Не шипи

Антон сплевывает зубную пасту и полощет рот — смотрит в зеркало, которое широкой полосой тянется во всю стену над раковинами. Из-за высокого роста он видит себя от лобка, скрытого сейчас полотенцем, до лба — макушка обрезана, но если слегка пригнуться, то можно и волосы пригладить. Кудри сегодня какие-то особенно закрученные и торчат в разные стороны. Он еще раз прополаскивает рот, смакует это приятное мятное послевкусие и идет одеваться, хотя это глупо, учитывая, что скоро придется раздеться. И всё же он не из тех, кто любит ходить голышом по общаге, не то что Арсений: тот вечно выходит из душевой в одном полотенце, сверкая пирсингом в сосках. Они не виделись что-то типа двух часов, пока Арсений был занят учебой, а Антон занимался водными процедурами и читал «Сумерки», сидя на унитазе, но соскучиться он уже успел. Чем больше времени они проводят вместе, тем острее чувствуется нехватка Арсения в другие моменты. На раздельных парах Антон хочет просто выйти в коридор и зайти в тот кабинет, где сидит Арсений, на совместных — хочет пересесть со своего места к Арсению, причем желательно сразу на коленки. Он скучает даже во сне и постоянно просыпается с подушкой в объятиях — в те утра, конечно, когда не просыпается с Арсением рядом. Из последних семи ночей пять тот провел в его кровати, мотивируя тем, что в его комнате сейчас слишком много людей. Но европейцы уехали вчера вечером, а эту ночь Арсений опять спал с ним, притом что вдвоем им умещаться на полторашке непросто. Хотя нет, всё просто, если прилипнуть друг к другу. О том, что Арсений скоро станет героем, Антон старается не думать. Проблема в том, что он так старается не думать, что, получается, думает об этом постоянно. Эта мысль маячит где-то на фоне, когда они разговаривают, целуются, занимаются сексом, даже когда Антон просто ест в столовой гречку, никак с Арсением не связанную. Каждый раз сердце болезненно сжимается от осознания скорой разлуки, но он относится к этому философски: он и так получил сильно больше, чем рассчитывал. И сейчас, пока у него еще есть возможность обсуждать с Арсением всякие пустяки, слушать редкие истории из его прошлого, целовать его в выступающий позвонок сзади на шее и засыпать с ним в обнимку, всё остальное не имеет значения. Уже одетый, он выходит из душевой и идет в свою комнату — Арсений должен быть там. Они договорились, что после написания какого-то там доклада тот зайдет к нему, и Антон хотел вернуться еще до этого, но как-то протормозил. Да и «Сумерки» оказались так ужасны, что хотелось посмотреть, насколько хуже всё будет на следующей странице. Книга так плоха, что он в восторге и собирается прочитать вторую часть. Он заваливается в комнату и чуть было не брякает: «Сорян, я долго мыл жопу», но вовремя обнаруживает, что Арсений спит. Тот лежит лицом к стене, поверх покрывала, и его змеи разметались по подушке: судя по их неподвижности, они тоже спят. Антон аккуратно подходит к кровати, присаживается на самый край и целует Марию в черную макушку, двигается крошечными поцелуями ниже вдоль ее тела, пока не достигает уже арсеньевской головы. Он целует кожу меж двух змеиных тел и ложится рядом, обнимает за пояс, прижимаясь грудью к спине. Арсений сегодня в очень пушистом черном свитере с огромным воротом, который сполз с одного плеча — Антон пользуется возможностью и целует это острое плечо. Арсений сонно мычит и двигается к нему ближе, хотя ближе уже некуда, так что Антон просто запускает руку ему под свитер, поглаживает голую горячую кожу. Если бы он мог превратиться в воду и обнять Арсения полностью, вообще везде, он бы так и сделал. — Я не сплю, — бормочет Арсений после короткого поцелуя в шею. — Как скажешь, грибочек. Арсений фыркает и медленно переворачивается на другой бок, лицом к нему. Он, как и всегда, в линзах, и в такой близи видно, как много сосудов на белках полопались — совсем красные. Антон тянется к нему, и Арсений понятливо закрывает глаза, чтобы получить по аккуратному мягкому поцелую в веки, синеватые из-за венок. — Может, сегодня я буду куколкой? — хрипловато уточняет он. — Ты же утром говорил, что хочешь быть сверху. Я подготовился. Он человек не брезгливый, но секс без презерватива обязывает — а учитывая, что анал они практикуют редко, то иногда можно и постараться. От мысли, что скоро и стараться не придется, потому что будет не для кого, внутри что-то неприятно скребет. — Всё правильно, я сверху, — спокойно подтверждает Арсений, и Антон немного теряется. — Подожди… — медленно соображает он, — ты что, хочешь трахнуть меня-инкуба? — Ты говоришь так, словно я предложил растянуть тебя на дыбе. Что в этом такого? — М-м-м, — Антон отодвигает от лица Элайзу, которая лезет «целоваться», потому что сейчас не до нее, — как бы тебе сказать. Это неправильно, всё равно что… не знаю даже, пихать член в ухо или в нос. — Прости? — Арсений поднимает брови. — То есть когда ты человек, то можно сколько угодно тебя трахать, а когда ты инкуб, то твоя задница становится неприкосновенной? Она схлопывается, как раковина устрицы? — Ты не понимаешь, — вздыхает Антон и садится, — это против моей природы. «Инкуб» буквально произошло от «возлежать сверху». Арсений поджимает губы и тоже садится — он выглядит недовольным, но не когда готов ругаться, а когда готов стоять на своем до последнего. — Ты можешь быть сверху в позе наездника, — находится он. — Это не то «сверху». Почему ты не хочешь трахнуть меня просто в нормальной форме? — Инкуб — тоже твоя нормальная форма. «Только из-за этой нормальной формы ты не хочешь со мной встречаться», — с ноткой обиды думает Антон, но обида тут же перерастает в обычное сожаление: он всё понимает. Таков мир, в котором они живут. Герой должен быть почти святым, благороднее и добропорядочнее, чем сами боги, а не какой-то демонической подстилкой. — Арсений, мой анус и прямая кишка одинаковые в любой форме, ты не почувствуешь никакой разницы. Ты ведь уже был сверху, будет абсолютно то же самое. — Раз