Не шипи

Антон пьет неизвестно какой стакан хрен пойми чего, и его начинает конкретно развозить — настолько, что даже самообман «я трезвый» больше не работает. Стакан или два назад еще работал, а сейчас — уже нет. Кажется, он спьяну благословил какую-то парочку на вечную любовь, но его божественная сила всё равно не так велика — этой вечной любви хватит на месяц максимум. Вокруг шумно, играет музыка, кто-то спорит, кто-то смеется, кто-то поет, причем невпопад с колонками. Колонок много, все портативные и протащены в лагерь под страхом наказания, включены на полную, с каждой звучит что-то свое, создавая жуткую какофонию, на которую всем плевать. Антон поворачивает голову к собеседнику, с которым вроде как только что общался, но никого не обнаруживает. Его стакан наполовину пуст, а это значит, что надо долить еще — пошатываясь, он идет к тому выступу, где совсем недавно сидели Серёжа с Зайцем, там организовано что-то вроде бара. Он старается держаться подальше от самого бассейна, где сейчас танцуют люди, чтобы случайно не поскользнуться и не ебнуться на дно. Лоб расшибить не страшно, а вот то, что кто-то поднимет его и заставит танцевать — еще как, эту стадию он прошел еще час назад и просто надеется, что никто не запомнит его позорный пьяный брейк. На пути к бару он видит Катеньку, которая сидит на полу у одной из колонн, и уже хочет попросить ее долить в стакан вина, но видит рядом с ней Ксюшу и поворачивает в другую сторону. Ксюша — единственный суккуб в лагере, и они не то чтобы не ладят, но предпочитают держаться друг от друга на расстоянии. Это что-то на физическом уровне, как и у всех существ, питающихся чужой энергией. Антон всё-таки добирается до бара, кое-как пролезает между собравшихся там людей и наливает себе что-то из прозрачной бутылки без этикетки — судя по запаху, водки. Подумав, следом он плещет в стакан еще и апельсинового сока в желании сделать «отвертку» и только после вспоминает, что в стакане до этого уже что-то было. На вкус получается нечто среднее между волчьими ссаками и заспиртованной лягушкой, так что Антон морщится, но всё равно пьет. Взгляд сам собой опять падает на Арсения, который сидит на краю бассейна, окруженный целой компанией — ну да, он же популярный. Его змеи растопырены в стороны и отбрасывают жутковатые тени на стену, но это по-своему красиво — и то, как Арсений смеется над шуткой Воробьёва, тоже. И Воробьёв, чтоб его, красивый. Антон отпивает еще алкогольной бурды. На этой вечеринке Арсений не перекинулся с ним и парой слов, он его даже не заметил, а Антон не решился подойти. Да и что он скажет? «Привет, классно подрочили друг другу сегодня»? Они столкнулись в душевых: Антон проснулся и приперся туда с зубной щеткой в руках и перекинутым через плечо полотенцем, а Арсений только снял одежду и поднялся с лавки. Кажется, они даже не разговаривали: Антон просто сдернул с вешалки красный носок и повесил на ручку, Арсений покачал головой и заменил на черный, а следом тут же полез целоваться. Это было быстро, пошло и грязно в прямом смысле, потому что тот был весь потный и пыльный после кросса, а Антон — неумытый и с нечищеными зубами. Темп задавал Арсений: он был разгоряченный после спорта, кусался и сжимал кожу пальцами, сам раздел Антона и затащил его под горячие струи, обхватил своей ладонью оба их члена и отдрочил резкими движениями. Антон так и не знает, что завело его сильнее: то, каким Арсений был командиром при всей своей неумелости, или ощущение того, как собственный член прижимался к чужому. Скорее первое, потому что есть в этой напористости в сочетании с неопытностью что-то особенное, что бьет под дых и сносит башню. Шум воды заглушал стоны их обоих — хотя в конце Антон не выдержал и застонал так громко, что если в коридоре кто-то проходил мимо, то наверняка слышал. Арсений, кончивший чуть раньше, клюнул его в подбородок, извинился за что-то и пошел снимать с ручки носок, оставив Антона под лейкой одного. А потом каждый занялся своими делами, будто минуту назад ничего не было, и даже зашедший вскоре Гудков вряд ли что-то заметил. А сейчас и замечать нечего: никаких смущенных и призывных взглядов в сторону Антона, которые можно воспринять как-то не так. Хотя змеи на него посматривают, но это не считается: те постоянно крутят головами. Антону не на что жаловаться, и всё равно он как будто бы ожидал другого, хотя чего именно, он не знает. Наверное, бухать надо меньше — и таких мыслей в голове не будет. Антон делает еще глоток коктейля, язык от которого уже наполовину онемел, и поэтому вкус почти не ощущается, и пьяно думает о том, какой Арсений красивый. Почему тот опять одет так, словно собрался на концерт видавшей виды эмо-группы, но это всё ему идет? Кто вообще носит то, что проще назвать не джинсами с дырками, а дырками с джинсами? Кто надевает под них колготки в крупную сетку? Кто добавляет к этому водолазку, от которой остались только рукава и ворот, а спина и живот с грудью открытые — где Арсений купил такое, неужели сам сделал? И эта цепочка, соединяющая колечки в сосках — это опасно, между прочим, а если зацепиться за что-нибудь, это ж можно пораниться! Он недовольно булькает в стакан. — На шипучку засматриваешься? — слышит он сбоку такой знакомый, почти родной голос, от которого сразу как-то теплеет. Хотя в бассейне и не холодно, несмотря на ночную уличную прохладу, а жарко из-за общей суматохи. — Да просто на змей смотрю, — отвечает Антон Ире, — они прикольные, в разные стороны торчат, как грибница, потому он и… — Грибочек, — со смешком заканчивает за него Ира. — Ты мне уже версий пять выдал, почему так