***
На третий день он снова попытался добиться объяснения — в последний раз. Увидев, что Эдвард продолжает вести себя так, будто Иззи вовсе нет на корабле, он окончательно понял, что Кракену нужны не слова. Хищникам всегда больше по нраву свежая кровь. Наверно, Иззи и правда в чём-то крупно проебался — это судить не ему. Он знает, что он перед своим капитаном — ничтожество, быть может и вовсе не достойное прощения. Если же прощение заслужить можно, то явно не словами… Иззи хотел не милости и не жалости — он просто надеялся, что Кракен снова почует добычу. Сначала Иззи лишь раз от раза повторял то, что делал капитан. Терзая рану, Иззи мечтал о его руке, а её было проще представить, причиняя себе боль, которую она ему уже дарила. Однако он быстро почувствовал, что теперь от него нужно большее. Сняв бинты — чтобы они не защищали больное место — Иззи колотил ступнёй в стену, защемлял её дверью, расцарапывал ногтями. Задача оказалась бы проще, если бы осталась культя — но палец был срезан подчистую. В конце третьего дня воображение Иззи разыгралось, словно у лихорадочного — видно, разум принял сгустившуюся вокруг вязкую тьму за ночь и поспешил одарить его грёзами, безумными, как сны. Когда Иззи кромсал рану ножом, капитан был с ним почти въяве — он строго глядел на него и поощрительно кивал. Потом он взял нож сам, и Иззи, сдерживая крик, прокусил губу. В чёрной водной толще крики и стоны теряют всякий смысл, а уж на дне и подавно. Придя в себя и снова нащупав лёгкими воздух, Иззи подумал, что ногу пора бы оставить в покое. Хромота — не лучший друг пирата. Он не хочет быть обузой на корабле — ему следует помогать Эдварду, а не мешать его планам. Терпеть боль он умеет, но ходить нормально всё равно не сможет — это не зависит от силы воли. Правую руку лучше тоже не трогать. А вот для других ограничений причин нет.***
С большими переменами часто трудно примириться, и поначалу Иззи не раз пробовал выпытать у Клыка и Ивана, в чём причина его опалы. Ни напор, ни угрозы не помогали — и он уверился, что они сами не понимают, что творится. Иззи возненавидел этих тупоголовых увальней — так невыносимо было слышать, как они, частя, сбиваясь и пряча глаза, передают ему приказы капитана. «Это всё, что вам поручено сказать?» — «Да, это всё». — «Быть может, вы что-то забыли?» — «Нет, капитан выразился ясно». — «Вероятно, нож у самого центра твоего зрачка поможет тебе вспомнить?» — «Боюсь, нет, босс, мне правда жаль…» Всё это привело лишь к тому, что они стали больше его сторониться. Конечно, Иззи беспокоила не разлука сама по себе. Бывали времена, когда он находился вдали от капитана неделями. Его сводило с ума игнорирование, безразличие. Он не выносил те моменты, когда Эдвард был очень близко, но в то же время неизмеримо далеко. Терпеть не мог. С бегством ёбаного Боннета это закончилось, а теперь началось снова… В середине четвёртого дня, в тот час, когда капитан обычно обедал, Иззи внезапно обнаружил себя на камбузе — молча пялящимся на разделочный стол. Обменявшись ошарашенным взглядом с коком, он криво усмехнулся и вышел. Даже вида не стал делать, что его привёл сюда не отточенный годами рефлекс забирать еду для капитана. Вечером Иззи снова явился на камбуз — но уже не бездумно. И не к тому времени, когда был готов капитанский ужин, а немного позже — когда кок вышел, чтобы отнести его. Двух минут хватило, чтобы спуститься на нижнюю палубу, сунуть нож в очаг, раскалить его докрасна — такого цвета было закатное небо, под которым чёртов Боннет соблазнял капитана, такого цвета был халат, будто сотканный из жгучего стыда Иззи — и прижечь длинную резаную рану на левом плече. Эта боль была не новой, но такой сильной, что Иззи не смог бы сдержать крика, если бы тот не застрял в его горле. Иззи знал, что кок задержится — в привычке капитана было хорошенько обругать и еду, и того, кто её готовил, прежде чем приняться за ужин. У него было достаточно времени. На лбу выступили крупные капли пота. Когда он резко мотнул головой, одна из них упала на полосу алого неба, пьянящей винной ткани, румянца нескончаемого стыда, кровью хлынувшего