будет то же самое, то в чем проблема? — спокойно интересуется Арсений, и у Антона складывается ощущение, что такой разговор у них уже был. Ах да, именно этот аргумент Арсений использовал перед их первым сексом с Антоном в форме инкуба. После этого они еще несколько раз практиковали подобное, но либо без проникновения, либо Антон был сверху, как и полагается инкубу. — Пойми, я не то чтобы не хочу. Сейчас я могу сказать, типа, да, давай, но как только я обращусь, я сразу стану пиздец как против. Арсений усаживается ему на колени и давит ладонями на плечи, укладывая спиной на кровать. Каждый раз, когда он так делает, Антон чувствует себя уложенным на лопатки не только в прямом смысле, но и в фигуральном. Впрочем, ему нравится это чувство, как и тяжесть Арсения на себе. — Что произошло в прошлый раз, что ты так негативно настроен? Ты что, почувствовал себя, не знаю, униженным? Или менее мужественным? — Не было никакого прошлого раза. — Что? — удивляется Арсений. — Ты даже не пробовал? Я правда не понимаю, разве ты не должен любить секс во всех его вариациях? Ты готов буквально засунуть член в улей, если я попрошу, но при этом быть снизу в форме инкуба — нет? — Насчет члена в улье надо подумать. Арсений в наказание щиплет его за сосок — Антон айкает от боли и понимает, что с темы съезжать бесполезно. Вообще ни разу не было, чтобы в противостоянии с Арсением он вышел победителем. — Я кажусь тебе уверенным? — спрашивает он серьезно, глядя на Арсения снизу вверх. — Ты кажешься мне тем, кого мало волнует мнение других. — Арсений тянется к прядке, упавшей ему на лоб, накручивает ее на палец до упругой кудряшки и отпускает — последнее время полюбил так делать. — И еще ты как будто заранее со всем смирился, но я бы не назвал это уверенностью. Какое точное описание. — Я имею в виду, когда я инкуб. — А, тогда да. Мне кажется, ты в этой форме готов на тигра пойти с голыми руками. Поэтому я, кстати, не понимаю, почему ты не пользуешься ей в играх. Ты и в боях мог бы участвовать, это же такое преимущество. — Потому что это пыль в глаза. Я думаю, что инкуб — это как раз та сторона моей личности, которая как бы пиздец уверенная, но на деле очень… — Уязвима? — понимает Арсений, и Антон медленно моргает вместо кивка. — Хочешь сказать, что на самом деле твое эго такое хрупкое, что развалится от члена в заднице? Антон посмеивается. — Да, Арс, типа того. Знаешь, как те альфачи, которые боятся надеть розовую рубашку, потому что вдруг братаны не то подумают. Понимаю, что это глупо, но я не хочу растеряться из-за того, что не пробовал этого. Трахаться — это, наверное, единственное, что я реально хорошо умею. — Мы будем одинаково растеряны, я же тоже этого не пробовал. Не был с тобой сверху, когда ты инкуб. — И поэтому ты хочешь? Потому что это что-то новое? — Ну, есть еще улей, — напоминает Арсений с улыбкой. — Но на самом деле… — Он проводит кончиками пальцев по его груди, покусывает губу, словно то ли решается на что-то, то ли просто думает. — Помнишь, как ты ломался перед первым сексом со мной? Говорил, что это особый момент, и всё такое? Антон не поправляет, что минет, вообще-то, тоже был сексом, как и дрочка после — он понимает, что речь о сексе с проникновением. И понимает, о чем говорит Арсений. — Потому что это был твой первый раз. — Но дело не только в первом разе. Ты же не волнуешься, когда первый раз пробуешь новое блюдо, если оно, конечно, не из скорпионов, или новые штаны надеваешь… Просто секс — это другой уровень доверия, — он опускает глаза, и его ресницы отбрасывают длинные тени на щеки, — если можно так сказать. Другой уровень близости. Не то же самое, что дрочка или минет. Все по-разному к этому относятся, и Антон знает, что многим парням анальный секс неинтересен в принципе, а для других он не имеет никакого сакрального смысла. Но для Арсения он означает интимность: он хочет не поиметь Антона в задницу — он хочет, чтобы между ними не осталось запретных вещей хотя бы на физическом уровне. И это говорит о его чувствах больше, чем слова, которые всё равно не будут произнесены. — Ладно, — соглашается Антон. — Правда? — Арсений поднимает глаза, кажущиеся сейчас бледно-оранжевыми из-за света настольной лампы. — Если ты к такому не готов, если ты из-за этого будешь чувствовать себя менее мужественным… — Брось, член в заднице не делает менее мужественным, как, собственно, и наоборот. Не уверен, что слово «мужественный» вообще мне подходит, типа, это не я сражаюсь с чудовищами. Надеюсь, моя вторая сторона, которая боится вторжения в свою жопу, это понимает. — То, что ты не сражаешься с чудовищами, не делает тебя не мужественным. — Арсений пожимает плечами и, нагнувшись, чмокает его в щеку. — Это просто делает тебя не убийцей. То, как спокойно говорит он о таких вещах, каждый раз выбивает из колеи. Антон обхватывает его за талию, а потом переворачивается на бок, крепко прижимая к себе — еще и ногу закидывает. — Убивать чудовищ — это другое, Арс. Ты же помогаешь людям. — Может быть. Но если ты убиваешь — ты убийца, всё остальное — уже градации. Так что я рад, что ты полный профан во всем, что касается сражений. — Ты как моя мама, — улыбается Антон. — Она считает, что ее мальчик должен наслаждаться жизнью без всяких там опасностей. А папа просто в ужасе от всего этого, мы ему говорим, что это типа обычного летнего лагеря, только для полубогов. Мы тут отдыхаем, играем в волейбол и устраиваем дискотеки по вечерам. Арсений тихо хихикает. — В принципе всё так и есть, — говорит он, и его дыхание щекочет Антону шею. Змеи, как обычно, оплетают его со всех сторон, заключая в ловушку, но он не ощущает себя пойманным — ему уютно. — Твой отец не попал в эту программу, да? Когда только начали брать существ в лагеря? — А? — не понимает Антон. — А-а-а. Инкуб я не в отца, а в маму — она суккуб. А папа мне не родной, он мне отчим, просто я не люблю это слово, оно как из сводок новостей. Он обычный человек. Когда мама призналась, он сначала думал, что