его называешь, и все разные. Она красивая — кажется, она осветлила волосы на днях, и новый образ ей очень идет. Или, может быть, дело вовсе не в цвете волос, просто сейчас она счастлива, а счастье преображает любого человека. Антон за нее рад: он ее счастливой не делал и, если начистоту, не сильно старался. — Красивые волосы, Ир. — Спасибо, — улыбается она и, осторожно перехватив его стакан у краев, забирает его. — Тебе уже хватит, не думаешь? — Фигня, — отмахивается Антон, протягивая руку обратно, но обнаруживает, что та как будто плывет в другую сторону. И перед глазами всё тоже плывет. — Да и че б не напиться? Я вкладывался в общак, отбиваю. И завтра выходной. — Есть повод или ты просто от скуки решил насинячиться до блева? — спрашивает Ира ласково. — Я не блевал. — Это пока, — вздыхает она и за локоть отодвигает его в сторону — оказывается, он мешает кому-то пройти к бару. — И что ты вообще здесь делаешь? Ты же не ходишь обычно. — Решил быть более социальным. Антон смотрит на двух человек у колонны, которые так присосались друг к другу, что и не различить, какого они пола и даже вида, и его на самом деле начинает подташнивать. Дело, конечно, не в парочке и не в страстных поцелуях, а в водке, потому что обычно он поощряет поцелуи любого уровня страсти и близости, а если кто решит трахнуться посреди комнаты, то он лично подбросит презерватив. — Хочешь подцепить здесь кого-то на ночь? — Нет, — буркает он. Пока он занимается сексом с Арсением, нет смысла искать кого-то на одну ночь. К тому же Антон по опыту знает, что двадцать раз переспать с одним человеком качественнее, чем одноразовый секс с двадцатью людьми. — Уже подцепил кого-то, но что-то не клеится? — предполагает Ира. — Всё клеится отлично, — Антон снова кидает взгляд на Арсения, но быстро отводит его, — лучше, чем клей «Момент» — лови момент. Но там просто секс, ничего серьезного. — Не переживай, — Ира слегка приобнимает его и похлопывает по спине, — я уверена, он или она обязательно поймет, что ты заслуживаешь большего, чем просто секс. — С чего ты взяла, что мне это нужно, — ворчит, хотя скорее ворочает языком, Антон, и вопросительная интонация не получается. — Мне, между прочим, и так отлично, я вообще считаю, что должен просто трахаться со всеми подряд. Сама знаешь, я отлично трахаюсь, такой талант не должен, — он икает и морщится, — пропадать зря. — Знаешь, почему ты так хорош в сексе? — Потому что у меня язык как снежный отвал. — Это тоже. Но в первую очередь ты думаешь о человеке, и поэтому с тобой в постели чувствуешь себя… — она смотрит на него с легкой улыбкой, и в глазах ее мелькает ностальгия, — особенной. — Потому что я инкуб. — Нет, Антош. Ты не первый инкуб, с которым я спала. И да, конечно, инкубы доводят до оргазма, но оргазм и удовлетворение — совсем разные вещи. Разница такая же, как между «заниматься сексом» и «заниматься любовью». — Ты перечитала любовных романов. На противоположной стороне бассейна, у стены, прямо на полу сидит Вадим, причем вместе со Славой Чепурченко. Это удивляет, потому что Вадим мало похож на того, с кем станут водиться популярные ребята, но они улыбаются друг другу и сидят как-то очень близко, и Антон за него рад. Здорово, если Вадим найдет здесь друзей — надо будет навестить его на днях. Антон, конечно, не обязан, он свою задачу встречающего выполнил еще в первый день, но ему хочется. — Ты про новенького говорил? — уточняет Ира, видимо, проследив за его взглядом. — Это с ним у тебя клей «Момент»? — Я… — начинает Антон, но кислый вкус во рту резко усиливается, а под челюстью появляется знакомое тянущее ощущение. Даже не пытаясь договорить, Антон зажимает рот рукой и порывается к ближайшему выходу — сгибается прямо за поворотом и блюет в какой-то горшок. Он надеется, что это мусорка или хотя бы пепельница, но, судя по запаху, Антон не первый использует это в качестве блевницы. От этого понимания горло дергает еще более резким спазмом, и он извергает новую порцию рвоты. — Фу-у-у, — слышит он неподалеку женский голос, — пойдем отсюда. Подняв взгляд, Антон видит, как мимо него, держась за руки, проходит какая-то парочка — то есть две парочки, потому что в глазах двоится, и вообще мир какой-то кривой. Видимо, своим перфомансом он помешал кому-то целоваться — ну и пофиг, нашли место, это же… Антон хмурится, потом щурится, пытаясь в темноте рассмотреть, где находится — не сразу осознает, что это та самая раздевалка, где они вчера были с Арсением. Это ожидаемо, потому что Арсений вездесущ, и даже если его нет поблизости, то вокруг неизменно витает дух воспоминаний о нем. Под челюстью опять тянет, и Антон вновь сгибается над горшком. — Как обычно, — произносит Ира откуда-то издалека, но ее голос пробивается сквозь общий гомон, — ты же знаешь, как бывает: он говорит, а потом хлопает себя по лицу и бежит блевать, куда придется. — Знаю, знаю, — отзывается Эд уже совсем близко, Антон чувствует его ладонь на спине. — Братан, ты как? Антон выпрямляется, держась за стену, и смотрит на Эда сверху вниз — татуировки перед глазами ползут по его лицу, как живые, но такого точно не может быть. Вроде бы у Эда есть какой-то семейный артефакт, делающий его невидимым, но сейчас он видимый, и к чему Антон это вообще вспомнил? Черт, его снова тошнит. — Нормально, — кое-как выговаривает он. — Ага, я вижу, у тебя глаза в кучу. Пойдем, Тох, на свежий воздух, подышишь, на звезды посмотришь, алкаш недоделанный… Ир, помоги мне вытащить его. Они берут его под локти и ведут на улицу, хотя Антон, вообще-то, отлично идет и без их помощи — так, чутка набок косит, но не настолько, чтобы ходить