нить была оборвана. Но и кроме нее сама нить, ведущая к Шубиной, коварно натянулась, также грозясь порваться: Гамлет, которого Горшок читал перед смертью, в монологе которого содержались конкретные призывы к суициду, был издан не Шубиной. Не АСТ, даже не Вагриусом! Впрочем, оставалась вероятность, что та самая Синицына была подругой или дальней родственницей Елены Данииловны, и потому Андрей решил все же копнуть хоть немного в этом направлении. Возможно, получится встретиться и пообщаться с ней. Возможно, она что-то знает и сможет дать показания против Шубиной…
Он гуглил несколько часов подряд, сохраняя в папку на рабочем столе все найденные фотографии, статьи и интервью Синицыной. На одном из старых сайтов нашел ее древнюю почту, написал ей и продолжил искать хоть какую-нибудь связь хоть с кем-нибудь из своих знакомых, чтобы заполучить ее телефон. Но, в конечном итоге, поиски его успехом не увенчались: с почтового ящика пришла отбивка, что он удален, а в одной из найденных крошечных биографий он вычитал, что редактор этот умерла около года назад. Она не была публичным человеком, и подтверждения этому факту пришлось искать очень долго, но все же оно нашлось, и Андрей со злости шарахнул кулаком прямо в хрупкий монитор, на мгновение забывшись и поддавшись эмоциям. Очередной тупик!
Он рухнул на кровать рядом с Агатой, завернулся в одеяло и попытался отключить голову, чтобы хоть немного поспать, но в голове бурлили мерзкие мысли о его никчемности как следователя, о тупиковости всего этого примитивного расследования, о невозможности качественно его проводить, не имея доступа к закрытым ментовским базам данных, а чтобы передать дело ментам, должна быть хоть одна зацепка, хоть крошечный намек на убийство. Которого не было. Хотя… у него по-прежнему оставалась та запись с незнакомцем в черном плаще. Да, на теле Горшка не обнаружилось следов насилия, но менты не должны обойти вниманием тот факт, что непосредственно перед смертью в дом музыканта проник неизвестный, явно скрывающий свою личность. Дело громкое, пусть хотя бы проверят, кто это мог быть. С этим импровизированным частным расследованием пора было заканчивать. И, несколько ободренный этой мыслью, Андрей погрузился-таки в безмятежный сон.
Проснулся он только к обеду, решив дать себе хоть день отдыха и хоть немного расслабить мозги. Сварил кофе, нарезал бутербродов и завалился в кресло с книжкой, планируя прямо сегодня закончить, наконец, «Преступление и наказание», на чтение которого у него ушло несколько лет.
Но уже на третьей же прочитанной странице он поперхнулся и, выкашляв из горла крошки, отставил кофе в сторону, напряженно вчитываясь в показавшийся ему странным фрагмент.
А то вот еще: убила, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом в маске ходит, -- нет, уж какая тут Шубина, голубчик Андрей Сергеич, тут не Шубина!
Эти последние слова, после всего прежде сказанного и так похожего на отречение, были слишком уж неожиданны. Князев весь задрожал, как будто пронзенный.
-- Так... кто же... убил?.. -- спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.
-- Как кто убил?.. -- переговорил он, точно не веря ушам своим, -- да вы убили, Андрей Сергеич! Вы и убили-с... -- прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом.
Князев вскочил с дивана, постоял было несколько секунд и сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.
-- Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, -- пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. -- Вы меня, Андрей Сергеич, кажется, не так поняли-с, -- прибавил он, несколько помолчав, -- оттого так и изумились. Я именно пришел с тем, чтоб уже всё сказать и дело повести на открытую.
-- Это не я убил, -- прошептал было Князев, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.
-- Нет, это вы-с, Андрей Сергеич, вы-с, и некому больше-с, -- строго и убежденно прошептал Порфирий.
-- А коли так, зачем вы пришли? -- раздражительно спросил Князев. -- Я вам прежний вопрос задаю: если вы меня виновным считаете, зачем не берете вы меня в острог?
-- Ну, вот это вопрос! По пунктам вам и отвечу: во-первых, взять вас так прямо под арест мне невыгодно…..
