Драбблы по ОЭ

— Я так устал, — Альдо откидывается в кресле, и этот жест исполнен откровенного, сияющего самолюбования. — Иногда я чувствую, что все это… — он встряхивает головой, и копна золотистых кудрей отражает свет солнца. — Все пошло не так. Талигойя не принимает меня. «Правильно чувствуешь», — думает Робер. Это злая мысль, и Альдо ее заслуживает. Он многое заслуживает — за свою глупость, за почти детскую жестокость, за избирательную слепоту. За монотонный Закат без конца, в котором Робер живет и никак не может перестать, не может сбросить его с себя, не может уйти. За то, что при любом исходе Робер станет предателем. Что хуже: предать страну, как ее ни назови, или человека? Рокэ Алва сказал бы, что зависит от страны и от человека. Почему-то Робер уверен, что Алва при любом раскладе выбрал бы человека. А что до самого Робера… Он не знает, и в этом бесконечном незнании и сомнениях сокрыта его главная беда и неизменная слабость. Точно подслушав эти рассуждения, Альдо садится ровнее и цепко смотрит. — Ты ведь все еще мой друг? Робер молчит. Недолго — хватает только на один вдох. Снова этот вопрос, очередная попытка удержать Робера на крючке. Ему ведь нравится чувствовать себя нужным, быть другом, а Альдо… Лэйе Астрапэ, пора привыкнуть, что Альдо нравится лишь он сам. Так будет куда проще сделать окончательный выбор. — Конечно, я твой друг, — Робер сам не знает, лжет или еще нет. Лицо Альдо светлеет, улыбка сияет ярче закатного солнца. Да что там, он сам весь как солнце. Альдо наконец-то кажется собой — смешным заносчивым мальчишкой. Робер никогда не поверил бы, что такой способен ухаживать за раненым, днями и ночами не отходя от его постели и не брезгуя самыми неприятными сторонами этого ухода. Не поверил бы, если бы сам не был этим раненым. До чего же глупо устроена жизнь: люди простые, и в этой простоте настоящие отчего-то вечно пытаются казаться сложнее и значительнее, и этим себя убивают. Альдо улыбается, и Робер вспоминает, как поначалу тот пытался подражать его манере говорить, чтобы звучать старше и солиднее. Довольно быстро осознав это, Робер рассмеялся впервые за долгие месяцы. Тихо, чтобы кое-кто не услышал и не обиделся. Альдо подходит ближе, и Робер вспоминает, как рассказывал ему о своей жизни в Талиге. Не самые занимательные выходили истории, сухие на подробности, но Альдо вроде бы нравились, и этот внимательный восторг хотелось носить на себе, словно орден, единственный заслуженный. Альдо заключает Робера в неловкие объятия, и тот вспоминает пьяный вечер, один в череде многих, особенный лишь тем, что Альдо зачем-то полез целоваться. Робер оттолкнул его, но не сразу, совсем не сразу, и произнесенная нетрезвая отповедь звучала манифестом собственной трусости. — До чего же ты скучный, — так сказал Альдо и больше никогда не пытался целовать. Иногда Робер думает, что следовало пересилить себя в тот вечер, уступить и привязать Альдо самым крепким, самым понятным, самым испытанным на свете способом. «Пересилить? Как будто ты не хотел», — напоминает Робер и самозабвенно ненавидит себя за все случившееся и неслучившееся разом. — Ты останешься со мной? — глухо спрашивает Альдо, и его горячие влажные губы утыкаются в шею с удивительным целомудрием. Сейчас Альдо не хочет играть и соблазнять, сейчас ему страшно. — Даже если мы… — Да, — Робер не хочет слышать окончание фразы, он и без того слишком часто твердит себе подобное, глядя в ночной мрак за окном. — Я останусь. Только произнеся эти слова, он понимает, что не солгал. «Я умру с тобой, ты не будешь проходить этот путь один, ты заслуживаешь такой горькой судьбы, но и я заслуживаю ее не меньше. Мы вместе это начали и равно виноваты». Альдо прижимается крепче, и Робер обнимает его в ответ — как лучшего друга, как несостоявшегося любовника, как все хорошее и простое, что у него осталось из прошлого. — Мы сбежим, — бессмысленно шепчет он в золотистую макушку. — Если все пойдет не так, мы сбежим. «Мы никуда не сбежим. Мы умрем здесь, ты и я, и те, кого мы непременно утащим за собой, и после нас останутся руины и несчастье, и люди станут нас проклинать. Но это ничего, для мертвых подобное не имеет значения». Альдо скоро утешится, насытившись объятиями и обещаниями, утешится и опять перестанет быть собой. Начнет вновь бездарно играть в короля, и более уничтожающей его роли не отыскать. Роберу же останутся его сомнения — и выбор, который придется сделать. Выбор между Альдо — и всем другим, что еще осталось в этом мире. В безрассудной глубине души Робер давно знает: выбора нет. Потому что, каким бы Альдо ни был, нет никого другого.