по кругу. Хотя на ориентировании их учили, что на больших пространствах все ходят кругами, поэтому если заблудился в лесу, то надо смотреть на солнце и мох, а не тупо идти вперед. Сейчас бы мох потрогать, он такой мягкий, а лучше упасть в него лицом и уснуть… На улице он вдыхает «свежий воздух», который мало чем отличается от не свежего — легче ему точно не становится. Он морщится и оглядывается в поисках чего-нибудь, куда можно было бы сблевать, но вокруг совсем ничего, кроме камней и редких кустиков. — Тазик, — хрипит он. — На траву давай, горе луковое, — советует ему Эд. — Я не могу на траву. — Как ребенок, — Эд вздыхает, — ладно, щас найду че-нибудь. Ир, ты Макара не видела? Он бы его на плечо закинул и до комнаты дотащил на раз-два. — Так он ушел вроде. Точно, вот с кем говорил Антон до того, как очнулся с полупустым стаканом в руке — Макар еще сказал ему не пить больше, похлопал по плечу и пошел спать. Антон лишь сейчас вспоминает, что хотел спросить у него насчет тетради, но вокруг было слишком много людей, и он побоялся, что их услышат. — Да блядь, — от души выдает Эд. — Ладно, соображу. — Ты как? — Ира приседает перед ним на корточки, и Антон не может срастить, как так вышло, что он только что стоял, а сейчас уже сидит на траве. — Совсем плохо? — Меня тошнит, — жалуется он и внутренне радуется, что это Ира — она видела его и более жалким. А уж когда она оттаскивала его от паркета, с которым он лез целоваться, вообще отдельный эпизод. Пока все остальные в лагере — божества, он лично — убожество. — Ты не убожество, — успокаивает она: видимо, Антон произнес это вслух. — Так, подожди, я попробую… Она пытается вырастить что-то: тонкие стебли вылезают из земли, переплетаются друг с другом в нечто, напоминающее ком. Видимо, она хочет сплести для него корзинку или что-то вроде, но подобное у нее никогда не выходило: она слишком далекая родственница Деметры, чтобы унаследовать достаточно божественных сил. Антон сглатывает поступающую рвоту и старается дышать глубже, но ему становится только хуже — даже слезы набегают на глаза. Зачем он вообще сюда пришел и так надрался, ведь мог же по-тихому выпить в комнате пива на пару с Эдом и завалиться спать. — На! — внезапно орет Эд издалека, и Ира, отвлекаясь от своего комка из сорняков, ловит большую шляпу с широкими полями. — Что это такое? — Что нашел. Терпеть больше Антон не может, так что тянет к себе шляпу и блюет прямо туда. Ему стыдно так, что горят уши, и всё-таки он радуется, что здесь больше никого нет, а перед Эдом с Ирой позориться не страшно. Антон переживает все спазмы, чуть не выблевывая вместе с остатками алкоголя и каких-то бутербродов собственные кишки — звуки он издает жуткие. Помимо них, слышится лишь отдаленная музыка из здания и какие-то резкие вскрики оттуда, а еще стрекот кузнечиков и… шипение. Он вскидывает голову так резко, что темнеет в глазах — Арсений стоит прямо перед ним и смотрит на него же, как и его змеи, раскинувшиеся в причудливое дерево на фоне звездного неба. Из-за двоения в глазах кажется, что их гораздо больше, чем обычно. — Что ты здесь делаешь? — охуевает Антон и сам слышит, что слова вылетают из его рта не такими, как хочется. Какая-то неразборчивая каша. — В данный момент наблюдаю за тем, как ты блюешь в шляпу Варнавы. В лунном свете его торс кажется почти белым, мраморным, а цепочка между сосками сверкает ярче звезд. То ли от этого прекрасного вида, то ли от того, что всё выблевано и его желудок стал таким же пустым, как его башка, Антону становится легче. Правда, следующее мгновение до него доходит, в каком состоянии его видит Арсений, и ему хочется провалиться сквозь землю — буквально, можно сразу в Тартар, минуя царство мертвых. — Зачем ты привел его? — невнятно спрашивает он у Эда. — А че мне было делать? — разводит тот руками, в одной из которых пластиковый стаканчик, и поворачивается к Ире: — Не ссы, мы тут справимся. — Точно? — Она поднимается на ноги и кажется такой высокой снизу — Антон привык видеть в основном ее макушку. Он бы и сейчас рад встать, но что-то ему подсказывает, что пока не стоит. Ноги ощущаются не ватными, но какими-то тяжелыми, желудок тянет, а во рту такой привкус, будто он сожрал банку маринованных помидоров, которые остались в погребе еще от прадеда. — Да точно, точно. Ира треплет его по волосам то ли как собаку, то ли как маленького ребенка, и уходит, а Антон не знает, куда смотреть. Смотреть на Арсения он не рискует, словно если делать вид, что того тут нет, то это претворится в жизнь, трава неинтересная, а шляпа — ее вообще лучше сбросить со скалы, как слабых мальчиков в Спарте. — Пей, — приказывает Эд, вручая ему стаканчик, который Антон покорно берет, делает глоток — и морщится. — Вкус странный. — Так и должно быть, — объясняет ему Арсений, присаживаясь перед ним на корточки, совсем как недавно Ира. — Там соль и сахар, соды под рукой не было. Элайза тянется к Антоновому лицу, но Арсений перехватывает ее на полпути, и от этого становится не только стыдно, но еще и тоскливо. Антон делает глоток, но не успевает проглотить, как его снова начинает рвать, и он снова склоняется над шляпой. В желудке ничего уже не осталось, поэтому выходит из него лишь горькая желчь. — Не смотри, — сплевывая, просит он. — Не могу, это сильнее меня. Всё равно что смотреть на дохлого голубя — мерзко, но взгляд оторвать невозможно. Сука, из всех людей, которых мог позвать Эд, тот позвал последнего, который должен это видеть. Антону хочется упасть лицом в землю и лежать так, пока все не уйдут, до самого утра, а потом доползти до границы лагеря и надеяться, что его сожрут