- Что?! – взревел Князев. – Ах ты сука! Так вот каков твой план! – и он с такой силой перелистнул страницу, что едва не разорвал ее. – На меня вздумала перевалить вину? Ну уж нет, не выйдет! Ты ответишь за все свои подлости, старая мерзкая крыса!
-- Э-эх, наплевать! -- презрительно и с отвращением прошептал Князев, как бы и говорить не желая. Он было опять привстал, точно хотел куда-нибудь выйти, но опять сел в видимом отчаянии.
-- То-то наплевать! Изверились да и думаете, что я вам грубо льщу; да много ль вы еще и жили-то? Много ль понимаете-то? Друга предали и убили, да и стыдно стало, что сорвалось, что уж очень не оригинально вышло! Вышло-то подло, это правда, да вы-то все-таки не безнадежный подлец. Совсем не такой подлец! По крайней мере, долго себя не морочил, разом до последних столбов дошел. Я ведь вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей. Вам, во-первых, давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте да и подумайте: а стоит ли вам жить вообще после такого-то. Шубина-то, может, и права со своими сказками. Вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь смерти прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, -- только она и сможет искупить всю вашу подлость. Я только верую, что вас одна только смерть очистит. Знаю, что вы слова мои как рацею теперь принимаете заученную; да, может, после вспомните, пригодится когда-нибудь; для того и говорю. Еще хорошо, что вы Михаила только убили. А выдумай вы другую сказку, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали! А вы великое сердце имейте да поменьше бойтесь руки на себя наложить. Великого предстоящего исполнения-то струсили? Нет, тут уж стыдно трусить. Коли сделали такой шаг, так уж крепитесь. Тут уж справедливость. Вот исполните-ка, что требует справедливость. Знаю, что не веруете, а ей-богу, жизнь вынесет. Самому после слюбится. Вам теперь только смерти надо, смерти, смерти!
Прочитав следующий абзац, Андрей вдруг как-то обмяк, ярость, кипевшая в его груди еще пару минут назад, словно бы испарилась, уступив мутной ноющей тоске: Шубина и правда считает убийцей его? Она и правда вела его все это время именно к этому моменту? Но тогда к чему были все эти намеки на Балу, Реника, Леху и Ольгу? Что за бред? Бред! Бред! Всего этого просто не может быть!
Андрей захлопнул книгу, отбросил ее в сторону и потер горевшие виски. А что если… она права? В конце концов, ты же сам неоднократно в шутку утверждал, что главный выгодоприобретатель во всей этой ситуации – ты сам. Вся слава Короля и шута достается тебе, только ты имеешь право исполнять все эти песни, ведь ты их написал! Досадный конкурент устранен, теперь никто не будет вас больше сравнивать. Путь свободен! Все это так, бесспорно. Вот только во всей этой истории есть одно железное но: я Горшка НЕ убивал. И это факт. У меня есть алиби на этот день, его куча народу подтвердит, Агате-то все равно могут не поверить. Но, черт побери, сама мысль! Как все хитро обставлено, не придерешься. И правда какой-то Порфирий Петрович в юбке – крутила вертела все эти недели, только чтобы в конце выложить на стол все карты: ты, Андрей Сергеевич, убил, и точка. И ты даже спорить с этим не станешь, поскольку в глубине души ты прекрасно осознаешь, как ты выиграл от этой смерти. Никто не выиграл, а ты выиграл. Так кому же еще и убивать, как не тебе? Холмс всегда говорил: ищите мотив. И самый очевидный, самый неоспоримый мотив был только у тебя, Андрей.
Он завыл, захрипел, неосознанно ероша волосы. Да что же это, черт побери, такое? Почему я ведусь на какой-то глупый текст какой-то вздорной бабы, для чего-то решившей вызвать во всех нас чувство вины за смерть друга. Что ей, черт побери, от нас нужно, наконец?!! И он схватился уже было за телефон, чтобы набрать номер Шубиной и поговорить с ней по душам, но в этот самый миг телефон зазвонил, а на экране высветилась милая фотография Оли Горшеневой.