сквозь кожу. Полоса сожгла каплю и выпустила её призрак струйкой пара. Безразлично вдыхая запах палёной плоти, Иззи подумал, что принимать боль от очага на камбузе — значит, принимать её от корабля Эдварда, то есть, почти от него самого. Чёрная Борода не хочет касаться Иззи, но его может касаться судно, которое принадлежит ему, сливается с ним, действует от его имени… Судно, которое великий капитан с такой страстью присвоил и подчинил, доказав свою силу, власть, непримиримость… Кракену понравится, что его главный трофей, его оружие, свидетельство его могущества, так метко ранит его жертву, так неумолимо сокрушает её… Алое видение было только морокой. Боннета здесь больше нет.***
Сперва Иззи считал и дни, и часы. Каждое ёбаное утро надеялся, что Кракен снизойдёт до него. Иззи даже не старался делать раны заметными — конечно, он и так узнает, почувствует… Но, видно, не прельщала Кракена старая добыча. Порченой стала казаться и скудной. Нужно было пустить больше крови, обнажить больше мяса — из тела, и, глубже, из самой души… Пороховой погреб — сердце корабля. Возможно, Иззи именно поэтому так сюда потянуло. Как выяснилось, не зря. Медные листы обшивки местами отслоились, ощерившись острыми краями — немного, почти незаметно, но прекрасно ощутимо. Сейчас команда не проводит рейдов — по словам капитана, он не хочет размениваться на мелкую добычу, ищет крупные суда — так что здесь всегда пусто, и Иззи никто не беспокоит. Сердце корабля, орган самый уязвимый и самый безжалостный, дарит боль Иззи, качая — и выкачивая — его кровь. На плече и груди рубашка немного липнет к телу, но это удачно скрывает жилет — да и всё равно она чёрная. Команда ничего не замечает, а капитан… Капитану и не надо ничего замечать, чтобы понимать. Так думает Иззи. Весь день он старается быть поближе к Чёрной Бороде; иногда ему кажется, что он почти жмётся к нему, хотя стоит минимум в пяти шагах. Он молчит, но осмеливается искать его взгляда — правда, когда находит, тот скользит по нему с полным безразличием. Даже не демонстративным. Иззи хочется пасть ниц, лечь перед ним на брюхо, впиться ртом в его сапог — то ли целуя, то ли кусая, зарыдать, завопить на весь корабль, и пусть тогда втопчет его в палубу, выкинет за борт, вздёрнет на ёбаной рее, пусть, пусть… Но Иззи знает, что если что-то ему и поможет, так только стойкость. А ещё его будто колет изнутри осколками льда при мысли, что Чёрная Борода проигнорирует и такой порыв. Это Иззи точно не сможет вынести. Иззи вертится рядом и когда кровь засыхает, и когда начинает крошиться под одеждой, и когда вновь смачивается потом. Капитан даже не уходит в каюту — будто и не чувствует никакого раздражителя. Вечером Иззи вновь остаётся наедине с собой, и первое, что он замечает — это сильная боль в челюсти: оказывается, от напряжения он так сжимал зубы, что теперь еле может их разжать. Тогда Иззи кусает кулак, чтобы почувствовать боль и в челюсти, и в руке. А после снимает жилет и резкими рывками отдирает ткань, приставшую к телу. Ворочаясь на койке с отравленными мыслями и обожжённым льдом сердцем, Иззи старался провалиться в сон, но ему не было дозволено и этого. Мысли о капитане приносили страдание, но невероятно будоражили… Это даже не похоже на горечь, смешанную со сладостью. Это как будто чувствуешь смертельную жажду и, взрезав артерию, напиваешься собственной кровью, пока перед глазами плывут круги. Иззи привычно потянулся к горлу, но вдруг в голову, как пряный грог, ударила идея. Он оделся, сунул ноги в сапоги, и через минуту был уже в трюме. Здесь, над бочками съестных припасов и ящиками всякого барахла были закреплены крюки с запасным такелажем. К ним-то Иззи и шёл. Он протянул подрагивающую руку и провёл ею по воздуху над снастями разной толщины, длины, прочности и жёсткости, долго не решаясь коснуться хотя бы одной из них. Затем схватил первый попавшийся трос и, отмотав несколько футов, набросил себе на шею. Задубевший, просоленный, растрепавшийся — судя по диаметру, он мог бы держать, например, кливер, однако был слишком негибким и неудобным для частого перевязывания. Обычная проблема — с виду даже слишком крепкий, а на самом деле того и гляди протрётся. Иззи с горечью подумал, что был таким же тросом для Эдварда. Послушно принимал его цели: хочешь — ставь по ветру, хочешь — против ветра, любой курс, любой галс… Только вот даже самые надёжные снасти не вечны — утратил гибкость, негоден стал для затейливых капитанских узлов и резких виражей, срываться начал, а там и исстарился, истёрся… Вот и не нужен. Разве что в трюм не забросишь — так он всё равно здесь. Эта мысль побудила резко затянуть трос на шее — слишком резко, так, что острая боль, стрельнувшая в горло и сдавившая уши, отдалась где-то в позвоночнике. Такую боль Кракен непременно должен почувствовать — снастями, стеной, о которую Иззи приложился затылком, полом, по которому он, съезжая, загребал сведёнными судорогой ногами. А вместе с болью — ослепительное, как огненный дождь, наслаждение. Одно за другим сверкали воспоминания — вот Чёрная Борода сжимает руку на его горле, глядя в глаза страшным взглядом, вот он отсекает ему палец — и у Иззи перехватывает дыхание, а вот он в очередной раз проходит мимо, и Иззи ощущает, как его грудь стягивают железные обручи. С каждым разом капитан душил его всё с большего расстояния, дальше и дальше отстраняя от себя. То, что теперь это происходило в трюме, было лишь закономерностью. От затхлой воды, которую никогда не удавалось откачать до конца, в трюме стояла вонь, поэтому даже когда Иззи разрешал себе сделать вдох, в лёгкие врывался гнилой, плесневелый воздух, который не позволял хотя бы ненадолго прийти в себя. Перед тем, как кончить в штаны, Иззи представил, что Чёрная Борода душит его сорвавшимся кливер-шкотом прямо на палубе. При всей команде. Эдвард даже не смотрит на пах Иззи — он и так знает, что туда хлынула вся кровь, которая не прилила к голове. Он смотрит в глаза — и для Иззи нет ничего упоительнее его зрачков. А закатное небо затянуто чёрными тучами и в нём не сверкает ни единого розоватого просвета… Отдышавшись и отбросив трос, Иззи снова огляделся. Он не планировал заканчивать. В трюме было много верёвок — много нервов корабля, готового передать Кракену его боль. А ещё здесь были цепные ядра.***
На шестой день на Иззи напало странное опустошение, почти безразличие. Больше всего оно было похоже на болевой шок — только не тела, а души. Капитана не хотелось видеть, даже мысли о нём перестали терзать — они не врезались, как вериги, а лишь привычно натирали, вроде власяницы. Отупел и ум — Иззи равнодушно слушал приказы, передаваемые Клыком и Иваном, так же равнодушно распоряжался и машинально усложнял жизнь всей команде. На то, что они подумают при виде синяков от цепи на его шее, ему было поебать. Но вот тело осталось чувствительным. В ход шло всё — абордажный крюк, заточенный протравник от пушки, выдранный из доски гвоздь, которым, если постараться, можно было проколоть себя очень глубоко. Иззи бы уже привык к виду своей крови, если бы не успел это сделать лет сорок назад. Эмоциональное отупение длилось недолго — вечером чувства вернулись. Для этого нужен был пустяк — случайно коснуться рукава Эдварда, на которого Иззи чуть не налетел в темноте. Эдвард, по обыкновению, никак не отреагировал, но душу Иззи это случайное скользящее прикосновение распахало, как якорь вспахивает песчаное дно. Почувствовал ли Чёрная Борода боль Иззи, принял хотя бы часть его новых жертв? Не показались ли они ему малы? Что нужно сделать — вытерпеть весь срок, отмеренный Кракеном, или постараться сократить его? Чего от него ждут? Видел ли капитан днём следы на шее и на руке? Нравятся ли они ему? И если да, то выразит ли он своё удовольствие, даст ли знак? И должен ли знак быть заметным? Эти мысли прогнали сон, и после долгих попыток уснуть Иззи снова повлекло на верхнюю палубу. Ночью здесь было спокойно, безлюдно — вся команда спала внизу. Наверху находился лишь часовой, но он крепко дрых, привалившись спиной к фок-мачте — поближе к гальюну. От него разило грогом. В другое время Иззи оторвался бы на наглеце по полной, но теперь такое распиздяйство сыграло на руку. Иззи сильно тянуло на капитанский мостик. В