волки. Арсений никогда больше не займется с ним сексом. — И ты с ним ебешься, — осуждающе выдыхает Эд, и Антон уже хочет сказать ему, что ничего подобного, он ни разу, никогда, нигде и ни в какие места, но Арсений огрызается: — Ты вообще ни с кем не ебешься. — И слава богам. Говоришь так, как будто это что-то плохое. — Он знает? — Антон вскидывает голову, запоздало вытирает рот тыльной стороной ладони. — Ты же сказал, что мы не должны никому говорить. — Я не понял половину из того, что ты промямлил. — Арсений встает, и он еще выше Иры — просто гора, уходящая в небо. — И нет, это ты не должен никому говорить, а я могу говорить, кому захочу. — Хуя у вас правила, — вклинивается Эд. — Ладно, похуй. Хлебай воду, бро, ща домой тебя отведем. — А с этим что? — Арсений указывает на шляпу так, словно ничего более мерзкого в жизни не видел, что вполне может быть правдой. — Ты не можешь просто спалить ее к чертям собачьим? Неизвестно как шляпу, а вот Антона в который раз опаляет огнем стыда. Он пытается потушить его несколькими глотками воды, одновременно сладкой и соленой, но это не срабатывает. — Спалить? — охуевает Эд. — Арс, бля, ты «Геркулеса» пересмотрел? Черное пламя не так работает. — Не смотрел я твоего «Геркулеса», я даже не знаю, что это такое, — недовольно бубнит Арсений — он всегда такой, когда на парах его спрашивают о чем-то, о чем он понятия не имеет, хотя таких вещей немного. — Просто оставь ее, потом кто-нибудь уберет. Тох, воду допил? Антон воду допил и теперь складывает стаканчик гармошкой, потому что так компактнее — почему раньше до этого никто не додумался? Эд отбирает у него его новое изобретение и кидает тоже в шляпу, а потом дергает его за локоть, но Антон не хочет вставать. Если встать, то придется идти, а если придется идти, то придется и позориться. Он ложится на живот, лицом в траву, потому что так хотя бы не видно его поплывшего взгляда, а значит не видно, как сильно он пьян. — Антон? — осторожно окликает Арсений, и это чуть ли ни первый раз, когда тот зовет его по имени, а не по фамилии. — Ему не плохо, он просто ужратый, — объясняет Эд. — Тох, ну-ка поднимайся, пора идти в кроватку. — Не пойду, я останусь здесь, идите без меня. Трава щекочет лицо, но Антон утыкается в нее носом и зарывается пальцами, трется щекой. Она по-приятному прохладная, а еще хорошо пахнет: свежо так, успокаивающе. — Посмотри на него, — веселится Эд. — Арс, как же низко ты пал. — Я, вообще-то, твой друг, — бормочет Антон в траву. — Тем более. Бля, зря мы Ирку отпустили, она всегда что-то такое делала, что он еще более-менее был. — Она говорила, — вспоминает Антон, — что будет любить меня даже таким. Я так скучаю… Он не скучает по ней, но очень скучает по чувству принятия, которое было в их отношениях. Конечно, ему было жестко стыдно перед ней за все косяки: и за тот случай с полом, и за блевоту, и за то, как однажды он подавился гранатовым соком и чихнул им же на ее новое белое платье. Но он всегда знал, что даже если она зла или разочарована, то она всё равно продолжает его любить. Антон думает об Арсении, и ему становится еще грустнее: всё просрано, абсолютно всё просрано, зачем же он так нажрался, не надо было сюда идти. — Эй, — зовет Эд, и кто-то пинает его носком, кажется, ботинка по заднице — скорее всего, тоже Эд, — братан, не время горевать о бывшей. — Я могу прикатить тачку для овощей, и мы его туда сложим, — предлагает Арсений — и Антон так удивляется, что тот еще не убежал, сверкая пятками, что переворачивается на спину. Звезды такие яркие, такие блестящие, так красиво качаются на небе. Змеи Арсения тоже блестят, но совсем не так, по-другому. Антон вытягивает руку в попытке погладить Элайзу, которая тоже тянется к нему, но длины руки не хватает. — Эла-а-айза, — тянет он. — Это не Элайза, придурок, это Криста. В темноте цвет не различить, но Антон был уверен, что это коричневая змея. Он хочет позвать белую змею, которая сейчас лежит у Арсения на плече, но не знает ее имени. — Че? — тупит Эд. — Змеи твои, что ли? — Они самые. Так что насчет тачки? — Много чести. Так, — Эд наклоняется, крепко обхватывает Антоново запястье и тянет наверх, — давай вставай, Тох, вот так, потихоньку. Он с трудом поднимается на ноги — его сильно шатает, но Арсений подхватывает его с другой стороны. Антон пытается оттолкнуть его, потому что тому, наверное, омерзительно касаться его после произошедшего. А ведь еще вчера Арсению с ним было так хорошо, он стонал, и выгибался на нем, и подставлял шею под поцелуи… — Заткнись, — цедит Арсений. — Надо было сегодня внизу остаться, — хрипит Эд. Они говорят так, словно Антон озвучил свои мысли, но такого же не было. Он перебирает ногами, стараясь идти ровно, и размышляет: может быть, Арсений умеет читать мысли? А если умеет, то знает ли он о том, каким горячим Антон его считает? Особенно его соски, они такие сексуальные и в то же время такие милые. Эд ржет. — Придурок, — Арсений встряхивает его так, что он чуть не падает носом в каменную дорожку, — я не читаю мысли, ты говоришь всё вслух. Не может быть. Антон жалеет, что вчера толком не потрогал эти милые арсеньевские соски, а ведь мог бы: мог запустить руки под ту ужасную футболку, осторожно коснуться сосков, потеребить их пальцами, облизнуть, даже всосать в рот. Интересно, если прикусить их, Арсению понравится? Этого Антон уже не узнает. — Хочу умереть, — делится Арсений. Как же приятно от него пахнет, так свежо, что хочется уткнуться ему в шею и вдыхать этот цветочный аромат. — Надеюсь, Зевс поразит меня молнией прямо сейчас. — Я первый, на правах племянника, — отвечает ему Эд и дергает