- Андрей, - голос ее звучал спокойно и несколько отстраненно, - после нашего с тобой вчерашнего разговора я позвонила Леше. Сама я камеру не ставила да и всерьез не собиралась, а вот Татьяна Ивановна вполне могла попросить Лешу приглядеть за братом. И я решила на всякий случай разузнать на этот счет. И оказалась права! Леша действительно устанавливал камеру – кажется, даже вместе с Леонтьевым. По крайней мере, Леша сказал, что советовался с ним по этому поводу. Так что, тебе лучше уточнить у кого-то из них. Правда, сам Леша на гастролях сейчас, но по мобильному мне ответил…
- Спасибо! – радостно воскликнул Князь, моментально воспряв духом. – Ты даже не представляешь, как ты мне помогла!
Леха закономерно трубку не взял. Судя по расписанию его гастролей, он сейчас скорее всего трясся в поезде в направлении Казани, и телефон сперва откликался длинными гудками, а потом и вовсе сообщил Князю, что аппарат абонента выключен.
К Ренику идти не хотелось: выяснить его Алене толком ничего не удалось, а вовлекать его в расследование с полным погружением означало бы слишком глубоко впустить его в их с Горшком историю. Он и так последние два года занимал место Князя рядом с Михой и сейчас считался полноправным участником Короля и шута, в то время как сам Андрей числился бывшим. Да и отношения их – сложные, противоречивые, едва ли не на грани никак не упрощали и без того патовую ситуацию. Вот такая вот лирическая физика. Но сам Леонтьев, казалось, напротив очень хотел помочь, словно бы заглаживая тем самым какую-то свою вину. Да и сейчас он был единственным, кто мог рассказать Андрею про камеру хоть что-то, если он не участвовал в ее установке.
Реник очень обрадовался, увидев на пороге Князя, тут же потащил его в гостиную, достал бутылку рома, сообразил закуску. Кругом бегали дети, мимо то и дело проходила замотанная Алена, в общем, царила обычная семейная атмосфера, которую Князь так ценил у себя дома. Он хотел было едва ли не с порога подвести разговор к главному, но истосковавшийся по родному лицу Леонтьев болтал без умолку. И снова завел речь о Шопенгауэре, будто им нечего было обсудить, кроме этого дурацкого философа.
- Андрюх… я ведь покаяться должен, - после второго стакана рома уныло пробормотал Реник.
- Только не начинай старую тему, что Миха погиб по твоей вине, - поморщился Князь. – Мы все уже дружно покаялись, мы все в этом виноваты, но мы его не убивали. Никто из нас. Возможно, Шубина, но и это не точно. Боюсь, все окажется весьма прозаичным – Миха реально передознулся и на этом все. Никаких убийц, никаких тайн и загадок.
- Точнее… не совсем покаяться. Когда мы с тобой тут мыли кости Шубиной, разбирая книги на цитаты, я вдруг вспомнил, что что-то в Шопенгауэре насторожило меня еще тогда, два года назад. Помню это ощущение того, будто книга читает мои мысли и подсказывает мне, как правильно поступить. Я тогда в очередной раз убедился, что это мой философ, который понимает все мои устремления, верно трактует их и подсказывает мудрые решения и выходы из ситуаций. Но и только. А недавно сел перечитывать некоторые абзацы и просто обалдел. На этот раз даже краска не смазывалась, текст изначально был увечный, перекореженный. Да погоди, сейчас я тебе это покажу… - он поспешно вышел из комнаты, а уже через несколько мгновений вернулся все с тем же давешним томом в руках. – Вот, смотри, тут уже в другом месте:
Когда нам предстоит какой-нибудь трудный и важный выбор – оставить все как есть или же вмешаться, но только при условии, которое еще не явилось, а лишь ожидается, так что мы до тех пор ничего не можем делать и должны оставаться пассивными, позволяя им со временем остыть и прийти к закономерному примирению. Вот тогда мы и обдумываем, на что нам следует решиться при наступлении тех условий, которые позволят нам свободное действие и выбор, а именно – вмешаться и установить свою волю, не дать им все вернуть. Обыкновенно в пользу одного решения говорят дальновидные разумные соображения, а в пользу другого – непосредственная склонность, жажда личного господства в группе. Пока мы поневоле остаемся пассивными, кажется, что сторона разума берет перевес; но мы заранее предвидим, как сильно будет тянуть к себе другая сторона, когда представится случай к действию, и тогда мы не сможем уклониться, не соблазниться. До тех же пор мы усердно стараемся холодным обсуждением pro и contra полностью высветить мотивы обеих сторон, чтобы каждый из них мог воздействовать на решение о будущем коллектива всей своей силой, когда придет решительный момент воспрепятствовать возвращению Князя и их примирению, и чтобы какая-нибудь ошибка интеллекта не склонила волю принять иное решение, нежели то, какое она выбрала бы, если бы все воздействовало на нее равномерно. Но это ясное расчленение мотивов обеих сторон – все, что может сделать интеллект при выборе. А действительного решения он выжидает столь же пассивно и с таким же напряженным любопытством, как и решения чужой воли. Поэтому с его точки зрения оба решения должны казаться ему одинаково возможными, и в этом и заключается иллюзия эмпирической свободы воли. И именно здесь появляется шанс обмануть этот пассивный интеллект и настоять на своем! В сферу интеллекта решение вступает совершенно эмпирически, как окончательный исход дела; но возникло оно все-таки из внутренних свойств, из умопостигаемого характера индивидуальной воли, в ее конфликте с данными мотивами, и возникло поэтому с полной необходимостью донести до него, что Князь – человек лишний, который будет тянуть нас назад. Интеллект может при этом лишь ярко и всесторонне высветить особенности мотивов, но он не в силах определить самую волю, ибо она совершенно недоступна для него и даже, как мы видели, непостижима. Воля, проявлением которой служит все бытие и жизнь человека, не может отрекаться от себя в отдельных случаях, и чего хочет человек вообще, того он всегда будет хотеть и в частности. А посему как бы он ни хотел все вернуть в глубине души, в реальности ему это совершенно не нужно, и я обязательно помогу ему понять это.
- Видишь? – ткнул он пальцем в отдельные слова и фразы, которые непосвященному человеку, далекому от Шопенгауэра, не казались ничем из ряда вон выходящим. – Я нашел электронную версию, там этих фраз в помине нет. Меня уже тогда эта падла науськала против вашего с Михой примирения ополчиться.
- Ну так и в чем тебе тогда каяться? – усмехнулся Князь. – Ты, по сути, не по своей воле действовал, а с чужой подсказки.
- Э, нет, ты мою волю в атавизм не превращай. Чего бы мне там эта Шубина ни нашептала, а я вполне мог сопротивляться ее науськиваниям, вместо того чтобы радостно броситься воплощать их в жизнь.
- Уж если на то пошло, Саш, - продолжал Князь, - Миха точно так же мог игнорировать твои нашептывания, а он к ним прислушивался, потому что в тот момент его это устраивало. Ему нравилось думать, что я мудак. Если бы он хоть в чем-то не был с тобой согласен, он послал бы тебя к черту, да и дело с концом. Не навешивай на себя жернова, здесь нет твоей вины, я серьезно. Особенно с учетом всех… кхм… отягчающих обстоятельств, - максимально деликатно и дипломатично намекнул Князь на их разговор в Штатах.
Ренегат послушно отложил книгу и подлил обоим еще рому.
- Ты мне лучше вот что скажи… Оля говорила, Леха хотел какую-то камеру поставить у Михиного окна по просьбе матери. Что-нибудь знаешь об этом?
- Да, Леха советовался, какую фирму выбрать, куда лучше камеру поместить. А зачем тебе это?
- Блин, да если была такая камера, запись с нее надо в первую очередь изучить! Почему Леха молчал все это время?!
- Понятия не имею, - пожал плечами Реник. – Может, он и не поставил ее. Может, дело одними разговорами ограничивалось. Он мне звонил тогда месяца за два до Михиной смерти. А давай-ка позвоним ему, а?
- Звонил, - махнул рукой Князь. – Он по ходу в поезде, абонент не в сети.