задней его части, прямо над кормой, планширь был рассечён топором — отметина, которую оставил Чёрная Борода в тот славный день, когда решил вернуться. Тогда он в трёх ударах выместил всю злость, и хотел запомнить её — наверно, именно поэтому до сих пор запрещал чинить планширь. Иззи ощупал отметину, ухватился за плоский кусок дерева между двумя расщелинами и с треском его выломил. Длиной дюймов в восемь, широкий у основания, как лезвие палаша, к концу он сужался, но не становился ломким. Эх, сколько раз такие вот ебучие осколки ранили его в бою, когда в фальшборт влетало ядро… Иззи помнил, как хлопотно потом было вытаскивать те занозы, что не вымыла кровь — порой они внезапно начинали колоться спустя недели, и тогда приходилось вскрывать шрам и доставать их из-под кожи. Это было мучительнее клочков одежды, которые вбивает в тело выстрел, и которые остаются гнить в нём долго после того, как вытащил пулю… Теперь же рука Иззи сама потянулась к этой боли — она напомнит ему азарт битвы, яростный восторг сражения, когда он бывал максимально полезен Эдварду, максимально нужен ему… Когда было не «ох, Иззи, ну чего тебе ещё?», а «так держать, друг, задай им жару!», не «принеси мне пожрать и свали», а «мы их сделали, Из! Ты в порядке, не сильно задело?..» Как давно они канули в прошлое — такие дни, когда кровь льётся за борт, когда противник не сдаётся без боя, когда можно прикрыть Эдварда, напомнить, зачем Иззи на этом корабле, показать, что он не помеха, а подмога… Иззи поудобнее опёрся на фальшборт, чтобы не потерять равновесие, закатал рукав и вдавил острый конец осколка в предплечье. С нажимом проводя по коже от локтя к запястью, Иззи наблюдал, как деревяшка встречается с другими отметинами и пересекает их. Потом в глазах помутнело. След на руке вышел скорее не порезом, а рваной раной — не такой глубокой, чтобы задеть сухожилия, но достаточно серьёзной, чтобы потребовалось зашивать. Ничего, Иззи умеет. Уже немного попрактиковался за эти дни. Он не думал о том, что часовой может проснуться, или что кто-нибудь из команды решит пойти в сральник — все эти люди день ото дня становились для него всё менее материальными. Теперь он о них и вовсе забыл. Сдавленно шипя сквозь зубы, еле слышно скуля и хрипло дыша, Иззи позволял кораблю своего капитана терзать его напрямую, и это были минуты высшего экстаза. По лицу текли едкие слёзы, а перед внутренним взором вставали эйфорические картины сражений, побед, тесных объятий… Образы того, что было, того, чего не было, и того, чего быть никогда бы не могло. Чёрная Борода смеялся, глядя в заплаканное лицо Иззи — но смеялся смехом добрым, принимающим, и языком скользил по зачерствелым губам, по спёкшемуся сердцу, и, войдя в обмякшее тело, проткнув его, сросшись с ним, вливал в него свою кровь, из одного сердца чёрную, из другого алую, и всё это бурлило в жилах Иззи, не желая смешиваться, крутило сосуды, а потом взорвалось сразу в груди, в голове и в паху. С той секунды Иззи потерял счёт дням.***
Хотя рассудок Иззи кренился всё больше, вместе с безумием росла и какая-то особая, почти инстинктивная расчётливость. Если, беспокоя рану на ступне, Иззи не задумывался о возможной инфекции, то теперь старался её предотвратить. Тем более, что это несло ещё больше боли. Раны требовалось прижигать; иногда Иззи использовал раскалённый нож, а иногда — порох. Каждый такой раз напоминал ему, как он обжёг правую руку — в одной из битв на Эдварде загорелась куртка, и её потребовалось срочно сдёрнуть. Теперь рука ничего не чувствует, но, несмотря на это, Иззи часто представляет, как ласкает ею член Эдварда. Конечно, Иззи очень хочет упиться до отключки — эта мысль всегда приходит в голову первой. Но он знает, что тогда точно кинется к капитану со слёзными мольбами, и тем только больше его разозлит. Поэтому Иззи не пьёт ни рома, ни грога. Иногда он вообще ничего не пьёт. Ему нравится, когда рот и горло сухие, когда в них горит, когда слюна такая вязкая и её так мало, что даже смазать пальцы еле хватает. Мучаясь спазмами жажды, Иззи представляет, как капитана охватывает садистская похоть, и он