она прикалывается, а потом боялся, что она его душу заберет. — Это же миф. — Так он же не знал. А мой родной отец погиб, когда я был маленьким — он был помощником героя. Мама даже не была уверена, что именно он мой отец, пока у меня не проявились способности. У суккубов часто сложности с определением, м-м-м, отца ребенка. — Потому что они не отличаются верностью? — Ты что, в это веришь? — Антон хмурится, но уткнутый ему в шею лицом Арсений этого не видит. — Это такая же фигня, как и то, что мы души жрем. Мама не была в отношениях, когда забеременела мной, а в отношениях инкубы и суккубы более верные, чем все остальные, вообще-то. Мы же не ищем секса на стороне, нам это просто не нужно. Зачем, если можем получить его в отношениях? — Это… логично. — И тебе я был абсолютно верен. — Хотя я не просил об этом, — бубнит Арсений, но в его голосе слышится нотка удовлетворения: не просил, но хотел. — И ты потомок Гестии, а она покровительница семьи, так что верность у тебя в крови. Это правда: с одной стороны Антону передалось отсутствие всякого интереса к изменам, с другой — абсолютная преданность. В результате он даже при дрочке думает только об Арсении; когда Эд услышал об этом, он ржал, потому что «дрочить на собственного парня — это лол». Что бы он понимал вообще. Он целует Арсения в макушку, между змей, прекрасно понимая, что после их расставания еще какое-то время просто не сможет трахаться. Ему снова придется вернуться к состоянию вечной усталости, апатии и недосыпа, когда всё тело ломит, а голова тяжелая, как чугунная сковорода на даче у бабули, которая даже выглядит так, словно на ней жарили грешников в аду. Впрочем, всё это волнует его не так сильно, как нехватка Арсения — наверное, он бы согласился быть с ним и без секса, поцелуев и объятий. И пусть бы их отношения были похожи на общение через тюремную решетку, коридор и железную дверь с маленьким окном, это уже больше, чем ничего. — Я скучаю, — шепчет Антон, поздно осознавая, что произнес это вслух. — Я еще здесь. Антон хочет повторить: «Еще», но у него случается какой-то непонятный спазм гортани, который не дает произнести даже такое короткое слово. Арсений ползет выше и целует его — мягко, нежно и со вкусом горечи, оплетая его руками, зарываясь пальцами в волосы, и каждое его касание отдает болезненным покалыванием. В носу начинает свербить, и, чтобы не начать противно им шмыгать, Антон обращается к своей демонической сущности — той самой, у которой с чувствами попроще и полегче. Он слышит, как вырастающие рога стукаются о металлическое изголовье кровати, чувствует, как Арсений распаляется и прижимается к нему крепче, трется о него всем телом. Змеи тоже заводятся, негромко шипят, ласкают щекотными языками оголенные участки кожи, опасно касаются шеи острыми клыками — Антон вздрагивает от приятного адреналинового прилива. — Привет, куколка, — хрипит он, отстраняя Арсения от себя ровно настолько, чтобы видеть, как тот нетерпеливо облизывает губы. — Скучал по мне? — Не притворяйся, что ты какая-то другая личность, — бормочет Арсений и легонько кусает его за подбородок. — И сегодня ты куколка. Шмыгать носом больше не хочется, а хочется только подмять Арсения под себя и хорошенько трахнуть так, чтобы тот привычно стонал и выгибался. Или усадить на себя сверху: они так уже делали, и Арсений мило закусывал губу и держался за его рога, пока насаживался на член. — Я и близко не такой красивый. Антон запускает руку под его свитер, нащупывает пальцами сосок с горячими титановыми шариками по бокам, легонько сжимает, вырывая из Арсения резкий выдох. Он хочет сесть, но застрявшие в прутьях изголовья рога не дают — он рычит и дергается, всё-таки освобождаясь, а затем берется за изголовье и отгибает его до горизонтали. Это почти не стоит ему усилий — лишь мышцы руки слегка напрягаются. — Насколько ты силен в этой форме? — спрашивает Арсений со смесью удивления и восхищения — это заводит сильнее. — Настолько, чтобы посадить тебя себе на лицо и спокойно держать, пока буду отлизывать. Еще сильнее его заводит то, что даже после месяца траха во всех возможных и не очень возможных позах Арсений всё еще способен краснеть. — Сегодня будет иначе. — Да брось, куколка, ты же не всерьез. Давай ты лучше попрыгаешь на мне и постонешь, как последняя грязная блядь. Тебе же это нравится. — Нравится, — соглашается Арсений, хотя Дейзи, самая стеснительная из змей, стыдливо утыкается мордой ему в шею, словно пытается спрятаться. — И я покажу тебе, как это приятно. Каждый должен иметь возможность постонать, как последняя грязная блядь. От такой уверенности Антон теряется и лишь хмыкает. Арсений упирает ладонь ему в грудь и вжимает в кровать с такой силой, словно хочет промять матрас, но Антону, разумеется, не больно и не тяжело. Он просто лежит в напряженном ожидании, пока Арсений не наклоняется и не целует его в шею — мягко так, расслабляюще. — Не бойся, — перейдя поцелуями к уху, шепчет он, кусает за мочку. — Мы это уже делали. — Я ничего не боюсь. — Как скажешь, котенок. — Что? — Антон поднимает бровь. — Какой я тебе котенок? — А какой я тебе грибочек? — отвечает Арсений тем же насмешливым тоном. — Это другая моя сторона, там ни мозгов, ни фантазии. А когда я говорю «куколка», то просто не добавляю, что ты секс-куколка, Арсений. Ты просто создан для секса, особенно когда рот вот так, — он открывает рот, чтобы губы сложились в четкую «О», — разеваешь. — Я передумал. Ты — козленочек. — А ты — сука. Арсений ухмыляется той ухмылкой, которую Антон давненько не видел в свою сторону, и сжимает его яйца через штаны — приятно и больно одновременно. Антон подкидывает таз, привлекая внимание к стояку, но Арсений лишь ослабляет хватку и мягко мнет мошонку. Но когда он опускает пальцы и массирует местечко чуть ниже, в груди возникает неприятное давящее чувство, из-за которого хочется забраться под одеяло. Это не страх, естественно, но какое-то типа как бы волнение. — Доверься мне, ладно? — Арсений запускает