- Ну сейчас в ватсап, значит, напишем и подождем ответа, - и Реник быстро набрал какой-то текст на экране смартфона. – Вообще, я думаю, ничего у него не вышло. Без ведома Михи провернуть такую штуку очень сложно, а Миха подобному явно бы не обрадовался, даже если бы и знал, что инициатор – мать. Он тогда в полном неадеквате был. Оля, насколько я понял, вообще не была задействована. Не, думаю, эта нить никуда не ведет. Но, впрочем, подождем ответа Ягоды.
Тот ответил только через час, когда Князь уже потерял надежду и подумывал вернуться домой и продолжить искать информацию о Синицыной. Прислал голосовое – набирать текст в поезде было не совсем удобно.
- Привет, Саш. Да все путем, вернусь с гастролей, бухнем, расскажу подробнее. А по поводу камеры – да, было дело. Мама на меня конкретно насела, я стал аккуратно пробивать тему, с твоей подачи даже место самое козырное выбрал – на окне изнутри комнаты и чтобы запись шла мне напрямую. Мы с конторой даже договорились о скрытой камере, ее так впаяли в раму, что и сыщик не найдет! – Князь тут же вспомнил о своих тщетных попытках хоть что-то обнаружить. – Но дебилизм заключается в том, что мы не успели провернуть все в отсутствие Михи: он вернулся, когда мастера мои как раз собирались уходить. Скандалейшн был грандиозный, Миха рвал и метал, орал на мастеров, одного даже душить взялся, требуя показать ему, куда установили камеру. Тот тут же сдался и все ему выдал, ну и Миха раздербанил там все подчистую. Факир был пьян, и фокус не удался, как говорится. Но мы хотя бы попытались.
Реник принялся тоже наговаривать голосовое в ответ:
- И что, он реально там все выскреб, ничего не осталось, что хоть как-то потенциально могло сохраниться в рабочем состоянии?
- Я не рассматривал последствия, - тут же ответил Леха. – Видел только, как Миха там что-то копошился, железкой какой-то по раме колотил. Да не, там без шансов, думаю. Если уж хочешь убедиться, я попрошу Аллу посмотреть, остались ли записи с той камеры. И если что-то есть – ну хотя бы даже контрольное видео – она тебе все вышлет. На связи.
* * *
С Михой на фестах они пересекались постоянно, но теперь уже проходили друг мимо друга, словно были незнакомы, словно никогда и ничего между ними не было – ни дружбы, ни соавторства, ни Короля и шута. Андрею даже удавалось не оборачиваться вслед из потайного страха, что тот не обернется, и он останется в дураках. Уж лучше оставить в дураках самого Миху. Особенно в условиях прессинга, который сдавил Князя в тот период со всех сторон – фанаты, бывшие согруппники и сам Горшок, казалось, совершенно искренне Андрея ненавидели. Или, еще хуже, презирали. Горшка просто несло, это было понятно по интервью, а вот Яша и Реник не переваривали Князя совершенно искренне. Фанаты же и вовсе отреклись, словно бы и не Князь подарил им весь этот волшебный мир баек из склепа, который они теперь так лихо себе присвоили, заявив, что один только Миха – это Король и шута, а Андрей – так, величина временная, переменная. И Андрей терпел, глотал, проходил мимо Михи, не оборачиваясь, даже не косясь в его сторону. А потом Горшка совсем уж понесло. Прошло почти уже два года, но тот и не думал смиряться с ситуацией, принимать ее как есть, а продолжал беситься и выплескивать свою злость на бывшего друга. И он ляпнул в прессе, что Князь для Короля и шута никто. Группа, дескать, существовала и до него, существует и после него без всякого ущерба. До Андрея, впрочем, доходили слухи, что за эти два года Миха так и не написал ни одной мелодии и злился скорее на себя, неспособного творить в условиях отсутствия под боком Князя, но обида все равно захлестнула сознание, и Андрей набрал-таки номер, который когда-то помнил наизусть, а теперь вот пришлось выскребать его из телефона.
- Ты когда уже угомонишься? – прямо с порога начал он, стоило Михе рявкнуть пьяное «угу». – Самому не надоело эту ересь нести? Ты же сам прекрасно знаешь, что это вранье, но продолжаешь его распространять. Нахера?! Я тебе группу отдал? Отдал. Никаких прав на нее не заявил. Слова про тебя плохого не сказал. Тебе чего неймется? Ты чего, твою мать, добиваешься?!