вдоволь пользуется его сухим горлом, которое быстро становится влажным… Однажды Иззи кажется недостаточно жажды, и он наедается солёной свинины, не вымачивая её, из-за чего горло пылает дьявольским огнём. От свинины слюна очень едкая, и она жжёт разодранный зад. Ну а голодать на корабле удаётся и того проще. Несмотря на старания изнурить себя до крайней степени, Иззи не теряет энергии. Иногда он даже будто бы в ударе. С приказами, что передаёт ему Чёрная Борода, справляется на ура — он это видит. Команда тоже не чувствует никакой слабины. Остро хочется мужского тела. Если бы он был так распущен, как эта сука Люциус, он бы затащил первого попавшегося матроса к себе в каюту, оседлал его бёдра и наебался бы вдоволь, выжав его до последней капли и хоть на время удовлетворив зудящую похоть. А на следующий день повторил бы — и снова, и снова, с другим-третьим-десятым… Но он не мог так. Это совершенно противоречило его взглядам на жизнь и верность. Поэтому Иззи проникал в своё тело иначе. Однажды он вогнал толстую парусную иглу под ноготь — по самое основание. Иззи душит себя своей перевязью — пусть шпага на ней давно не знала битвы, он напомнит капитану, что она всегда при нём, что её бремя чувствует не только плечо, но и горло. Иззи порет себя старой плетью с хвостами из корабельных верёвок — призывает ветер в паруса капитана. Жаль, что нет ни одной приметы, чтобы призвать Кракена — или он её пока не нащупал… Иззи вновь и вновь оставляет на себе крестообразные пометки. Иногда он делает это ножницами. Впрочем, ранка в виде креста часто получается сама собой при пробивании кожи тупым лезвием или гвоздём. Подпись Чёрной Бороды. Быть может, кто-то не отличит её от отметки любого другого неграмотного человека, но Иззи знает, что она особенная. Линии в ней заострённые, и одна всегда толще другой. Такая же подпись красуется у него на скуле. На протяжении многих лет, изредка, в особо благоговейном настроении, Иззи целовал кончики пальцев и прикладывал их к этому месту. А ведь обычно крест полагается целовать тому, кто его чертит — в знак искренности намерений. Чёрная Борода никогда не целовал своей подписи. Ни на бумаге, ни тем более на Иззи. Впрочем, быть может, не стоило принимать это так близко к сердцу — вероятно, Чёрная Борода не «окрестил» его, а просто поставил на нём крест. Иззи проделал с собой всё, что можно было проделать на корабле, чтобы добиться сильных, но не смертельных страданий. Разве что ни одного пальца он себе больше не отрезал. Это не походило на хорошую приманку для Кракена — наоборот, Иззи казалось, что, повторив его наказание самостоятельно, он бы посмел поставить себя вровень с ним. В конце концов на Иззи снизошло что-то вроде смирения. Надежда не угасла, но не хотелось и роптать. Он утешал себя тем, что Эдвард, по крайней мере, вернулся. Он — Чёрная Борода, он во славе, в зените, и если цена за его возвращение — полное безразличие, так тому и быть. Это лучше, чем… Это лучше, чем когда… Иззи старается не думать о том Эдварде — алом, бархатном, медовом — и у него это неплохо получается. Правда, хотелось бы, чтобы непрошеные образы исчезли совсем. И потому, когда Иззи в очередной раз видит внутренним взором что-то, смахивающее больше на куст герани, чем на его капитана, он решает принести самую мученическую жертву. Большую, чем палец. Если удовольствие и боль так норовят слиться в одно, он поможет этому чувству достигнуть пика. Он совместит то, что является для него самым желанным наслаждением, и то, что принесёт наисильнейшую физическую муку. Он пронзит себя ножом сзади. Вонзит лезвие в похотливую дыру. Быть может, Кракен это оценит. Ну а если нет… То, быть может, Иззи умрёт. Промежуточные варианты даже в голову не приходят — слишком уж он не хочет с ними сталкиваться. Набравшись смелости, Иззи ищет нож, и вспоминает, что забыл его на камбузе. В горле клокочет недовольство — видно, контролировать себя удаётся всё хуже. Однако на камбузе ножа нет. Иззи переворачивает всю утварь, шарит под столом, даже заглядывает в печь. Никакого боевого ножа, нигде — одни кухонные, а они сейчас не подойдут. Иззи сдавленно рычит и уже хочет кинуться будить повара, как вдруг скрип ступени наверху заставляет его поднять глаза. Над трапом он видит своего капитана. Кракен глядит на него тяжёлым тёмным взглядом, а в руке у него — тот самый нож.***