какую-то дверь, но безуспешно. — Сука, еще и дверь закрыл. Тот начинает рыться по карманам его джинсов, хотя Антон бы предпочел, чтобы это делал Арсений — теперь это единственная возможность ощутить его прикосновения. Будто услышав его мысли или и правда услышав, тот цокает и отпускает его, прислоняя к стене. Антон только сейчас понимает, что стоит в коридоре первого этажа дома для существ, рядом с дверью в свою комнату. — Тох, ключи где? — спрашивает Эд. — Какие ключи? — От твоей комнаты, дурья ты башка. Антон лезет в карман толстовки и обнаруживает, что никакой толстовки нет, поэтому он просто бессмысленно гладит себя по пузу — хорошо, что хоть футболка осталась. — Они в толстовке. — А толстовка где? — Я не знаю. Эд стукается лбом о дверь — раз, два, три. Антон пару раз видел, как тот бьется головой о парту во время пар, но чтобы с дверью — такое при нем впервые. — Зачем ты вообще дверь закрываешь? — злится Эд. — У всех они открыты. — А вдруг кто-то украдет мои конфетки? — Скорее всего, толстовку он в бассейне оставил, — предполагает умный Арсений. — Такая, м-м-м, светло-розовая, вот тут, — он гладит себя по соску, зачем он это делает? — карман квадратный. Какая-то из змей касается Антоновой щеки — Антон хочет повернуть голову и поцеловать ее, но не решается: он же блевал недавно, нехорошо целоваться с кем-то после такого. — Окей, я тогда сбегаю поищу эту толстовку. — Эд смотрит на него как-то непонятно, что Антону опять становится стыдно, а потом поворачивается к Арсению: — А ты своди пока этого чмоню в душ, что ли, а то он весь… — Я понял. Антон не понимает. Эд уходит, а он медленно скатывается по стене вниз — не потому, что его не держат ноги, просто он не видит смысла стоять. Сидеть гораздо лучше, хотя лежать — еще лучше, чем сидеть. Что лучше, чем лежать, он придумать не может. Хотя нет, может: заниматься сексом. — Нет. — Арсений стискивает его под ребрами и подтягивает обратно в стоячее положение — какой он сильный, оказывается. — Шастун, ну ты хотя бы постарайся не быть таким бухим. В этом Антон тоже не видит смысла. Как и в жизни в целом. — Давай без этого, — вздыхает Арсений. — Пойдем в душ, ты весь в блевоте и воняешь, меня из-за тебя тоже тошнить начинает. Антон совсем падает духом, но на пол, правда, не падает — в основном потому, что Арсений подхватывает его плечом. Тот идет в сторону душевой, и Антону ничего не остается, кроме как плестись с ним же. Хотя он и сам неплохо идет, ему нужно лишь немного поддержки — совсем как в жизни, так-то он самодостаточный. Из-под двери душевой вытекает полоска света, но свет в этой комнате горит всегда. Носка на ручке нет, шума воды тоже не слышится, значит там пусто — и когда они с Арсением оказываются внутри, Антон в этом убеждается. — Стой тут, — приказывает ему Арсений, оставив его рядом с одной из раковин, и Антон опирается на нее руками, смотрит в зеркало. Отражение мутное, плывет в глазах и слегка двоится, но даже так не сложно рассмотреть, что он весь всклокоченный и бледный, а черная футболка уже не такая черная. — Твоя щетка здесь? — уточняет Арсений с другого конца комнаты, и Антон тоже видит его в отражении. Он думает о том, что через отражение они могли бы смотреть друг на друга без всяких линз и темных очков. У Арсения очень красивые глаза, он помнит. — Я не слышу, что ты там бормочешь. — А? — Я спросил, — Арсений в отражении смотрит на него — приходится щуриться, чтобы два Арсения соединились в одного и картинка прояснилась, — где твоя щетка. Ты ее здесь оставляешь или в комнату уносишь? — В комнату. Арсений возвращается с табуреткой и усаживает Антона на нее, включает кран. После темной улицы и коридора в душевой слишком светло, так и хочется закрыть глаза… — Не засыпай. — Арсений трясет его за плечо. — Шастун, я кому сказал! Антон разлепляет глаза и смотрит на Арсения — тот стоит перед ним и, раздраженно глядя на него в ответ, шуршит каким-то пакетиком. Очень хочется обнять его и уткнуться лицом ему в живот — даже больше, чем в подушку, хотя та куда мягче. Мимолетно он жалеет, что и животу Арсения не уделил достаточно внимания: можно ведь было долго-долго покрывать его поцелуями, слегка прикусывать кожу и оставлять слабые, почти незаметные, засосы. Можно было бы доходить до лобка, поддразнивая, но не касаться члена, а снова целовать выше, до ребер или даже до сосков — Арсений бы наверняка выгибался, прося большего. — Ты думаешь о чем-нибудь, кроме секса? — усмехается тот и, взяв с хлипкой деревянной полки стакан, наливает туда воды из-под крана. — Думаю, — отзывается Антон обиженно, принимая протянутый стакан. — То, что я инкуб, не означает, что я думаю только о сексе. И не строй из себя оскорбленную невинность, ты сам та еще шлюха. — Половину промямлил, зато то, что я шлюха, сказал четко... Стой, ты зачем пьешь? — устало спрашивает Арсений, Антон перестает пить и поднимает глаза. — Вода же из-под крана. — А что с ней делать? — Прополощи рот и сплюнь в раковину. Антон не понимает, в чем большая разница, если во время питья вода всё равно какое-то время будет во рту, но выполняет сказанное. После этого Арсений пихает ему в рот щетку, намазанную зубной пастой, и елозит там — вообще-то, это больно, местные щетки пиздец какие жесткие, как будто их делают из шерсти диких свиней. У Антона щетка мягонькая. — Не болтай. — Хочешь потрахаться? — неразборчиво предлагает Антон, пока Арсений шурудит щеткой у него во рту. Он ни на что не надеется, но спрашивает на всякий случай: вдруг не всё еще потеряно. На самом деле он и не хочет трахаться, потому что устал и желудок еще болит, но ради Арсения он