- Сам знаешь, - хмуро буркнул в ответ Горшок и умолк.
- Представь себе, нет, - тихо и твердо произнес Андрей. – Так зачем?
- Ой, ну ладно, Андрюх, проехали! – Князь прямо видел, как Миха, съезжая с темы, махнул рукой, мучительно подбирая новую тему для разговора, не желая бросать трубку.
- Ты пьяный что ли? – не стал давить Андрей. – Я надеялся, что возьмешь себя в руки…
- С Тоддом попробуй не побухай. Он монстр тот еще. Вот психику успокаиваю, пока вживаюсь.
- И долго еще Тодд твой будет тянуться? Не наигрался еще?
- Все путем, - снова буркнул Миха. – Альбом новый готовим.
- Ну я рад, коли так, - совершенно искренне произнес Андрей. – Я желаю тебе вдохновения.
- Соавтора лучше пожелай! – в сердцах крикнул Горшок и затих, по-прежнему не бросая трубку.
- Думаю, к тебе очередь должна выстроиться. Ты отличный мелодист. Вон нашел же себе ребят для Тодда.
Миха фыркнул и затих, словно ожидая, что Андрей продолжит разговор. А потом вдруг сам решился:
- Говорят, ты тоже на Окнах будешь?
- Буду. Хочешь, давай пересечемся? Выпьем, - сразу взял Андрей инициативу в свои руки. – Ну сока там, - тут же поправился он.
- Ты придешь? – с сомнением, но и с надеждой в голосе спросил Горшок.
- Приду.
Палатку Короля и шута среди всех прочих отыскать было нетрудно. Князь на тот момент уже отстрелялся, до выступления Шутов оставалось еще несколько часов, и он сразу же, едва утерев пот со лба, отправился к ярко-желтому пятну в самом центре поля. Миха радостно обнимался с давним приятелем Фридманом и не сразу заметил подошедшего и стоявшего в стороне Андрея. Только теперь тот сумел рассмотреть друга и поразился, насколько он постарел за прошедшие месяцы со дня их последней полноценной встречи. Прежде, проходя мимо Горшка на прочих фестах, Андрей изо всех сил отворачивал голову вбок. Видео его выступлений не смотрел, фото не разглядывал, никого ни о чем не расспрашивал. А потому был поражен: перед ним теперь стоял почти совершенно седой Миха, тот самый, у которого еще два года назад не было ни единого седого волоса! Он весь обрюзг, лицо было одутловатым – очевидно, следы многочисленных и продолжительных запоев. Но, что хуже всего, вены его были изодраны в клочья – синяки и следы неоднократного непопадания иглой в вену красовались на сгибах локтей в неописуемых количествах. И Миха даже не трудился надевать длинные рукава или как-то маскировать столь явное свидетельство своей героиновой участи.
Андрей терпеливо дождался своей очереди, подошел к другу и резво обвил рукой его шею:
- Привет, - произнес он, глядя ему прямо в глаза.
Горшок смутился, беспомощно улыбнулся и позволил себя обнять, продолжая коситься в сторону Фридмана, словно ища защиты.
Завидев Князя, Леня тут же ретировался, решив не мешать исторической встрече, и Андрей взял потупившего взгляд Миху за локоть и потянул в глубину палатки. Там они оба опустились на походные стульчики, и в палатке повисла тягостная тишина. Не то чтобы им было не о чем говорить, как раз наоборот – тем для обсуждения накопилось столько, что никто не знал, с чего начать и стоит ли начинать вообще, чтобы не разрушить хрупкое равновесие на минуту наступившего мира. Кидать предъявы уже не хотелось, обоим и так было понятно, для чего это делалось ранее. Совместных проектов не было и не планировалось. Вспоминать прошлое казалось глупым. Словом, каждая из множества тем, на которые они бы яростно накинулись еще несколько лет назад, казалась теперь бессмысленным сотрясанием воздуха. Хотелось хоть на миг продлить эту мирную тишину и попытаться понять, смогут ли они дружить без вовлечения Короля и шута. Просто дружить, не будучи соавторами. Или Король и шут был единственным, что их по-настоящему связывало и объединяло.