свободную руку ему под футболку, оглаживает бок, слегка царапая ногтями. — У меня в первый раз тоже сердце колотилось. Он сам раскрасневшийся, дышит часто и постоянно облизывает губы, а член у него очевидно стоит — видно по бугру на джинсах. Наверное, он еле сдерживается, чтобы не вжаться в член Антона лицом или не начать тереться о него пахом, как течная сука. С каждым разом он всё лучше контролирует себя, но сейчас показывает прямо-таки чудеса самообладания. — Не колотится у меня никакое сердце, только хуй дергается. Может, успокоишь его своим ртом, куколка? Только произнеся это, Антон понимает, что змеи, конечно же, буквально чувствуют его сердцебиение. Арсений не думает, что он волнуется — он это знает. Антон глубоко вдыхает, стараясь выровнять сердцебиение, и привычный аромат арсеньевского парфюма почему-то помогает ему в этом. — Успокою, если ты вежливо попросишь. — Ты много о себе думаешь. Хочешь, сделаем наоборот: я возьму в рот у тебя? — пробует он с другого конца во всех смыслах этого слова. — И на этом закончим. Арсений с нажимом трет пальцами ложбинку через ткань штанов — белья под ними нет, поэтому становится еще более неловко и в то же время приятно. Антон ерзает, то ли в попытке избежать прикосновения, то ли пытаясь усилить нажим — он сам не знает. Убрав руку, Арсений нависает над ним так, что почти ложится и едва не касается его носа своим. — Ты же хочешь, — говорит он, всё-таки бупая его своим же носом-кнопкой. — Если бы не хотел, давно бы приказал мне встать раком и отстегал бы по заднице, а потом вылизал, перевернул и трахнул. Так они делали в прошлый раз, когда Антон был инкубом. Арсений вошел в комнату весь мокрый и, сбросив полотенце еще у двери, выдохнул: «Делай что хочешь», а потом смущенно добавил: «Только не фистинг». Антон не то чтобы прям отстегал его по заднице, скорее просто отшлепал в наказание за то, что днем тот на «монетах» предложил секс, а в следующую секунду вырубил обухом меча — шишка осталась здоровенная. — Ты сам этого хотел, куколка. Я говорил: у инкубов нет своих желаний или фетишей, мы просто подстраиваемся под чужие. — Чушь. Ты любишь поцелуи в коленки и когда тебя чешут между рогов. Как бы в подтверждении своих слов он выпрастывает руку и пальцами зарывается в кудряшки между рогов — ладно, это правда приятно. Еще приятнее то, что он всё-таки не сдерживается и потирается об Антона пахом. — Это не фетиши. С сексом никак не связано. — Ты всегда трахаешься так, чтобы видеть лицо, вообще всегда. — Чего? — Антон хмурится. — Ты что-то путаешь. — Абсолютно всегда. — Арсений снова чешет его между рогов. — Лежа, сидя, как угодно — всегда лицом к лицу. Даже если мы на боку, то ты или приподнимаешься, чтобы смотреть, или изворачиваешься. А такого, чтобы кто-то был на четвереньках или на животе, вообще ни разу не было. Он победно улыбается, что в сочетании с его лихорадочным румянцем выглядит почти развратно, а Антон с удивлением осознает, что в его словах есть смысл. Если так подумать, он действительно любит смотреть на лицо человека, причем неважно, нравится ему это лицо само по себе или нет. — И какой же у меня фетиш? — Эмоции. Ты эмоциональный фетишист, козленочек. Поэтому я… — он проводит ладонью по его боку, оглаживает тазовую косточку и опускает руку на бедро, некрепко сжимает, — буду трахать тебя так, чтобы ты мог на меня смотреть. Он хрипит то ли от возбуждения, потому что его член даже так ощущается очень твердым и горячим, то ли специально делает голос похожим на голос Антона. От этого тона в сочетании со смыслом слов Антона прошибает такой волной жара, что он на автомате раздвигает ноги и приподнимает бедра, вжимаясь в Арсения. — Пока, куколка, ты только и делаешь, что мелешь язы… — он не успевает договорить, потому что Арсений кусает его за нижнюю губу, а потом и целует, толкаясь в него языком. Антон ухмыляется, но отвечает, открывая рот пошире и позволяя вылизывать себя. Арсений трется о него уже не столько пахом, сколько грудью — у него ужасно чувствительные соски, в чем он признался только позавчера, хотя это давно было ясно. Антон поддевает края свитера и помогает его снять, отбрасывает куда-то на пол, а затем кладет ладони Арсению на бока и с силой подтягивает его выше, обхватывает губами сосок. Он теребит его языком, задевая шарики штанги, и Арсений мычит, сжимая пряди между рогов — и теперь это ощущается не мило, а возбуждающе. Арсений оттягивает его за волосы от своей груди, и Антон напоследок успевает поднять взгляд и длинно лизнуть сосок, наблюдая за реакцией — черт, он и правда эмоциональный фетишист. Арсений наклоняется и целует его в мокрые губы, трется членом о его живот. Горячо выдохнув, он отстраняется и смотрит в лицо, проводит большим пальцем Антону по нижней губе, размазывая неизвестно чью слюну. Заменив большой палец указательным и средним, он мягко нажимает ими на губы, заставляет приоткрыть рот — и Антон послушно принимает в себя сразу два пальца до самых костяшек, облизывает, теребит перемычку между ними кончиком языка. — Ты же понимаешь, что… — начинает Арсений, но, смутившись, качает головой. Антон выталкивает языком пальцы изо рта. — Ты хотел сказать, понимаю ли я, что скоро эти пальцы будут во мне? — ухмыляется он и легонько прикусывает подушечки замеревших на губах пальцев. — Хотел рассказать, как медленно ты вставишь их в меня, как ты будешь массировать меня изнутри, пока я сам не попрошу меня трахнуть? Арсений сглатывает. — Да, — выдыхает он, — рогалик. — Чего? — Рогалик, — повторяет Арсений. — Я передумал и буду называть тебя рогаликом, рогалик. Антон медленно моргает, мимолетно думая о том, что Арсений, вероятно, видит перед собой две черные бездны, и усмехается. Рогалик, говорит. Какой же чудила. — Хочешь сказать, что ты, со стояком и с текущими от возбуждения слюнями, смотришь на инкуба с огромными рогами, который может сломать стену кулаком, и решаешь, что самое подходящее для него прозвище — рогалик? Ты чудо, куколка. — Здесь стены из