готов. — Нет. — Всё потеряно. — Давай полощи и снова сплюнь, только не глотай. — Недавно ты хотел другого, — напоминает Антон, но смешанные с пастой слюни предательски текут по подбородку. — Ой. Он вытирает их рукой и, как и сказал Арсений, полощет рот, выплевывает всё в раковину. Мерзкого вкуса желчи теперь нет, его заменил приятный мятный. Антон ощущает себя посвежевшим. — Руки вверх. Антон послушно поднимает руки, но без энтузиазма, потому что это точно не какая-то ролевая игра в преступника и полицейского. Арсений больше не хочет заниматься с ним сексом, и Антон не может обижаться на него за это: он бы и сам с собой, наверное, заниматься сексом не стал. Как он и предполагал, Арсений не притворяется полицейским, он просто стягивает с него футболку, задерживая взгляд на родимом пятне у соска, а затем развязывает шнурки и снимает кроссовки. Антон радуется, что надел не дырявые носки. Перед вечеринкой он думал о том, что они с Арсением могут столкнуться в бассейне, горячо полапать друг друга в каком-нибудь темном углу, а потом прийти к нему в комнату. Он бы разулся — а носки целые, такой был план. Дверь открывается, и в душевую заходит Милохин. Он направляется было к лавкам, по пути расстегивая молнию на худи, но видит Арсения, подвисает и с коротким «извините» поворачивает обратно. Арсений даже не оглядывается на него, просто так же, сидя на корточках, снимает с Антона носки. — Он тебя боится, — зачем-то говорит Антон. — Как и большинство здесь. Вставай, только аккуратно, постарайся не упасть лбом в раковину. Антон поднимается, и Арсений расстегивает его джинсы, но делает это совсем не сексуально. Опять становится стыдно за то, что с ним возятся, как с маленьким ребенком: ему это, вообще-то, и не нужно, он мог остаться и на лужайке, уснул бы прямо там, как отшельник. — Знаю. Арсений стягивает с него джинсы, оставляя в одних трусах, но ненадолго, потому что как только ему удается выпутать ноги Антона из штанин, он снимает и трусы тоже. Змеи в опасной близости от члена, они касаются кожи живота, но Антон совсем не боится — даже гладит ту, что первой попадается под руку. — Не злись на меня, — пьяно просит он ее, — ты такая хорошая. — А ты дурак. — Арсений встает и отходит, так что змейка, за недостатком длины, тоже уходит от прикосновения. — Иди в душ, а я схожу в постирочную, поищу тебе полотенце и что-нибудь из одежды. Антон кивает и, следуя приказу, идет под лейку, дергает кран — жалко стонет от ледяной воды, обрушившейся на его хрупкие плечи. В следующее мгновение его обдает кипятком, потом бьет струями такого напора, что аж больно, и только после температура и напор воды настраиваются на что-то среднее. Обычно он сначала включает кран и идет раздеваться, а когда возвращается, то лейка уже перестает буянить — сейчас забыл. Вода еле теплая, в комнате тоже прохладно, и Антон зябко обнимает себя, но мир перед глазами немного проясняется, хотя и не настолько, чтобы перестать двоиться и постоянно крениться вправо. Стоять тяжело, так что он упирается ладонями в стену и смотрит на неровные стыки плитки. Ему определенно становится легче, он даже успевает впасть в состояние транса; кажется, кто-то еще заходит в душевую, включаются и выключаются краны над раковинами, хлопает дверь. В какой-то момент ему мерещится, что он остался один во всём мире, стоит где-нибудь в Исландии под стекающим со скалы ручьем, а рядом ходят козы. Хотя если козы ходят, то получается, что не совсем он уж и один? — Эй, — Антон открывает глаза и поворачивает голову на голос Арсения — тот стоит, уперев руки в бока, и на одном плече у него висит длинное черное полотенце, — ты что, всё время так и стоишь? Ты не мылся? Антон хочет игриво предложить Арсению помыть его, но все свои силы бросает на то, чтобы не рыгнуть, потому что хочется — последствия рвоты. А когда это ему удается, то и романтический момент пропадает, поэтому он берет с полки под лейкой чей-то гель для душа и выжимает прямо на себя, размазывает по телу пахнущую химическим арбузом жижу. Почему все эти фруктовые суррогаты никогда не похожи на то, что пытаются имитировать? Клубничная смазка не пахнет клубникой, арбузный гель не пахнет арбузом, банановая жвачка на вкус как что угодно, только не банан. Зачем обманывать людей? — Я не знаю, Шастун. И яйца помой, не только подмышки. Антон послушно проводит мыльной рукой по яйцам, хотя те не потные: он же принимал душ за пару часов перед вечеринкой, а кроссы он не бегал, он же не Арсений. — Всё, — заключает Антон, смыв с себя пену, и шлепает по крану — Арсений в эту же секунду швыряет полотенцем прямо ему в лицо. Конечно, Антон и не надеялся, что его укутают в полотенце через объятие, но всё равно несколько обидно. Не успевает он еще вытереться до конца, как Арсений вытягивает у него полотенце и вручает что-то еще, что при более тщательном рассмотрении оказывается черными трусами. Это точно не его трусы, у него черных нет. У него вообще нет трусов без рисунков. — Это не мои. — Это мои, — поясняет Арсений. — Они чистые, я их только что снял с сушилки. — Зачем мне надевать твои трусы? Мои чистые, я их перед бассейном надел. Может, я и блеватрон, но не обосрыш же. — Уже поздно, я всю твою одежду засунул в стиралку и поставил на горячую стирку. Предпочел бы сжечь, но решил, что ты расстроишься. — У тебя есть склонность к пиромании, ты замечал? — Антон надеется, что помнит правильно и пиромания — действительно страсть к поджиганию, а не желание опускать письку в ром или что-нибудь такое. — Тебя мне тоже иногда хочется поджечь и смеяться. Надевай давай. Он не Арсений, поэтому ходить с голой задницей