Они даже не смотрели друг на друга, боясь прочесть в выражении лица другого что-то, что им не понравится, что покажется им признаком чего-то дурного – равнодушия? Презрения? Миха сидел, широко расставив ноги, уперевшись локтями в бедра, наклонившись вперед и низко опустив при этом голову. Его седые пряди – постриженные после очередного разгромного интервью про Князя во время последнего тура с Тоддом – стояли торчком, по шее стекали капельки пота, дыхание было очень частым, но нервным и прерывистым. В пальцах он крутил сигарету, пока, наконец, не сломал ее и тогда отбросил в сторону и принялся просто щелкать пальцами, разряжая напряженную до предела тишину. Никто извне не рисковал зайти внутрь – то ли Леня снаружи сторожил историческую встречу, то ли, заглядывая в щель, они и сами понимали, что мешать в такой момент не стоит. Даже если сидящие тут просто молчат. Князь держался несколько свободнее, увереннее что ли. Он даже порывался начать что-то говорить, но слова глохли в гортани – говорить было не о чем. По крайней мере, не здесь, не при свидетелях, от которых их отделяла только тонкая ткань ярко-желтой палатки, сквозь которую при желании можно услышать даже шепот едва приоткрытых губ.
С каждой следующей минутой тишина становилась все более вязкой и ощутимой. Казалось, ее можно было потрогать пальцами, растянуть, как горячий каучук, сжать, как пружину, взять в ладонь, подержать недолго, согревая своим теплом, и перебросить туда на соседний стул, где сидит он – второй. Сидит и не знает, что сказать, как повернуться, как повести плечом и убрать за ухо волосы, чтобы это движение или жест не были как-то неправильно восприняты. Чтобы еще хоть на немного продлить это странное мгновение внезапной тишины. Андрей сидел и фантазировал, что сейчас какой-нибудь 2004-й, они сидят в гримерке, настраиваясь на предстоящий концерт, и тишина, царящая между ними – просто попытка сосредоточиться, лишний раз вспомнить текст, какие-то сценические движения…
Когда Миха, наконец, неуклюже повернул голову влево, Андрей настолько уже был погружен в свои ностальгические фантазии, что даже не сразу это заметил. Лишь случайно его взгляд столкнулся со знакомым блеском карих глаз, и он тоже улыбнулся в ответ. Говорить и вправду не было нужды, все было ясно и так. Андрей медленно поднялся, сделал шаг ближе и опустил ладонь ему на плечо:
- Береги себя, - пробормотал он и едва сдержался, чтобы не коснуться губами седого затылка.
Миха лишь прикрыл глаза, едва заметно кивая. А следы инъекций на сгибах локтей еще несколько дней потом преследовали Андрея, постоянно напоминая о своем существовании. Пока, наконец, 19 июля не добились своего.
* * *
Сообщение от Аллы пришло довольно скоро. Князь даже не успел подумать, а не забыл ли Леха об их разговоре. Она просила электронку, чтобы перекинуть архивы имеющихся файлов туда. По ее уверениям, она ничего не открывала и не смотрела. И вообще не уверена, видео ли там, а не какие-то системные файлы. Просто скинула на почту ссылку на все, что у нее было, благо, весило это не так много.
В папках и правда обнаружилось множество постороннего хлама – временные и системные файлы, иконки, инструкция пользователя… но нашлось и несколько обрывочных видео. Первое оказалось контрольным: на нем мелькали лица мастеров и угрюмая фигура Лехи у дверного проема. Длилось оно от силы минуты две. Второе же занимало уже минут десять, и Андрей с прикорнувшим рядом Реником включил его, впрочем, без особой надежды на успех. Картинка была отвратительная: Миха явно повредил видеоформирующий сенсор, хотя и не добил его окончательно – вероятно, помешала конструкция оконной рамы, под которую его спрятали. Но понять суть происходящего на экране все равно было возможно: на переднем плане маячила злобная физиономия Горшка, яростно колотившего по камере чем-то тяжелым. Звука не было – микрофону скорее всего досталось больше всех. Далее камера, вероятно, бликовала, оттого вместо одной длинной записи пусть и отвратительного качества Андрею с Реником пришлось отсмотреть череду коротких видео, на которых мало что происходило – вот полуголый Миха сидел на кровати и бухал, вот он репетировал Гамлета, вот болтал с кем-то по телефону. Иногда появлялись и Оля с Сашей, пару раз мелькал Реник. Наконец, им надоело просматривать все подряд, они отсортировали видео только от 19 июля и принялись пристально изучать именно их.