фанеры и птичьего говна, не надо много сил, чтобы сломать их. — Арсений целует еще в щеку и было отрывается, но как-то судорожно вдыхает и снова припадает к коже — сползает поцелуями к подбородку, шее, размашисто лижет ключицы. Хотя он и попривык к магнетизму инкуба, его всё равно сильно ведет — настолько, что он лихорадочно трется о него, целует куда попало, кусает оголившиеся участки кожи. Когда он поднимает футболку и лижет от пупка до левого соска, Антон опять напрягается, совсем немного, но Арсений всё равно резко поднимает голову. — Что такое? — уточняет он, убирая змеиную голову от своего лица, чтобы видеть его лучше. — Ничего. Продолжай, куколка, не отлынивай. Арсений опускает взгляд на его грудь, чуть отстраняется, прищуривается, как и всегда, когда пытается что-то рассмотреть. А затем он осторожно обрисовывает кончиками пальцев контур родимого пятна у соска, приподнимает уголки губ. — Ты правда его стесняешься? — Мне оно не нравится. Это не просто родимое пятно, Арс. Это метка, все инкубы рождаются с таким. Мне еще повезло, что оно не на лбу. Улыбнувшись шире, Арсений целует его в лоб, но сразу возвращается и вновь прижимается губами к родимому пятну, покрывает крошечными поцелуями каждый миллиметр красноватой кожи. Наверняка он губами ощущает, как сердце ниже, под кожей, под ребрами, мышцами и сеткой сосудов, ускоряет стук. Хотя ему это и не нужно: есть же змеи, которые и так всё понимают. Словно подтверждая его мысли, Джадис и Сафо касаются языками его лица — Антон поворачивает голову и чмокает последнюю в «щечку». Арсений трется о его торс щекой, губами и носом, вдыхает запах тела, который сейчас для него всё равно что оксид азота — или, может быть, не азота, у Антона по химии была тройка. Но плевать, потому что незнание не убирает сути: между ним и Арсением точно есть химия, иначе бы тот не постанывал от удовольствия, просто прикасаясь к нему. Тот спускается к низу живота, проводит носом по «блядской дорожке», оттягивает резинку штанов, чтобы поцеловать и потереться щекой о ровно подстриженные волоски. Стоит ему приподнять голову, как член рядом дергается, тыкаясь ему в щеку мокрой головкой — из-за черной ткани влаги не видно, но Антон чувствует, как течет. Арсений хмыкает и, выпрямившись, цепляет его штаны за ткань на бедрах и стаскивает их — член стоит колом, и головка действительно настолько мокрая, что блестит на свету. — О боже, — только и выдыхает Арсений, приоткрыв рот — смотрит так, что даже по белым глазам видно, как же он хочет хотя бы облизать. — Только частично, — напоминает Антон и, не отрывая взгляд от его лица, сгибает ноги и разводит их шире — у Арсения от сглатывания слюны дергается кадык. Тот так и замирает, глядя на него, и румянец на его лице цветет не просто краснотой, а яркими пятнами, особенно на щеках. Лоб у него влажный, на виске дергается зигзагообразная вена, как пульс, и неизвестно, кто из них еще большее божество — Антон на него бы молился. — Ты побрился, — смотря вниз, бормочет Арсений с такой интонацией, что непонятно, нравится это ему или нет — ясно только то, что он так возбужден, что ширинка на джинсах скоро лопнет. — Всё ради тебя, куколка. Арсений опять сглатывает, вытирает лоб, словно пытаясь успокоиться, но стонет и всё-таки наклоняется, длинно лижет от яиц до головки и обратно, прихватывает губами кожу под мошонкой. Это так непривычно, и Антон чувствует себя позорно уязвимым, но из щелки выделяется такая большая порция смазки, что каплей стекает по стволу. Арсений тут же слизывает ее. — Ты всегда такой… мокрый, — шепчет он, и щеки Антона опаляет жаром: кто бы подумал, что он не один тут умеет вот так выбивать словами. — Такова природа. Я же создан для секса. — Не только, — еще тише говорит Арсений и снова лижет головку, но заставляет — его страдание буквально отражается на лице — себя отстраниться. — Так, нужно… Он замечает свой же свитер на полу рядом с кроватью и, подняв, мягко похлопывает Антона по бедру — тот послушно приподнимает таз, позволяя сунуть сложенный свитер под поясницу. — Есть же подушка. — Нет уж, — Арсений морщится, — я же на ней головой лежу, вообще-то. Антон хочет пошутить что-нибудь грязное и приправить сарказмом, но Арсений мягко целует его колено — и слова начинают казаться неважными. Не отрывая от него губ, пальцами он касается бедра, будто успокаивающе, спускается к паху, гладит тонкую кожу на сгибе. Он вновь кладет пальцы на место под мошонкой, но теперь уже не щекочет едва ощутимо, а нажимает, массирует так, что это отдает приятной волной где-то внутри. Он опускает пальцы ниже, но вдруг стонет, хрипит «подожди» и убирает руку — быстро расстегивает пуговицу на собственных джинсах, дергает молнию и привстает, чтобы спустить их на бедра. Сначала он сжимает себя через ткань белья, пару раз проводит по стволу, закусив губу, а потом высвобождает член, стягивает резинку трусов под мошонку. — Ничего себе, ты в трусах, — насмешливо замечает Антон. — Сам в шоке, — отвечает Арсений ему в тон, но после резонирует стоном и блаженно прикрывает глаза. Антон наблюдает за тем, как тот плавно надрачивает себе, как темно-розовая головка появляется и исчезает в кулаке. Он представляет, как Арсению будет хорошо чуть позже, как тот будет дышать через рот, как будут дрожать его ресницы, и нетерпеливо дергает бедрами. — Не тяни, куколка. — Да, рогалик, — будто на автомате соглашается Арсений, кажется, даже не отдавая себе в этом отчет, и шарится по кровати у стены — приподнимает покрывало с одеялом в поисках смазки. Флакон находится у самой подушки, Арсений забирает его и параллельно чешет Антону макушку. Он выжимает смазку на пальцы — руки у него дрожат, как у наркомана. — Куколка, — зовет Антон с нежностью, но таким низким хриплым голосом разве что детей пугать, — ты от страха трясешься? — Что? — Арсений удивленно поднимает глаза и, негромко посмеиваясь, качает головой. — Нет, это от возбуждения… — он размазывает прозрачно-розоватый гель между пальцами, — еле