— Пойдём, — бросает Чёрная Борода. Его голос звучит спокойно, можно было бы даже сказать — бесцветно, но всё, что связано с Кракеном, всегда имеет конкретный цвет, и потому голос звучит скорее глухой чернотой. Иззи заворожен. Он не замечает ступеней, по которым восходит, стуча тростью — лишь видит, что капитан становится всё ближе и ближе. Он даже не до конца понимает, что Чёрная Борода с ним заговорил. Чувство близости Кракена, чувство его внимания слишком ошеломительно и монолитно, чтобы распадаться на отдельные ощущения. К удивлению Иззи, Чёрная Борода сразу отдаёт ему нож, который Иззи долго не решается сунуть в голенище — ведь в таком случае надо приостановиться, замешкаться. Всё-таки он, изловчившись, делает это быстро и точно, продолжая молча следовать за капитаном, который ведёт его в свою каюту. — Закрой дверь, — говорит Чёрная Борода, потому что Иззи сейчас слишком инертен, чтобы догадаться сделать это самостоятельно. А потом его взгляд из чёрного становится пылающим. Но не алым — а ядрёно-красным, кровяным, из него рвётся ярость, и она дорывается до Иззи. Он бьёт Иззи в лицо кулаком, как-то непросчитанно, смазанно, даже нелепо, и Иззи чувствует, как ногти капитана задевают его зубы. Затем он хватает его за волосы и прикладывает лбом о дверь каюты — вожделенную дверь, в которую Иззи так мечтал постучаться, хотя бы поскрестись, но так и не сделал этого. Капитан бьёт его об неё ещё и ещё. Когда Иззи сползает на пол, Чёрная Борода ударяет его ногой сперва в живот, а потом в челюсть. Тоже не очень просчитанно — это можно было сделать больнее. Затем он отстраняется, чтобы отдышаться. Иззи сплёвывает кровь и смеётся от счастья. Он глядит прямо в глаза Чёрной Бороде — снизу вверх, как и должен, и самозабвенно скалит красные зубы. Иззи в таком экстазе, в каком не бывал никогда, он на чёртовом седьмом или семьдесят седьмом небе, но хоть сейчас готов быть сброшен капитанским пинком с этого неба на скалы — любое возмездие понесёт. И всё же в сей священный момент из его глотки вырываются простые, слишком человеческие слова: — Почему бы тебе всегда меня не бить вместо того, чтобы игнорировать? Капитан смотрит на него пронзительно, странно. Затем его взор снова тухнет, становясь уже даже не чёрным, а серым, как туча, которая отгремела своё, и теперь в смятении шатается по небу. Иззи боится, что его слова невольно прозвучали ехидно — капитан никогда не любил его дерзости, часто она даже не злила его, а была ему попросту скучна, противна. Однако в этот раз дело, видимо, в чём-то другом. Замерев внизу, боясь пошевелиться, Иззи глядит, как Чёрная Борода тяжело оседает на пол и прячет лицо в ладонях. Потом его плечи начинают подрагивать и, чтобы не оставалось никаких сомнений, между пальцев прорываются характерные жалобные звуки. Несмотря на весь абсурд происходяшего, к Иззи тут же возвращается ощущение реальности. Он вдруг вспоминает, что Чёрная Борода — не только Кракен, он, хочет этого Иззи или нет, таит в душе необъятную боль, обиду, страдание. Именно из этого центра растут щупальца Кракена и расползается вся чернота. Когда Чёрная Борода полон сил и энергии, это злость. Когда он опустошён, обезоружен — слёзы. «Эдвард не может выколотить об меня свою тоску по Боннету, — думает Иззи с горечью. — Ему нужно было выпустить пар, и он пренебрёг даже моим наказанием, чтобы я впитал его боль. Не знал, что не прокатит…» — Предатель не стоит твоих слёз, капитан, — говорит Иззи. Слова звучат выспренне, но идут от самого сердца. Ему жаль Чёрную Бороду. Жаль Кракена. Жаль Эдварда. Капитан затих. Потом он поднял на него взгляд. Взгляд, которым — это Иззи точно помнил — он не смотрел ни на кого и никогда. И то, что Иззи увидел в нём и осознал, поразило его так, что в деталях врезалось в память на всю жизнь. Чёрная Борода, гроза Семи Морей, неустрашимый и непобедимый, плакал от жалости к нему.