Вот Миха просыпается, ерошит волосы и шлепает в трусах к двери, широко зевая и потягиваясь. Через некоторое время возвращается с кружкой в руках и плюхается в кресло, закуривая. Изображение дергается, покрывается мурашками, пропадает на какие-то доли секунды, но в целом Горшок вполне узнаваем. Есть надежда, что и лицо незнакомца им тоже удастся рассмотреть. Вот он в очередной раз садится за Гамлета, читает, пытается что-то учить наизусть – вероятно, знаменитый монолог. В этот самый момент в дверном проеме появляется он – незнакомец в черном плаще.
Князь и Реник вздрагивают, и с этой секунды Андрей замедляет видео, чтобы иметь возможность разглядеть, кто же это такой. Поначалу понять это очень трудно – лицо его скрыто под массивным капюшоном. Самое странное во всем этом – то, что Миха словно бы не замечает вошедшего, продолжая читать. А незнакомец тем временем подкрадывается к нему сзади, наклоняется и начинает словно бы шептать что-то ему на ухо. Лица, разумеется, по-прежнему не видно, но именно такое впечатление создает поза незнакомца. Миха все еще ничего не замечает или делает вид, что не замечает. Но уже спустя минуту вдруг встает и направляется к кровати, одним движением сдирает матрас, достает оттуда порошок и идет к двери – вероятно, за ложкой и шприцем. Незнакомец стоит спиной к камере, и Андрей готов завыть от отчаяния: они раздобыли такую важную улику, но и здесь не видно лица подонка! Впрочем, а можно ли считать его подонком, ведь Миха, в конце концов, и правда все сделал сам, даже если к этой мысли его и подвел кто-то дьявольски хитрый.
Горшок возвращается в комнату, берет ложкой немного воды со дна кружки, сыпет в нее порошка и тщательно водит снизу зажигалкой, доводя получившуюся смесь до кипения. Затем отбрасывает зажигалку в сторону, набирает жидкость в шприц, стараясь не захватить осевшие на дне ложки примеси, и сладостно ухмыляется, а незнакомец продолжает стоять спиной к камере и лицом ко всему происходящему. Горшок по-прежнему его не замечает. Или делает вид.
А потом происходит то, чего Андрей хотел бы не видеть никогда, стереть себе память, только чтобы эта сцена не стояла у него перед глазами: игла вонзается в вену, Горшок откидывается на спинку кресла, выдыхает и прикрывает глаза, сжимая и разжимая кулак, пропуская воздух сквозь сцепленные зубы, что-то бормоча – может, обращаясь к незнакомцу? И затем словно бы замечает пришедшего, наконец, поворачивается в его сторону, щурится, пытаясь рассмотреть, кто это, привстает, делает шаг ближе и даже нагло решается скинуть с непрошеного гостя капюшон. Сердце Князя екает – кажется, у них все-таки получится узнать личность убийцы! На несколько томительных секунд Горшок столбенеет, явно в изумлении от открытия. Затем глаза его чудовищно округляются, он хлопает себя по лбу, хватается за сердце и падает вперед. А незнакомец в этот самый миг отступает вправо, не пытаясь поймать Миху и как-то помочь ему, а, наоборот, освобождая место для свободного падения. Затем замирает на полминуты и разворачивается лицом к камере, смотря прямо в нее. Будто зная, что она там есть и еще работает.
С экрана на Князя и Реника смотрит веселое и холеное лицо Андрея Князева в просторном черном плаще. Несколько секунд он смотрит в камеру, затем улыбается, подмигивает воображаемым зрителям, накидывает на голову капюшон и растворяется в дверном проеме.