ему не улыбается, так что трусы приходится надеть. Следом он надевает и огромную розовую футболку, в которой вчера был Арсений — от нее пахнет чем-то свежим, чем обычно пахнет свежевыстиранное белье дома у мамы. Здесь у Антона всё постиранное пахнет или стиральным порошком, или затхлостью, потому что он забыл вовремя вытащить белье из машинки. — А штаны? — Без штанов походишь. Антон смотрит на них в зеркало. Арсений со своей обрезанной водолазкой и с цепочкой между сосками похож на какую-то модель с подиума, Антон же похож на некрасивого трансвестита в платье, которого макнули головой в унитаз. Как ты ни крути, но мы не пара, не пара, вот такая вот у нас запара, запара. — Сам обуться сможешь, ебалдей? — уточняет Арсений. — Я не ебалдей, — бубнит Антон и, шлепая босыми ногами по холодному кафелю, идет к табуретке, около которой остались его кроссовки. — А как тебя называть? — Хотя бы хуесос. Сначала Антон пытается обуться стоя, и ему даже удается вставить ногу в кроссовку, но не до конца — кожа влажная и как будто застревает. Тогда он шлепается на табуретку и пытается помочь себе руками, но в итоге сваливается на пол и лишь в последний момент успевает подставить локоть, чтобы не вписаться в плитку лицом. — Давай помогу, хотя бы хуесос, — вздыхает Арсений. Он помогает не только вставить ноги в кроссовки, но даже завязывает шнурки на красивые бантики. С такого ракурса видно, что когда он сидит вот так на корточках, то кожа на его животе собирается складочками — Антону они кажутся красивыми. Он инкуб и любит тела, во всей их неидеальности, особенно в те моменты, когда человек не пытается быть красивым — тогда он по-настоящему прекрасен. Арсений поднимает голову, смотрит на него ненастоящими белыми, как два нетронутых холста, глазами и явно хочет что-то сказать, но дверь открывается, и в проеме появляется Эд. — Нет ключа! — гаркает он так, как будто в этом виноват лично Антон, хотя спустя секунду тот понимает, что в этом действительно виноват он. — Толстовка есть, — он трясет ей, как грязным розовым флагом, — а ключа нет. — Ты всё посмотрел? — Арсений, потеряв интерес к кроссовкам, поднимается. — Может, выпал где-нибудь там? — А я ебу? Толстовка в углу валялась, я там посмотрел, у Аньки мобилку попросил, фонариком посветил. Но там мусора как говна, я ж не буду в нем рыться. Так что хуй тут делать, надо к Стасу идти. — Среди ночи? Представляю, куда он нас пошлет. — Да не щас, понятное дело, завтра. А щас подымай его и потащили к нам, потом разберемся, че делать. Не будет же он тут киснуть. Они начинают спорить: Арсений за то, чтобы отволочить Антона в общую гостиную и оставить его там, как бомжа, Эд же настаивает на их комнате. Даже своим пьяным мозгом Антон понимает, что аргументов у Эда, кроме «ну ты че» и «бля, Арс», совсем нет, но каким-то образом в споре он побеждает. На этот раз Антон идет сам — иногда его заносит, и тогда его подхватывает либо Эд, либо Арсений, в зависимости от стороны заноса, но в общем и целом он идет сам. На пути им встречается Марк, который не обращает на них никакого внимания, и больше никого: почти все на вечеринке. Арсений и Эд живут на втором этаже, и на лестнице Антону приходится совсем туго — он всё-таки падает, больно ударяется коленкой и больше не хочет вставать. Он жалуется, что лучше бы остался на траве, потому что там хотя бы мягко, но Эд всерьез начинает злиться, а змеи Арсения начинают угрожающе шипеть, и Антон молча ползет до комнаты чуть ли не на четвереньках. Комната больше, чем у него, но ненамного, поэтому мебель впихнута, как в тетрисе: два стола, два шкафа, две кровати — лист бумаги в стыки не пролезет, только в центре свободный островок пространства. Антону хочется упасть на этот островок, и, скорее всего, эта участь его и ждет, потому что больше спать ему негде. Кровати одноместные узкие, в отличие от его полторашки, на которой вполне можно уложиться вдвоем, да еще и с железным каркасом с сеткой. У Иры такая же, трахаться на них ужасно: укачивает. Впрочем, сейчас его укачивает даже без кровати. — На свою ложи, — зевая, говорит Эд и проходит в комнату. Арсений, поддерживающий Антона в дверном проеме, отталкивает его от себя — Антон по инерции достигает шкафа и прилипает к нему. Лишь он его и понимает, деревянный друг. — Во-первых, клади, во-вторых, в смысле на мою? — Арсений складывает руки на груди. — Он твой друг! — Он твой, — Эд по пути кидает Антонову толстовку на пол и начинает разуваться только перед кроватью, наступая на пятки кед, — любовник. — Вы дружите дольше. — Его члена не было в моей жопе. — Это вообще не аргумент, — бубнит Арсений, очевидно смутившись — Антону хочется обнять его, но он не уверен, что без поддержки шкафа сможет стоять ровно, так что обнимать приходится шкаф. — Вы сосались. Антон и забыл об этом: как-то по пьяни они сосались с Эдом, но это, конечно же, ни к чему не привело: Эду такое неинтересно, хотя Антон был не против старого доброго дружеского секса. — Да, и его язык, — не раздеваясь, Эд падает в кровать, которая под ним тихонько поскрипывает, и продолжает уже в подушку: — был всего лишь в моем рту. Или рте, как правильно? Короче, не в жопе, как у тебя. — Ты настолько всё ему рассказываешь? — лепечет Антон: такими подробностями своего секса он даже с Макаром никогда не делился, а ведь тому хотя бы интересен секс. В комнате темень, и румянец на лице Арсения не различить, но Антон абсолютно уверен, что он там есть. Тот тем временем издает нечто похожее на ворчливое «блядская хуета, блядь» и, оторвав Антона от шкафа, к которому тот уже прикипел душой и телом, ведет его к кровати. Антон