соображаю, в ушах шумит, сердце долбится… В моей голове мы уже давно трахаемся. — Ты неплохо себя контролируешь, — «потому что я тебя не контролирую», — но это не нужно, куколка. Не сдерживайся, вставляй, ты же так хочешь. — Я хочу, чтобы тебе было хорошо. — Мне и так будет. Вместо ответа Арсений прикладывается губами к его колену и мажет пальцами ему между ягодиц — смазка теплая и ожидаемо скользкая. Это непривычно и немного неуютно, но в то же время так и тянет прикрыть глаза и сосредоточиться на этих новых ощущениях. Антон даже делает это, но ровно на секунду, потому что смотреть на сосредоточенное лицо Арсения заводит сильнее. Тот ввинчивает в него палец на фалангу или две и всхлипывает так, будто это его ласкают сзади. Хмыкнув, Антон сжимается вокруг его пальца и сразу же расслабляется, а затем подается тазом навстречу, чтобы палец вошел до костяшек. — Тебе нравится? — неровно из-за пауз на вдохи спрашивает Арсений. Антон уже почти произносит: «Мне нравится, когда я пихаю член тебе в глотку», но взгляд Арсения пробивает даже через линзы, и он признается: — Странно, куколка. Я знаю, каково это, в другой форме же было дело. Но сейчас… — Он не знает, как выразить свои ощущения нормальными словами, поэтому так и говорит: — Чувствую себя голым. Арсений понимающе кивает и подается вперед — Антон приподнимается, ловя его губы своими. Поцелуй мягкий и нежный, язык мимолетной лаской касается лишь губ, а палец осторожно массирует внутри, отдавая приятной щекоткой в головку. Пугающая уязвимость балансирует с ощущением принятия и защищенности, и ни того, ни другого Антон прежде не испытывал. Он целует Арсения так, как если бы хотел без слов сказать «спасибо» и, может быть, что-то еще. Тот кладет ладонь на одну его щеку и целует в другую, а затем в скулу, у глаза, в висок, в лоб и наконец в макушку — тоже что-то на беззвучном. К одному пальцу прибавляется второй, и становится уже горячее — Антон падает головой обратно на подушку и старается дышать ровнее, но при взгляде на возбужденного, с горящими щеками, Арсения дыхание сбивается лишь сильнее. Тот от плавных тягучих движений переходит к упругим и быстрым, но даже их становится мало. Антон хрипит «еще» — закусив костяшки пальцев свободной руки, Арсений добавляет третий палец и срывается на рваный ритм, из-за которого по комнате разносится пошлое хлюпанье. Грязно, жарко и очень хорошо. Антон сам не понимает, когда начинает сжимать покрывало и подаваться навстречу руке Арсения, ему стыдно — и от этого еще лучше. Как инкуб, он впитывает в себя чужие эмоции, он знает все грани стыда, но собственный — это для него ново. Лицо горит от осознания того, насколько же это неправильно, но в этом и есть вся соль, и, черт подери, почему же он не сделал этого раньше. Не с кем было. Даже задыхаясь от нехватки воздуха и выгибаясь до каменно напряженных мышц, даже затуманенным от желания мозгом Антон понимает, что не решился бы на это ни с кем, кроме Арсения. — Иди ко мне, куколка, — зовет он. Арсений резво кивает и вытаскивает пальцы, вытирает руку о покрывало рядом и выпутывается из белья и джинсов, а потом ползет к нему — почти ложится сверху и наугад клюет в уголок губ. Пока он возится, распределяя смазку по члену, его змеи ласкаются: ползают по разгоряченной коже, трогают язычками, тихонько шипят на уши — клыки на ушной раковине ощущаются особенно острыми, но Антон знает, что его не укусят, а если и укусят, то без яда. Он и сам высовывает язык, чтобы, кажется, Скарлетт проскользила по нему всем телом, и ее чешуя ощущается гладкой и почему-то солоноватой на вкус. — Готов, рогалик? — уточняет Арсений, приставляя к нему головку, и внутри всё горит и пульсирует от нетерпения — и волнения, конечно. — Трахни меня уже. Арсений входит медленно, короткими покачиваниями, словно давая привыкнуть, и это забавно: не первый же раз. Он смотрит в лицо, наклонившись так низко, что можно рассмотреть каждую ресничку, каждую крапинку пота на виске, каждую чешуйку на ближней змее. Антон ловит губами его жаркое дыхание, обнимает за плечи, прижимая к себе плотнее, гладит змей, и те оплетают его руку. Фрикции становятся четче, быстрее, Арсений упирается мокрым лбом ему в щеку, сжимает пальцами бедро. Его член толще и длиннее пальцев, и Антон не знает, что заводит сильнее: это пошлое распирающее чувство или сам факт того, что его трахают — его, инкуба. Собственный член, зажатый между их телами, потирается о живот Арсения на каждом толчке, внутри горит и зудит, и Антон подмахивает бедрами, а из горла вырывается хриплый гортанный стон, кажется, впервые в этой форме. — Смотри на меня, куколка, — просит он, и Арсений приподнимается, глядя на него и не переставая двигаться. — Сильнее, — просит он еще, и щеки жжет от стыда, поэтому он добавляет: — не будь таким вялым. — Всё для тебя, рогалик, — выдыхает Арсений и срывается на быстрые, грубые толчки, от которых темнеет в глазах и печет во всём теле. Он втрахивает Антона в кровать так, что та качается и поскрипывает, а отогнутое изголовье глухо постукивает о стену. Дева Мария с потолка смотрит не то осуждающе, не то так же возбужденно — Антон не всматривается, он сразу же переводит взгляд на Арсения, потому что тот прекраснее репродукции, он прекраснее любой существующей или написанной в будущем картины. В Антоне очень, очень много чувств, огромный распирающий грудь шар, который становится еще больше от каждого удара сердца. Оно бьется в том же ритме, что и толчки Арсения, что и его вена на виске. Антон выгибается, чтобы прижаться к ней губами, слышит какой-то подкроватный хлопок, ощущает острую боль на плече — и кончает так, что шар внутри лопается, разливаясь по всему телу острой нежностью, а всё вокруг замирает и затихает. Мышцы тянет, но по телу слабыми волнами раскатывается легкость, хотя сердце еще неслабо заходится, плечо пульсирует легкой болью. Арсений лежит на нем, частично — в нем, а его змеи устало развалились вокруг, одна неудобно разлеглась у Антона прямо на лице. Антон мычит и, кое-как подняв тяжелую руку, убирает с лица Сафо, которая, вообще-то, никогда особо к нему не ластилась, и поворачивает голову в попытке рассмотреть плечо. На нем две красные точки, вокруг — покраснение. — Это не опасно, — говорит Арсений раньше, чем Антон успевает уточнить. — Прости, я не знаю, как это получилось. Сильно болит? Он слезает с него, весь раскрасневшийся и потный, очень смущенный, и за это смущение Антон мгновенно прощает ему укус. Плечо не немеет, плохо он себя не чувствует, а небольшие ранки уже как-нибудь заживут, у него были ранения и похлеще. Это даже приятно: Арсений впервые был возбужден настолько, что не удержался от укуса. — Без проблем, куколка, — хмыкает Антон, касаясь пальцами ранок: кожа горячая, но она везде горячая и мокрая от пота. — Не болит вообще. Он переворачивается на бок, ощущая, как от движения из него вытекает тугая капля и медленно тянется по ягодице — какая же грязь. Хотя именно эта «грязь» и вызывает у него такое удовлетворение пополам с восторгом. — Антон, — вымученно бормочет Арсений, проводя рукой по начинающему опадать члену, — давай обратно, потому что я всё еще тебя хочу. — И что в этом плохого? — Антон ухмыляется, кидает взгляд на зазор между шкафом и стеной, где запрятана сигаретная пачка: курить хочется пиздец. — Давай еще разок, у нас вся ночь впереди. На перекур — и поехали по новой? Арсений выдыхает так, словно он очень сильно за это предложение, но это на него действует аура инкуба. Антон бы не прочь разложить его на кровати и хорошенько оттрахать, либо засунуть ему в задницу какую-нибудь игрушку и отдрочить, а лучше отсосать, но он впервые за долгое время и так ощущает себя удовлетворенным. Так что он прикрывает глаза и даже не выталкивает, а отпускает демоническую сущность и напоследок успевает ощутить, как Арсений чешет его между уменьшающихся рогов. Когда он открывает глаза, тот уже сидит с прикрытыми веками, прислоняясь спиной к стене — такой расслабленный и такой красивый, без напряжения и ехидства на лице. Ламповый свет желто-оранжевыми оттенками ложится на кожу, западая кое-где тенями, высветляя ресницы. Антон вспоминает его таким, каким видел когда-то под иллюзией: с темными, слегка вьющимися волосами и пушистой челкой, с торчащими на затылке прядками. Со змеями, пожалуй, всё же лучше: они какими-то родными уже стали, что ли. — Кто меня укусил? — спрашивает он. — Скарлетт, — признается Арсений, не открывая глаз. — Ты же знаешь, она такая, с характером. С характером не только она, и Антон мысленно благодарит весь пантеон богов за то, что это не Фрида укусила его в порыве страсти — вот тогда он бы уже был мертв. Хотя в форме инкуба, может, и выжил бы как-нибудь, и то благодаря недавнему сексу. — У меня же не отнимется рука? — напрягается он. — Я имею в виду, это не какое-нибудь там замедленное действие? А то трахаться с одной рукой станет сложнее. Арсений улыбается, но как-то невесело, и до Антона доходит: его слова прозвучали так, словно он говорил о сексе вообще, хотя он имел в виду секс конкретно с Арсением. Проблема лишь в том, что секса с Арсением скоро не будет. — Слушай, Арс… — Ты слышал, как что-то упало? — встрепенувшись, резко перебивает тот. — Как будто под кроватью что-то шлепнулось, или мне показалось? На мгновение всё тело сковывает холодом из-за того, что Арсений сейчас найдет тетрадь, но этот холод оттаивает так же быстро: это неважно. Вернее, важно, но есть вещи важнее. — Арс, подожди, давай поговорим. Не слушая его, Арсений уже выпрямляется, чтобы слезть с кровати, но Антон хватает его за предплечье и тянет назад. — Это мой дневник, — выдает он первое, что приходит в голову. — Дневник? — удивляется Арсений и прищуривается: — Брось, Шастун, ты не похож на человека, который ведет дневник. — Я там просто рисую члены и сердечки с надписью «А плюс А». Он думал о тетради всю неделю и решил, что признаваться нет смысла. Пусть лучше Арсений ничего не узнает, пусть у него останутся приятные воспоминания об их сексе, всё равно прошлого уже не вернуть. Если бы Антон мог переплести нити судьбы, он бы, конечно, с самого начала не стал ничего вписывать в чертову тетрадь, а сейчас уже поздно. Арсений долго смотрит на него, явно не веря в чушь про дневник, но решает, видимо, что это его не касается, и просто качает головой. Он вытаскивает из-под Антона испачканный свитер, морщится, но ничего не говорит. Последние дни он часто впадает в такое состояние после секса — замыкается в себе, что ли. — Арс, — снова зовет Антон, чувствуя, как потеют ладони, но стараясь не дрожать голосом, — нам же не обязательно всё заканчивать. Я думал об этом, можно же просто скрываться. Я буду спускаться в город, там есть отели… В мыслях всё это было логично и имело право на жизнь, но вслух звучит полнейшей чушью. Он даже договорить не успевает, как читает это по лицу Арсения, и горло неприятно дергает, как при тошноте. — Секс того не стоит, — спокойно говорит Арсений. — Даже такой хороший. Хочется разозлиться, да так, чтобы потрясти его за плечи и спросить: «Ну какой секс, какой, блядь, секс?», но не получается. Потому что в этом тупике никакой злости — одно отчаянье: Арсений ему ничего не должен и не обещал, тот даже условие поставил — «никаких чувств». А чувства есть, Антон полон ими до краев. Он думает о том, а не было ли этих чувств еще до того, как Арсений пришел к нему после той игры в «монеты», не появились ли они еще в самый первый день, и ему становится до горечи смешно или до смеха горько. — Что смешного? — хмурится Арсений. — Да так, ничего. Напишу в дневнике: «Дорогой дневник, мне не описать всю ту боль, что я испытал сегодня». Это шутка, если что, — поясняет Антон, видя, что Арсений нахмурился еще сильнее, — всё хорошо. — Антон, — в голосе Арсения железной струной ощущается напряжение, — ты ведь не влюбился в меня? — Ты дурак? — беззлобно интересуется Антон: вопрос серьезный. — Ты же еще неделю назад всё понял. Думаешь, я за это время сделал