запинается о коврик, вписывается коленкой в угол тумбы, но всё-таки достигает цели. Кровать под ним качается, как гамак. Он закрывает глаза, но его вертолетит, так что он открывает их и смотрит на первую попавшуюся точку на потолке. — Только попробуй сюда наблевать, — угрожает Арсений, наклоняясь и расшнуровывая его кроссовки — Антону очень хочется шлепнуть его по оттопыренной заднице, но теперь уже нельзя. А ведь у Арсения такая красивая задница, такая притягательная, что хочется положить на нее голову, как на подушку. Или — еще лучше — уткнуться в нее лицом. Почему же Арсений не сел ему на лицо вчера? Антон бы с радостью вылизал его в таком положении, мог бы даже высунуть язык, чтобы Арсений плавно насаживался на него, раз уж ему понравилась поза наездника. — Заткни его, — просит Эд. — Я бы с радостью. Дальняя кровать скрипит, как будто Эд ворочается. — Тох, давай по-братски без твоих фантазий, а то я сам ща блевану. Антон начинает подозревать, что ни Эд, ни Арсений всё-таки не умеют читать мысли, а значит, он действительно произносит вслух всё, о чем думает. Такое с ним периодически, судя по рассказам друзей, бывает. Ему становится стыдно, и, как только Арсений отпускает вторую его ногу, он отворачивается и ползет к стенке, пока не утыкается в нее носом — буквально. На нос стекает что-то мокрое, и Антон успевает испугаться, пока не понимает, что это не слезы, а вода с волос. — Какой он жалкий, — с сочувствием произносит Эд. — Я, вообще-то, здесь. — Ты жалкий! — повторяет Эд громче. — Но ты всё равно мой братан, и я тя люблю. Только не блевонькай. — Легко тебе говорить, это не твоя кровать. — Арсений, судя по всему, уже не около кровати, но у Антона в ушах шум, так что он может путаться в показаниях. — Так измотался, что в душ нет сил идти. Он тяжелый, как боров. — Зато тренировка. Вдруг надо будет тащить раненого напарника. — Какого напарника? Я собираюсь работать в одиночку, без помощника. — Ладно, не напарника, а какого-нибудь там обычного раненого чувака, мирного жителя. Хотя вообще, Арс, — кровать снова скрипит, — послал бы ты всё это в пизду лучше. У Антона слипаются глаза, но закрыть он их не может из-за вертолетов — к тому же разговор очень интересный. Ему неловко подслушивать, но он всё равно не рискует дать понять, что еще не спит: любое неосторожное движение — и кровать Арсения будет обесчещена какой-нибудь гадостью из его желудка. — Ты же знаешь, — Арсений тяжело вздыхает, — у меня нет выбора. — Знаю, Арс. Милая пижама. — Покажи-и-и, — тянет Антон, потому что это сильнее его: очень хочется увидеть милую пижаму. Собрав всю волю в кулак и всю воду в желудке, он переворачивается на другой бок. Он щурится, пока картинка перед глазами не фокусируется достаточно, чтобы увидеть большую морду панды на черной футболке. На штанах что-то мелкое и много, что рассмотреть не получается, но похоже на члены. — На штанишках пенисы? — спрашивает он, как ему кажется, с нежностью. — Ты больной, это маленькие панды. К стенке двигайся, — бросает ему Арсений, подходя к кровати, и вытягивает что-то из-под него — Антон нехотя и с большим трудом отодвигается, прижимается спиной к холодной стене. Но его усилия тут же вознаграждаются, потому что его накрывают мягким и теплым одеялом. Кровать прогибается под весом Арсения, который ложится к нему спиной — места нет, так что и расстояния между ними тоже почти не остается. У Антона в пальцах покалывает от желания перекинуть через Арсения руку и обнять покрепче, но тот вряд ли захочет, так что он остается лежать смирно. Арсеньевские змеи ползут по его лицу, шее и груди, забираются под одеяло и одежду, как будто сами пытаются обнять. Антон вздрагивает от той, что заползает под ворот футболки, но накрывает ее ладонью, прижимая к себе — так холодная кожа согреется быстрее. — Не обижайтесь на меня, — бормочет он, — вы такие милые. — Хуя его накрыло, — как будто с уважением говорит Эд и продолжает уже в зевке: — Он ж их боится до усё-а-а-ра. — Теперь не боюсь, — протестует Антон, потираясь о змей щекой, — они мои друзья. — Эд, не провоцируй его, он же так никогда не заснет. — Арсений, — зовет Антон: ему обидно, что тот говорит о нем так, как будто его тут нет, — ты злишься на меня? Он так близко, но в то же время так далеко, и от этого на душе ссут кошки. — Скребут, — устало поправляет Арсений. — Ну вот что ты наделал. — Хотел немного выпить, но всё вышло из-под контроля. — Я не тебе. А ты спи. Ты этого не понимаешь, но ты половину слов проглатываешь, а другую жуешь. Невозможно понять, что ты говоришь. — Но ты же понимаешь. А можно я положу руку тебе на попу? — Антон не имеет в виду ничего сексуального, он просто хочет коснуться Арсения и надеется, что «попа» это пояснит. Если бы речь шла о сексе, он бы так не сказал, «попа» же не возбуждает. Эд глухо ржет. — Нет. — Ну пожалуйста, — канючит Антон — он не любит канючить, но это единственный вариант, — я аккуратненько. Я даже жамкать не буду, просто положу сбоку, и всё. — Шастун, не испытывай мое терпение. — Пиздец, Тох, мне тебя жаль, ты ж завтра всё это говно вспомнишь и захочешь умереть, — сквозь шум в ушах доносится до него голос Эда, но он не согласен: умереть он хочет уже сейчас, ему так тоскливо и одиноко, и помощи ждать не от кого. Кажется, что впереди его не ждет ничего хорошего, одна лишь непроглядная темнота. Арсений рычит и заводит руку под одеялом за спину, нащупывает кисть Антона и сжимает ее так, что аж больно, а потом шлепает себе на ягодицу. Антон мягко поглаживает теплую кожу сквозь ткань пижамных штанов и переживает волну радости: возможно, еще не всё потеряно.