какой-нибудь отворот? Типа, взял твою фотку, прочел заклинание и смыл в унитаз вместе со своими чувствами? — Я говорю сейчас не о симпатии и не о том, как ты в дневнике рисуешь сердечки, я говорю о настоящей влюбленности. Арсений вздыхает и закрывает лицо рукой, и даже его змеи переглядываются, словно тоже не понимают масштаб проблемы. Жаль, что они не умеют разговаривать: Антон бы поболтал с ними за чашечкой чая. — А в чем разница? Грибочек, да расслабься. Я помню, что ты не хотел, чтобы я страдал, и всё такое, но я и не буду. Чувства — это просто чувства, они приходят и уходят. — Дело не в этом, то есть не только в этом, ты просто не понимаешь. Разница огромная, как, не знаю, между океаном и лужей, которую нассала кошка. — Метафора огонь, но для меня все мои чувства настоящие, я их не разделяю по категориям, а просто… чувствую. И плевать, что именно я чувствую, ты же всё равно не хочешь быть со мной. И тут, — он поднимает руки в защитном жесте, — я всё понимаю, правда. Ты герой, у тебя будущее, а я сбоку припеку. Блин, откуда у меня вообще такие присказки тупые, от Эда, что ли… Его веселый тон почему-то вообще не утешает Арсения: тот так и сидит, сгорбленный и с рукой на лице, как будто все беды мира враз свалились ему на голову. Антон тянется его приобнять, но тот дергает плечом и уползает подальше, как змея, а потом и вовсе встает с кровати. — Одно единственное условие, — раздраженно выплевывает тот, вертя головой в поисках своих трусов и находя их висящими на изножье кровати. — Одно условие. Ты на него согласился, чтобы теперь что? — Да бля, Арс, а как ты себе это представляешь? Ты серьезно думаешь, что можно решить не влюбляться — и не влюбиться? Ты сам на себя посмотри. Не пизди, что ты ни хрена ко мне не чувствуешь. Арсений, уже надевший трусы и теперь натягивающий джинсы, выпрямляется — на нем всего одна штанина, а вторая болтается, как огромный вялый член на уровне колена. — В этом и проблема, — произносит он таким тоном, как будто реально есть какая-то Проблема — с большой буквы. — Поэтому ты не должен был. — Я не… — Антон запоздало осознает, что Арсений только что признался в своих чувствах, и сначала радуется, как придурок, но потом видит злое лицо напротив. — Арс, я понимаю, что всё это пиздецки сложно, но мы можем быть вместе. Да, я люблю тебя, а ты… — Молчи! — рявкает тот и буквально впрыгивает во вторую штанину, застегивается так, что чуть не срывает молнию. — Какая любовь, ты совсем сбрендил? Мы несколько раз потрахались — и это всё, нет никакой любви, что ты там себе напридумывал? Антон уже ничего не понимает: Арсений сам себе противоречит. — Ладно, не люблю, — соглашается он, медленно сползая с кровати, — просто влюблен, — брови Арсения всё такие же агрессивно сдвинутые, — в смысле ты мне нравишься. И я не понимаю, что с тобой происходит, грибочек. Может, поговорим? Он делает шаг к Арсению, но змеи шипят и скалятся — даже те, которые обычно спокойны. Несмотря на шипение и еще саднящую боль в плече, Антон подходит ближе, но отшатывается уже Арсений. Из задницы очень не вовремя вытекает сперма, совсем не вписываясь в драматичность момента. Арсений сбегает к шкафу, открывает его, видимо, в поисках какой-нибудь футболки, но тут же закрывает и прислоняется к дверце лбом. Он выглядит загнанным, запутавшимся, сбитым с толку и всё еще злым — что-то явно не так. Антон натужно размышляет о причине такого поведения, но не приходит ни к какому выводу, кроме одного: он чего-то не знает. — Арс, расскажи мне, что происходит. Я попробую помочь. — Я убил ребенка, — признается Арсений, всё так же уперевшись в шкаф, — не потому что должен был, а потому что хотел. Мне нравилось смотреть на его страдания. Нравилось причинять ему боль. Я убивал его медленно, отрывая конечность за конечностью и слушая его крики. Антон успевает пережить волну страха, но следом на него накатывает подозрение: брехня. Дело даже не в том, что Арсений бы не убил ребенка — может быть, и убил бы, может быть, и насладился бы этим, но так бы не рассказал. Он бы это оформил как факт, спокойно прибавив, что он монстр — об убийствах он говорит редко, но всегда без театральности. — Очень хорошо, я почти поверил, а теперь правду. — Я такой плохой актер? — Арсений отталкивается от шкафа, а Антон вздыхает с облегчением: не ошибся, он ведь на шару сказал. — Ладно, это неважно, я просто… — он сжимает кулаки, — забей. Завтра вернусь, и мы поговорим. — Вернешься? — недоумевает было Антон, как в следующую же секунду его режет обжигающе холодным осознанием: задание. — Уже завтра? — Утром, — подтверждает Арсений. — Это простое задание, я быстро вернусь, и тогда поговорим. Сейчас я просто… — он отпихивает от лица Марию, которая ластится к нему словно в попытке утешить, — не могу. Уже поздно, надо выспаться. Антон кивает, потому что перед заданием лучше действительно отключиться и выспаться, а не обсуждать полночи отношения, чтобы еще полночи крутить в голове прошедший разговор. Он сам на заданиях ни разу не был, но не надо быть гением, чтобы понять: сражаться лучше в здравом уме и твердом рассудке. Завтра Арсений вернется, и они всё обсудят на свежую голову, а не голышом после секса, когда голова пустая, как кокос, а задница до сих пор в сперме. — До завтра, — прощается Арсений, поворачиваясь к двери. — Можно я тебя хотя бы поцелую? — просит Антон, не двигаясь с места, чтобы не получить очередную порцию шипения. — Или мы теперь и сосаться не можем, всё проебано? — Нет, — Арсений, уже сунувший ноги в ботинки, оборачивается через плечо, — ты же будешь целовать меня как в последний раз, а я этого не хочу. — Я и так каждый раз целую тебя как в последний, — шутит Антон. — Вот завтра и поцелуешь, — без всяких ответных шуток бросает Арсений и, так и не надев футболку, уходит, а Антон остается в комнате, в недоумении и в сперме. Иногда ему кажется, что проще сразиться с чудовищем, чем разгадать Арсения, а по уровню опасности это, пожалуй, примерно одинаковые испытания.